Он пишет о тех и для тех, среди кого живёт. На сегодняшний день он – единственный видный русский писатель, постоянно живущий и работающий в сельской местности.
– Прошлый год был богат для тебя на круглые даты: сорок лет назад в «Урале» был опубликован твой первый значительный рассказ «Прожитый день» (в 2009-м вышло избранное с тем же названием), тридцать лет назад твоё имя попало под один переплёт с Василием Беловым, Сергеем Залыгиным, Валентином Распутиным – имею в виду знаменитый «молодогвардейский» ежегодник «Категория жизни»…
– Да, Валентин Григорьевич наделал тогда шума со своим эссе «Патриотизм – это не право, а обязанность»! Там же Ирина Полянская, Николай Шипилов, Володя Карпов... Тот выпуск назывался «Мы и наше время», и мы, очень разные, выглядим вполне современно. Но юбилеи для меня, честно сказать, не много значат.
– Что же тогда имеет значение?
– Об этом со страниц «ЛГ» я сказал ещё в 1986 году, и с тех пор ничего не поменялось. Иметь мужество преодолеть в себе расслабленность и самообман, малодушие и ложь… Важны поворотные моменты в судьбе и творчестве, которые с названными юбилеями не совпадают.
– Помнишь самый первый в плане творчества?
– Конечно. Он случился накануне нашего с тобой знакомства, которому, между прочим, уже более 40 лет… В июне 1978-го вышли мои первые публикации в журнале «Урал» и в уральском региональном альманахе «Каменный пояс», а осенью журнал «Литературная учёба» собрал со всего Союза десяток начинающих прозаиков. Я попал в семинар главного редактора Александра Михайлова. В числе его руководителей были также Георгий Семёнов, Юрий Селезнёв, Евгений Сидоров. Быстро сошлись с Семёновым, дядей Жорой, и первое, что он мне сказал, потрясая рукописями: «Ты думаешь, твой «Прожитый день» – офигенно острый социальный рассказ, а он просто о русской женщине. Твоя Мария да Катерина у Васи Белова сильнее муженьков, душевнее, интереснее – воплощение житейского героизма». Выходил с нами на перекур и Юрий Селезнёв, уместно напомнивший слова Достоевского («Позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все, в первый раз, может быть, услышим настоящую правду») и тогда же обозначивший мою миссию: «Ты, может быть, только из своей Курманаевки и будешь востребован». А в последний день дядя Жора спрашивает при всех: «Вовка, а почему ты начал писать?» По чесноку отвечаю: «Жену хотел перевоспитать». Он показал издали рукопожатие над головой, а потом и своим семинаристам в литинституте рассказывал об этом.
– Отвечая на вопрос Семёнова, ты не шутил?
– Я тогда хоть и не солгал, но упростил. Потому что лет с пятнадцати стал ощущать себя «несельским жителем» и очень этого стеснялся. Читал сложные книжки, паял радиосхемы… В рассказе «Всё отрезано» (получился романс, даже «жестокий»), опубликованном «Невой» и сетевой «Лиterraтурой», попытался показать это. Поэтому жена женой, а все тексты, может быть, и до последнего времени имеют первым адресатом людей, среди которых живу. Когда дядя Жора предложил отнести «Прожитый день» в «Наш современник» с гарантией публикации, я твёрдо отказался. Ни одного номера «НС» наш район не получал, а «Урал» выписывали все библиотеки и полсотни семей.
– Так важен был для тебя близкий читатель?
– Первые годы – точно. Ни одной предложенной встречи не пропустил. Всю область объездил, чтобы узнать, приняты ли мои мысли и персонажи, поняты ли. Читательским мнением дорожу и сейчас. Из всех сред самая питательная для автора именно читательская. В 1981 году выступал со своими рассказами в бывшем райцентре Богдановка. В зале человек триста. Под конец слушатели взялись душу вытрясать: а что вы сейчас пишете? Я и додумал на ходу сюжет: далеко не старый ещё механизатор становится после операции «легкотрудником», но никакой подходящей ему работы в совхозе нет, кормилицей семьи становится жена – идёт поварихой к армянам в сезонную бригаду... Оживились: «О, знакомая история! Интересно почитать. Дописывайте, ждём!»
