Ольга Харитонова, Новосибирск
короткий список премии «Лицей» 2024 года, номинация «Проза»
— Ты куда сейчас?
— К себе, на Волкова.
Двери автобуса закрылись, и за стёклами в чёрной рамке резины осталась табличка «ул.Волкова». Юна из автобуса глянула на неё и опустила глаза, почувствовав, что совершила предательство.
В динамике звенел женский голос:
— Чего вздыхаешь?
Юна потянула шарф влево, вправо, повела вниз воротник, а плечи потянула назад — пальто не растягивалось, не ослабляло сжатия.
— Ничего, мам. Не знаю.
«Не по себе, — сказала мысленно, — хреново как-то».
Где-то в затылке стучала тупая боль не боль — тревога. Причин для беспокойства не было, а беспокойство было.
— Я беспокоюсь за тебя.
— Я тоже.
Справа, прямо под поручнем, сидела женщина. Эта женщина в бесформенном, объёмном, синем, сильно и прямо кашляла, овалом раскрывая рот. Рука её подлетала, но не поднималась до рта.
— Я вечером зайду, пока не теряй меня, — Юна сбросила вызов. Она долго смотрела на женщину в синем, на её сухие губы, на два крупных зуба под верхней, потом плавно повернула ровное, никакое лицо к стеклу окна, прерывисто вздохнула.
Многоэтажки сменились за окном графикой частного сектора, затем — струнами юных берёз.
— Мне платят триста за выход и два процента от выручки, куда мне дома сидеть? — слышалось позади и справа. — Не будет у нас выходных, на что я жить буду…
Стук-стук, ёкнула боль в затылке. Юна «отключилась» от правого уха, сконцентрировалась на левом.
— Я только-только устроилась в этот салон, клиентов наработала, а мне за квартиру платить!
Юна отключила слух вовсе, берёзы замельтешили в окне вперемежку с елями.
На «Линиях» зашли двое в одноразовых голубых масках (Юна видела, как они подошли к автобусу), проехали две остановки без голосов, без характеров, с одними только глазами за белой простроченной тканевой линией. Кроссовки, джинсы по щиколотку, рост за метр семьдесят у него, и длинные русые выпрямленные волосы из-под кепки, пальто-мешок у кого-то второго. Левая рука первого держала правую руку второго.
А рука Юны крепко держала автобусный поручень, ползала по нему вверх-обратно, оставляла влажные пятна.
Тук-тук, попросилась боль в виски и без разрешения вошла.
До загородной остановки «Карьер» из пассажиров доехала только Юна, вышла. За остановкой подняла капюшон и поплыла во всех смыслах: март всюду налил, но за собой не вытер, по-ребячьи смешал с водой песок, глину, землю, травку-муравку и чёрт знает что ещё.
Поле вызревшей и отсыревшей полыни, за ним — ж/д пути. Юна, глядя на короба́ товарных ржавых вагонов, вытерла мокрые ладони о пальто, подумала о пальто — его цвете, цене, новизне, и шагнула на щебень. Под вагоном пахло углём — кисло-горько, а сразу за вагоном — свободой.
Ветряная волна ходила по жухлой траве кругами, лужи рябили. Юна достала телефон, смахнула с экрана последние новости («Вирус выявлен у солиста Ram…», «Новые случаи вируса выявили в 16 ре…») и сделала фото. Если у нас есть время и силы на фото, у нас всё хорошо.
Облепиха и лох наполнили чашу озера вместо воды. Часть поля пропала под новыми коттеджами справа. А в остальном всё было как в детстве, так же.
Из-за спины, скорее из-за затылка, вырвалась стая стрижей, устремилась влево, подальше от новых чужих домов.
Из облепихи выбежала серая, как талый снег, кошка и бросилась к домам. Это снег побежал — показалось сначала. Снег и бежал, вниз по дороге, к первым на обрыве избушкам.
