Минога

Юрий Горюхин

Июньский дождь моросил по-октябрьски. Колёсный пароход «Ост» не спеша шлёпал по воде лопастями. Сестра Анна стояла на палубе и осуждающе смотрела на воду. Мать стояла рядом, прислушиваясь к быстрым напористым словам сына. Сын разговорился с уфимским живописцем, ехавшим с Парижской выставки домой. Уже перебрали и искусство, и литературу, перешли к духовным исканиям. Мать напряглась: как бы сын в запале не сказал чего-нибудь про «боженьку». Обошлось. На корме раздались шум, крики, завязалась возня. Все бросились смотреть. Из кочегарки выволокли двух мальчишек. «Зайцы», – тихо сказал Михаил Васильевич, раскрыл блокнот, достал карандаш и быстрыми штрихами стал зарисовывать сценку. Вдруг один паренёк вырвался и прямо с борта прыгнул в воду. Публика ахнула. Но паренёк вынырнул, сделал несколько размашистых гребков, обернулся и крикнул: «Чапай! Тикай!» Второй мальчишка, воспользовавшись суматохой, дёрнулся в сторону и, оставив в цепких руках кочегаров рукав рубахи, прыгнул в воду вслед за товарищем. Слегка пьяный юнкер Трофимов-Мирский прицелился в появившуюся над водой голову мальчишки указательным пальцем и выстрелил. Семья осуждающе смерила его взглядом. Юнкер не смутился. Михаилу Васильевичу зарисовка не понравилась, он уже собрался скомкать листок, но, взглянув ещё раз на стриженную под горшок голову отрока, решил, что эскиз может пригодиться. Юнкер прицелился из указательного пальца в отвесный склон берега и сказал, что после вон того висячего камня, похожего на голову черепахи, до Сафроновской пристани всего десять минут хода.

Старуха Чоглокова недовольно поджала губы: «Это тот маленький, картавый, что в феврале приезжал?» Надя кивнула хозяйке квартиры и слегка поморщилась – её подташнивало. «С сестрой и матерью?!» – всплеснула руками Чоглокова. «С обеими», – подтвердила Надя, её затошнило ещё больше. «Где же вы разместитесь-то?!» – не унималась хозяйка. Потом вдруг пристально посмотрела на Надежду: «Голубушка, да ты не понесла ли?!» Надя покраснела и скрестила на животе руки.

Дождь не унимался. Извозчик понукал свою кобылу, но та в гору еле тащилась. Четыре версты тянулись бесконечно. Мать слушала, как хорохорится сын, и тихо радовалась его настроению. Сестра, напротив, только раздражалась: «Извини, забыла её конспиративное имя, что-то рыбное, кажется?» Брат на провокацию не поддавался: «И Рыбой зовём, и Миногой, и даже Галилеем!» Сестра ухмыльнулась: «Галилей приготовит нам на ужин как обычно яичницу из четырёх яиц?» Брат заливисто рассмеялся: «Почему же из четырёх, Аннушка? Нас же трое! Из двенадцати!» Медленно проползли под одинокой деревянной аркой из наборных дощечек. «Что за чудо такое?» – поинтересовались у извозчика. «Это царские ворота, в 1891 году их к приезду наследника Николая Александровича возвели, почти десять лет прошло, а он всё не едет», – с расстановкой пояснил извозчик. Сын развеселился ещё больше: «Боится, что наши взорвут его вместе с воротами!» Мать вспомнила повешенного Сашеньку и загрустила. Сестра Анна, поддавшись настроению брата, весело хохотнула.

Подъезжая к месту, прошлись по поводу перекрёстка улиц Жандармской и Тюремной. Шутили зря, квартирка оказалась ещё хуже. Мать тяжело поднялась по крутой винтовой лестнице в мезонин. От невыносимой духоты сестра деланно закатила глаза: «Наденька, какой негодяй нашёл тебе эту квартиру? Тебе мало ссылки? Ты на гвоздях часом не спишь?» Надя вспыхнула, но сдержанно улыбнулась, покорно развела руками и пригласила к ужину. Но сесть за стол не успели, пришли радостно возбуждённые эсдэки Цюрупа, Свидерский и Крохмаль. Много и шумно говорили, как бы отчитываясь о проделанной работе и как бы планируя новую, за разговором съели всю яичницу, выпили ведёрный самовар, накурили, ушли, когда стемнело. Мать, сестра и брат легли спать. Измотанные за день, они тут же уснули, захрапев на разные лады. Надя ворочалась всю ночь, поскрипывая пружинами узкой неудобной кровати.

Утром мать и сестра ушли на почту отправлять письма. Надя подсела к мужу за маленький столик. Муж оторвался от газеты и весело сообщил: «Представляешь, Надюш, не так давно познакомился с одним милым прогрессивным семейством, он – из купцов, она – из оперной богемы, причём из британской и французской сразу!» Надя взяла руку мужа: «Погоди. Как бы ты отнёсся… отнесёшься… если у нас будет ребёнок?» Муж вскочил, сунул большие пальцы за жилетку и быстро зашагал по комнате: «Это же здорово! Это же замечательно! Мальчик или девочка? Ах да! Но девочка, может быть, даже лучше! А как назовём?» Надя смущённо улыбнулась: «Рано об этом, а ты бы, как хотел?» Муж остановился посреди комнаты, лукаво взглянул на жену и вкрадчиво предложил: «А давай Инессой?» Как ни старалась Надя удержать улыбку, она соскользнула с её губ.

Старуха Чоглокова покачала головой: «Отговаривать не буду, во Христа вы всё равно не веруете, а от своего бога под нашими именами прячетесь. На Никольской кержаки баню держат, в женские дни приходит повитуха Беляиха – если трезвая, то сделает всё как надо».