«Чего-нибудь современного» ждал от меня и Алексей Михайлович Горбачёв, руководитель областной организации Союза писателей, которому предстояло составить оренбургский выпуск альманаха «Каменный пояс» 1983 года. Зимой повесть «Выздоровление» была дописана и Горбачёву понравилась: в описании симптомов он, как бывший врач (с ещё фронтовым опытом), ни одной ошибки не нашёл. Рукопись отправилась к члену редколлегии альманаха Ю.В. Никифоренко, заведующему отделом агитации и пропаганды обкома КПСС, и ошибки были обнаружены. Автора и составителя срочно пригласили в обком.
Убедившись, что злого умысла у автора не было, партийный идеолог замысел одобрил, но попросил все пометки, сделанные на полях, учесть, иначе не социалистический реализм получается, а махровый натурализм. Алексей Михайлович дал мне пишущую машинку, ножницы, клей и буквально запер в помещении СП. До вечернего поезда, вырезая куски и вклеивая связки, я не просто сокращал текст – ликвидировал пропасть между «простым» человеком, угодившим в непростую жизненную ситуацию, и советским государством. Последние страницы (смерть и похороны Сынка Колюшки) просто выбросил в корзину – к ним и были основные претензии: чересчур толстый намёк на единственно возможный способ «выздоровления» в сложившихся обстоятельствах. Вернувшись, мой «тюремщик» выпустил меня на оправку, а потом, подкрепив на дорожку, обнадёжил: осенью секретарь Союза писателей Залыгин будет проводить у нас семинар молодых прозаиков Урала и Приуралья, пошлём ему изначальный текст – получим настоящую оценку.
– И когда получили?
– …Иду я октябрьским уже утром за водой на колодец, а сосед смотрит на меня как на привидение. Оказывается, по радио сказали, что в Нежинке писательский семинар открывается и я – там. Нет, говорю, не пустили... Тут райкомовская «Волга» в наш двор въезжает: на сборы три минуты – и через Оренбург в Нежинку, Залыгин мероприятие не начнёт, пока меня не доставят.
Приехали. Первая встреча с С.П. произошла на лестнице. Всех слов его я не запомнил, только довольный смех (заставил-таки организаторов пошевелиться), негромкий высокий голос да смысл: «Выздоровление» будет обсуждаться сразу после представления участников.
– Я был на этом семинаре, как ты знаешь, и если правильно помню, то первым и основным было обсуждение твоего «Выздоровления», хотя кроме него на семинаре были представлены и другие достойные произведения – Еремея Айпина, Леонида Юзефовича, Юрия Надточего, Любови Заворотчевой, рано ушедшего от нас Валерия Болтышева...
– И это С.П. объяснил, заметив, что его романы «На Иртыше», «Солёная Падь» не о коллективизации и Гражданской войне: «Замышляя их, я не говорю: отражу-ка я то-то и то-то. Я говорю: поставлю-ка я своего героя перед такими-то и такими испытаниями, в такие-то условия. Задача литературы – рассказать о том, как же человек вписывается в свой век. Конкретные личности, пусть с неприметными именами и судьбами, целиком принадлежат литературе и только ей. Вот поэтому нам нынче интересен Пшеничников». Все, кто успел познакомиться с моим Сынком, высказывались комплиментарно, внятно и горячо; А.М. Горбачёв сидел в президиуме с победительным видом. Но это меня и убивало, ведь «Каменный пояс» уже в наборе, и, значит, на свет рвётся совсем другой Колюшка...
В один из вечеров С.П. пригласил меня в свой номер, подписал только что вышедшую книгу размышлений о литературе. Вскоре он дал интервью «Комсомольской правде», в котором «Выздоровление» назвал «одним из лучших литературных произведений года», но дальнейшей судьбы повести это не изменило. В Челябинском книжном издательстве из-за неё вылетит из плана моя первая книжка (по решению Госкомиздата СССР), а целиком она будет опубликована там же, только в 1990 году, когда с меня окончательно отпадёт ярлык «очернителя советской действительности».
– Это была твоя первая «встреча» с партийной идеологией. Как это отразилось на издании других текстов?