Юна нашла рядом с одной опознавательный куст сирени. Сирень стала больше, дом — ниже, Юна — бледнее и тощей, всё это случилось лет за десять. Юна толкнула забор двумя руками. Забор сходил туда-сюда, вернулся в исходное положение синхронно со стрижами, ушедшими куда-то за спину.
Найти задвижку где-то там, на ощупь, не удавалось. Удалось перелезть поверх. Прыг. Тук-тук. Кап.
Сначала всё увиделось единым: ржавый замок в петле, выгоревшие мышино-серые доски сарая и дома. Всё на земле тянулось единым полотном: всё было вязаным, стёганым, смешанным. Стебли переходили в прутья, прутья — в палки, в стволы, верёвки, травинки, остатки. Всё коричневое — в рыжее, жёлтое, серое, зеленовато-серое; подползало к выгоревшим доскам, голым стволам, скамейкам и переходило в них. А до неба не доставало.
Рыхлый талый снег отощалыми псами лежал под лавкой, под яблоней, за крышкой погреба, у двери. В овальной ванне под рябиной серая снеговая собака купалась — вытянутый ноздреватый ком плавал в прозрачной воде ни туда, ни сюда, на месте. Под сугробом, на дне, лежали коричневые гнилые ягоды.
Где-то завывало и дуло, но где-то за второй калиткой, в огороде. А где-то здесь стучало. Юна обошла дом и побрела на стук, под паутину кленовых пальцев. И нашла.
Под клёном по старой раковине стучали капли — скромно и тонко. Они тянулись из-под клапана алюминиевого рукомойника по тонкой металлической ножке и падали в ржавую проталину на белой эмали. В рукомойнике плавал кленовый коричневый лист. Клапан держал открытым шарик рябины.
Юна улыбнулась. Вот же оно как! Она потянулась рукой вверх, потом вниз, вниз, опустила её в ледяную настойку на листе и рябине, намочила пальто, намочила рукав рубашки. Рука шла вниз, а влага шла выше, выше по ткани, и где-то между оставался только коричневый лист, прижимавшийся к алюминиевому стакану, к стенке. Когда рука потянулась обратно, лист снова лёг на воду.
Ягода осталась у Юны в пальцах. Но рукомойник продолжил сочиться, тоньше и робче, ножка клапана всё так же поблёскивала и выдавала провал.
Юна оглянулась на дом. Из сарая шевелил усами диван. Усы были соломенные, они неряшливо торчали по всему его лицу, старому, порванному, клетчатому. Юна вспомнила, как холодными дачными ночами боялась прижиматься к нему — диван шуршал, пах сыростью и был не из тех, к кому хочется прижиматься.
Мокрая солома внутри была тяжёлой; вытаскивали диван в сарай из дальней комнаты в четыре руки, хотели сжечь, но дали слабину.
Юна долго не решалась зайти, смотрела издалека. Тук-кап.
Чердачное окно сарая свистело целлофаном. Когда-то на чердаке пахло луком и помидорами — теперь явно не пахнет.
Юна зашла через сарай в дом (обошла диван, коснувшись его подлокотника бедром). Боясь найти личные вещи умершего деда, она нашла алюминиевую круглую крышку. Круглая ручка из твёрдой пластмассы на ней вертелась в пальцах.
Юна подняла клапан. Выпустила воду. Опустила крышку на рукомойник. Клён скинул поверх тонкий сухой палец.
И стук стих. И стало спокойнее.
Теперь никакого желе из ягод ирги в формочках. Никакой картошки с тушёнкой в кастрюле на печке из десяти кирпичей. Никакого сладкого молодого горошка, малины с клопами, стола, в который упираются коленки, соснового запаха чердачной лестницы, старых газет и сквозняка в уличном туалете за помидорами, панамки и старых кроссовок-водолазов…
— И ни вод, ни воздуха, не укрыться…
Юна перелезла через забор, подхватила у кадыка сухими ладонями воротник пальто.
А мочёная рябина оказалась на вкус как ничто.