Мысль трёх веков горит огнём

Заболоцкий (1903 – 1958 гг.) – самый молодой классик ХХ в. И превращение его в классика столь странно и удивительно, что нам остаётся только последовать совету Шекспира: «…это «странно». Как странника прими в своё жилище».

Наиболее проницательным современникам это было ясно уже при жизни поэта. Об этом свидетельствует письмо К.И. Чуковского к Н.А. Заболоцкому от 5 июня 1957 г., написанное за год до преждевременной смерти автора «Столбцов». В нём, в частности, говорилось: «Пишу Вам с той почтительной робостью, с какой писал бы Тютчеву или Державину. Для меня нет никакого сомнения, что автор «Журавлей», «Лебедей», «Уступи мне, скворец, уголок...», «Неудачника», «Актрисы», «Человеческих лиц», «Утра», «Лесного озера», «Слепого», «В кино», «Ходоков», «Некрасивой девочки», «Я не ищу гармонии в природе...» – подлинно великий поэт, творчеством которого рано или поздно советской культуре (может быть, даже против воли) придётся гордиться как одним из высочайших своих достижений».

В этом свидетельстве К. Чу­ковского для нас важны три момента.

Осознание того, что Заболоцкий не просто находится в традиции Державин – Тютчев, но сам является звеном этой традиции. У Чуковского было то же ощущение, что и у самого Заболоцкого, когда он писал, что «Баратынский и Тютчев восполнили в русской поэзии XIX века то, чего так недоставало Пушкину и что с такой чудесной силой проявилось в Гёте» (в письме к Е.В. Заболоцкой от 6 апреля 1941 г.).

«Рано или поздно». Рано. За 65 лет «посмертной жизни» Заболоцкий получил стремительное признание и окончательное превращение в классика.

«Советская культура, может быть, даже против воли...» В 60–80-е гг. XX в. в недрах незыблемой ещё советской литературы началось интенсивное осмысление творчества Заболоцкого. Говорится: время работало на поэта. Но есть и конкретные силы, слагаемые человеческого фактора времени; это – критика (необходим сборник статей «Заболоцкий – в критике: 50 лет», который мог бы со всей отчётливостью показать, сколь много сделала критическая мысль для понимания феномена поэта); это – читатель (хорошо бы собрать уникальные читательские свидетельства, разбросанные по частным письмам и архивам); и, наконец, это – современная поэзия, в которой Заболоцкий остаётся – без хрестоматийной позолоты – на сегодняшний день самым живым востребованным автором.

И всё же, всё же, всё же... Если мы признаём, говорим, что существует художественный мир Заболоцкого, то, следовательно, есть и внутри него самодостаточные силы, которые, действуя по своим особым принципам и законам, работали во времени, способствуя превращению поэта в классика.

* * *

Как ведёт себя Традиция в мире Заболоцкого? Как вёл себя Заболоцкий в отношении Традиции?

Замечена связь Заболоцкого именно с системой «притоков», с так называемыми второстепенными фигурами в русской классической поэзии. Так, Н. Тихонов называет имя поэта-сатирика XVIII в. А. Нахимова, Н. Степанов – сатирическую оду Г. Державина, А. Турков – в связи с «Торжеством Земледелия» – ироикомические поэмы В. Майкова.

Речь идёт, как правило, о влияниях. Между тем надо говорить о новаторском характере взаимоотношения поэта с традицией. Заболоцкий поддерживает в традиции то, что в силу тех или иных исторических причин не могло закрепиться, удержаться в творчестве поэта-предшественника, где он как бы нарушал собственную традицию, разламывал её, изменяя порой даже собственное представление о себе.

И в этом смысле автор «Столбцов», «Торжества Земледелия», «Лодейникова» питал своё новаторство ферментами, реально существовавшими в традиции.

Д. Лихачёв в статье «Будущее литературы как предмет изучения» отмечает в литературном развитии секторы необходимости и свободы. Необходимость – это закономерности историко-литературного развития. Свобода – это предоставление литературой возможности творческого выбора среди традиционных средств, тем и идей и возможности создания новых.

Заболоцкий пошёл по второму пути и широко пользовался возможностями свободного выбора. Поэтому в свете Заболоцкого по-новому выглядят для нас сегодня не только Г. Державин и К. Случевский, но и В. Бенедиктов, Я. Полонский, А.К. Толстой – они не без помощи автора «Столбцов» меняют свой масштаб второстепенных на самобытных, значительных, крупных; с другой стороны, уловленный ими, Заболоцкий как бы сам претерпевает мутации, обнаруживая новые – гротескные, иронические, элегические – грани своей художественной индивидуальности.