– За пять лет были напечатаны лишь несколько рецензий в журнале «Детская литература», где ты тогда работал, а бойкот закончился в 1987-м публикацией рассказов в «Литературной учёбе», где ты тоже – надо же такому случиться – оказался. Но писать-то я не бросал. К августу была готова «антиперестроечная» повесть «Не наведи слепого на пень», и в ноябре она вышла в «Урале» – Валера Исхаков и главред журнала Валентин Лукьянин, участники нежинского семинара, сделали это! Потом три района заявили, что это «о них», а в нашем, Курманаевском, 11-й номер был просто изъят из всех библиотек. Мне показывали чью-то расшифровку, кто на самом деле Глотов и Гнётов, другие персонажи... Поэтому, когда пришла из «Нового мира» телеграмма о необходимости прибыть мне дней на десять в Москву для доводки другой рукописи, меня, замредактора районки, просто не отпустили «в связи с уборочной страдой». Не помогла и повторная телеграмма.
– Твоя «новомирская» повесть «Лопуховские мужские игры», о «доводке» которой ты сейчас сказал, стала заметным событием. В 1989-м на публикацию откликнулись «ЛГ» и «Огонёк», региональная пресса в разных краях утверждала: никто ещё не писал о нас так…
– Моим редактором в «НМ» была Инна Петровна Борисова. Работали мы так: она просыпалась часа в три (у нас – пять), пила кофе, закуривала, и мы связывались по телефону, развернув копии «Игр». В сентябре я подписал гранки, но их же читали и в ЦК… В неурочный час звонок от Инны Петровны: «Срочно заменить имя кляузника Егора Кузьмича Делова!» – «Да что такое?» – «Не телефонный разговор...»
Доноситель стал Сидором, а Егором Кузьмичём оказался секретарь ЦК КПСС, член Политбюро Лигачёв.
Борисова рассказывала, как идёт номер, но о деталях помалкивала. Поэтому телеграмма «Номер двенадцатый открыт вашими Играми тираж вышел поздравляем», а потом и сам журнал, в котором обнаружилось ещё и предисловие С.П., были, конечно, ошеломительными. А ты знаешь, от кого пришёл первый отклик? От Терентия Семёновича Мальцева! Того самого народного академика. В гости звал, благодарил за понимание крестьянства.
– Повесть вышла в свет урезанной – это была одна из последних побед советской цензуры…
– Летом 1988-го мне было сказано, что «Игры» следует «подчистить и уложиться в 50 полос». «Жизнеописания» вылетели, как и часть прямых авторских вставок «Страницы амбарной книги». Глава «Зачем лысому гребешок?», в которой персонаж теряет уважение к перестроечной власти, была превращена в малозначащий анекдот, а вот сатирическая «Сквозная кабина», терзания парторга в «Сезоне дождей» прошли почти целиком – оказались вполне себе «перестроечными», и даже «Огоньку» (Т. Ивановой) понравились. О том, что Сергею Павловичу пришлось дважды согласовывать публикацию в Главлите, узнал позже, может быть, в 1992-м…
– А как ты в 1992-м попал на Конгресс российской интеллигенции? В те дни и ваша последняя встреча с Залыгиным случилась.
– В октябре меня срочно вызвала в Оренбург замглавы области А.Г. Иванова, которую мы называли «мама Шура», и буквально приказала вечером выступить на конференции в политехе. Ты, мол, не просто наш коллега-чиновник, бюрократ, а ещё и этот… Я троих «интеллигентов» послушал, да и напросился вне очереди, чтобы напомнить о сельских учителях и медиках. С примерами. Смеялись, конечно. «Мама Шура» от моих эвфемизмов голову опускала, но и отпустила сразу после выступления: за окном темень, мокрый снег, а мне пилить 300 км на «лысой» резине. Утром из новостей узнал, что меня дружно избрали делегатом на конгресс.
– О чём ты рассказал Залыгину?
– О своей работе, об устройстве столовой и магазина для малоимущих, о том, что налог на добычу полезных ископаемых нам выдают живой нефтью и её надо монетизировать через бартер, пускаясь во все тяжкие… С.П. смеялся до слёз, и я себя окорачивал: на встречу он приехал из клиники Фёдорова, сразу после операции на глазах, и его секретарь Валентина Ивановна Ильина строго предупредила меня – не волновать! На будущее С.П. наказал мне ничего не выдумывать, а садиться писать заголовок «Я – бюрократ» и – вперёд, заре навстречу…
– В твоей биографии есть страница, о которой ты не любишь вспоминать. Но я всё же спрошу тебя об этом, потому что умолчание в данном случае может вызвать ненужные подозрения и кривотолки. Речь идёт о твоём пребывании в местах лишения свободы.
– В 1995-м по результатам комплексных проверок в области набрался пяток районов, подходящих под указ об усилении борьбы с организованной преступностью по части расходования федеральных бюджетных средств. В январе 1996-го работать начали не только ОБЭП, но и ФСБ. Меня, заместителя главы Курманаевского района по социальным вопросам и оргработе, руководителя аппарата районной администрации, вызвали на допрос в областное управление ФСБ, долго допрашивали, совещались и поздно вечером арестовали…
– На каком основании?
– Формально – по ещё одному новому указу, продлившему срок задержания до месяца, а популярно капитан Никитин объяснил так: ты слишком много узнал за этот день, отпусти тебя – потом ни одной нужной бумажки не найдём. Обвинение мне предъявлено не было, просто надели наручники и отвезли в изолятор временного содержания (как оказалось, почти на месяц). Пока мёрз и скучал в ИВС (без очков, шнурков и пояса), были получены показания пары лиц о том, что я передавал им патроны для мелкокалиберной винтовки, остававшиеся от стрельб на ежегодных военных сборах старшеклассников, у одного нашлась целая пачка, а экспертиза признала их боеприпасами. Мне было предъявлено обвинение в их незаконном хранении и распространении, и я наконец переехал в СИЗО, в очках и подпоясанный.
Через пару месяцев обличительный тон разговоров со следователями сменился совещательным. Очные ставки подтвердили все мои предыдущие показания, руководителю следственной группы дал показания губернатор области В.В. Елагин, и следственные действия были закончены. «Потерпи, из суда уйдёшь домой», – сказал мне капитан Никитин, когда я знакомился с делом. Правда, ни он, ни я не знали летом 1996-го, что процесс закончится только в марте 1998-го, когда Верховный суд отменит обвинительную часть приговора.
– Тебя пытались «вытащить» областные журналистская и писательская организации, Сергей Павлович Залыгин, направивший в Верховный суд ходатайство об изменении меры пресечения и о присутствии на судебных заседаниях своего юриста. Не сказалось ли это на решении ВС РФ?
– Всё может быть. Но дело-то было заведено на группу лиц, а это всяко сложнее. На свиданиях в УФСБ я убеждал отца, что невозможно добиться отмены моего ареста до суда. Под залог? Копейки лишней нет. По состоянию здоровья? В моей медицинской карте последней значилась госпитализация на три дня по поводу ангины в 1967 году. Всё остальное – лирика. Для моей семьи полезнее были бы усилия унять шумиху в СМИ. От первых выступлений по радио и в печати начальника УФСБ у моей матери ноги отнялись. Над «разоблачительной» публикацией в местном приложении к «АиФ» смеялись все, кто меня знал. Председатель областного Законодательного собрания В.Н. Григорьев, знавший мои стеснённые жилищные условия, бывавший у нас в двухкомнатной квартире, видевший троих сыновей и самодельные двухъярусные кровати, уделил внимание публикации на одном из заседаний, но опровергнуть клевету никто не додумался. Профессиональная журналистская этика в этой сфере не работает и сейчас, поэтому невольно задумаешься о, мягко говоря, «недемократичной» цензуре. В 1998-м, когда следствие по делу было возобновлено областной прокуратурой, собственное расследование провела журналистка «Южного Урала» Людмила Васильченко, и её полосная публикация называлась «Хороший писатель воровать не умеет». Следующей весной решение облсуда как бы добавило: «поэтому не пытается» – условные три с половиной года я получил за «боеприпасы». Некоторые коллеги-писатели подталкивали меня написать о произволе чиновников и силовиков, об «ужасах» тюрьмы. Но об игроках и грязной игре мной уже был написан тюремный рассказ «Седой и Серый. Мотивы прогулочного дворика», а заниматься конъюнктурой мне уже поздно.
– Когда-то Ф.М. Достоевский прокричал мальчику Мережковскому: «Чтоб хорошо писать, страдать надо, страдать!» Тому подтверждение – твой пример. Имею в виду не только твоё пребывание в местах не столь отдалённых.
– Я люблю иной раз ввернуть что-нибудь вроде античного: «Судьба покорного ведёт, а непокорного тащит». Но пока ещё никто не догадался спросить, что это для меня значит. Конечно, мне хочется писать «хорошо», но для этого есть другие основания. Самый первый свой (фантастический) рассказ в 1967 году я отправил в журнал «Юный техник» и вместе с отказом получил совет, который потом стал принципом: пиши только о том, что хорошо знаешь. Своего рода донесениями с мест моей работы в колхозе, сельских школах, редакциях районной и областных газет, в райкоме комсомола и райадминистрации и являются почти все мои рассказы и повести. Это не «деревенская проза» по определению, просто все творческие задачи мне приходится решать на хорошо известном сельском материале.
Второй принцип был выработан в процессе, и с конца восьмидесятых я пишу не о том, какая у нас жизнь, но о том, какой она может быть и должна стать – с этого, по-моему, и начинается подлинная литература, в которой главная фигура – читатель. Подлинность и правдоподобие мои читатели чаще всего различают. Горьковскую литературную премию в 2017 году присуждало народное (читательское) жюри, и мои «Черты лихого лета» её заработали.
Третий принцип – житейский и тоже античный: делай что должен, и будь что будет. По нему я прожил в первом браке почти тридцать лет, хотя бесперспективность его стала понятна в первые лет пять–семь, по нему же более двух лет провёл в тюрьме, хотя мог избежать и этого. О долге чести и долге совести, думаю, я ещё успею написать в художественной форме. В «чудесной» повести «Костя едет на попутных», вышедшей в конце прошлого года в «Урале», – продолжение этой темы.
Дарственная надпись С.П. Залыгина в его книге
«Собеседования» («Молодая гвардия», 1982 г.)
– В течение разговора мы не раз вспоминали Сергея Павловича Залыгина, который сыграл в твоей творческой (и не только) судьбе весьма благотворную роль. В апреле исполнится 20 лет со дня его смерти…
– В самом начале переломного для всех 1991-го получил я от Сергея Павловича очередное «письмишко-письмецо». Опять он задался вопросом, а не улучшить ли мне «писательские» условия, переехав в Оренбург, книжку «Выздоровление» назвал «доброй»… И под конец – самое важное: «Очень было бы хорошо, если бы Вы и нам сделали что-нибудь: публицистику, дневники, запись бесед. Удивительно, как мало мы фиксируем сегодняшнюю жизнь, одни только её проблемы, а не она сама. Вот в этом-то духе что-нибудь нам, а?» Думаю, и заливистый смех его в нашей последней беседе вызывали не мои зарисовки с натуры сами по себе, а факт понимания, взаимного понимания – оно-то и есть истинный источник радости… Написанные мной в «этом-то духе» рассказы «автолюбителя» и «разнорабочего» («Жужик» и «Константин») вышли в «Новом мире» уже после кончины Сергея Павловича, и просьбу его я буду выполнять до конца дней своих. Он и дед Иван Васильевич, отец Анатолий Иванович, Георгий Витальевич (дядя Жора) – мои самые дорогие покойники. Вижу их как наяву, случается, и беседуем. Для благодарной любви физическая смерть не помеха, а духом мы крепкие все мужики – были и будем.
«ЛГ»-досье
Владимир Анатольевич Пшеничников родился 1 июня 1955 года в селе Ключёвка Новосергиевского района Оренбургской области. С 1974 года работает в Курманаевском районе: учителем, секретарём райкома комсомола, заместителем главы района, землеустроителем, в редакции районной газеты «Знамя труда». Автор пяти книг прозы. Лауреат премий журнала «Урал» (1987), им. П.И. Рычкова (2006), Горьковской литературной премии 2017 года.