Прав критик Игорь Шайтанов, прозорливо заметивший в давней статье «В согласии и споре»: «Традиция – это... процесс двусторонний, не монолог, когда один говорит, а второй почтительно внимает и усваивает, а диалог, в котором по-новому выглядит и тот, кто оказывает влияние, и тот, кто воспринимает».

Заболоцкий никогда не занимался реставрацией русской классической традиции, её «воскрешением», воссозданием по мёртвым гипсовым слепкам и муляжам. Это становится особенно очевидно, когда постигаешь, сколь своеобразно, диалектично, новаторски подходил Заболоцкий к традиции Е. Баратынского – поэта мысли, долгое время остававшегося в тени Пушкина.

Николай Заболоцкий с женой Екатериной Клыковой и дочерью Натальей

* * *

Баратынский сопровождал поэта на всём протяжении творческого пути, в разные периоды жизни становясь участником полноправного диалога – остросовременного и метафизического одновременно.

В 1930-е гг., строя свою натурфилософию, Заболоцкий обращается к Баратынскому, как бы перенимая, перехватывая его «вопросы» к мирозданию, стремясь отыскать в них свои ответы. Одновременно поэт пробует себя в жанре элегии, связывая его наивысшие достижения – опять же – с именем и традицией Баратынского. Заболоцкий опирается на элегию прежде всего как на традицию, разгадывающую смысл и цель существования (и несуществования) человека на земле. Он страстно спорит с классиком XIX в., романтиком и дуалистом, по поводу жизни и смерти, личного бессмертия в таких элегиях, как «Вчера, о смерти размышляя...», «Бессмертие».

Во второй половине 1940-х гг. Заболоцкий вновь – после трагически пережитого им в заключении и ссылке – возвращается к Баратынскому. О том, что значил для него этот поэт, заново прочувствованный в тяжелейшие годы испытаний в ГУЛАГе (1938–1945), свидетельствует письмо к Н.Л. Степанову от 4 февраля 1944 г. из Михайловского Алтайского края: «Несколько лет путешествовала со мной твоя книжечка Баратынского, и я полюбил его и вместе с ним разлюбил многое, что любил когда-то так сильно».

Обращение к традиции теперь носит иной характер и преследует другую цель. Полемика, спор с натурфилософских позиций уступают место размышлению о реальной жизни, об искусстве, о назначении поэта, и в этом размышлении много трагизма и горечи: Заболоцкий идёт «в ученики» к Е. Баратынскому и отчасти В. Бенедиктову, автору «Скорби поэта» (1835), разделяя их сомнения, сопереживая по поводу утраченных иллюзий.

Редчайший случай в истории русской поэзии: книга «Сумерки» (1842) Баратынского не просто прочитана, а как бы целиком растворена в художественном составе поэзии Заболоцкого 1940–1950-х гг., став книгой в книге отражений. Достаточно только сопоставить стихотворение Баратынского «Что за звуки? Мимоходом...» (1847) и «Слепого» (1946) Заболоцкого, чтобы ощутить всю глубину и родство в понимании поэтами классической проблемы творца, художника – избранника Божьего, нищего слепца, а не «вещателя общих дум»...

По свидетельству современников, в молодости Заболоцкий особенно любил цитировать строки из «Пироскафа» Баратынского: «Много земель я оставил за мною./Вынес я много смятенной душою/Радостей ложных, истинных зол;/Много мятежных решил я вопросов,/Прежде чем руки марсельских матросов/Подняли якорь, надежды символ!»

«Мятежные вопросы» – и не только общественно-социального, но и личного характера – с особой остротой встали перед поэтом в конце жизни, когда он «страстное земное перешёл» – переживал свою последнюю любовь. Здесь он впервые – не без посредничества Баратынского – встречается с традицией И. Бунина, который числил автора «Сумерек» своим любимым поэтом, написал о нём статью «Е.А. Баратынский» и дал по его строке название одному из своих рассказов – «Несрочная весна».

Есть свидетельство Г. Маргвелашвили, как Заболоцкий – страстно и пристрастно – в кругу друзей читал бунинский рассказ «Ида». Для него, как художника, начинавшего с эпоса, поэм, «Столбцов» и «Смешанных столбцов», занятого миром больше, чем своим «я», представляло определённые трудности выражение автобиографии, личного опыта, сокровенных чувств. Он не мог опуститься ни до привычного банального пересказа любовного сюжета, ни до узнаваемости своего «я». Он оставался верен своим художественным принципам и бунинскому пониманию художественного как пластического: не случайно формула MOM, им исповедуемая, – это синтез Мысли, Образа и Музыки.

Заболоцкий нашёл свои глубоко индивидуальные символы – такие как «Журавли», «Чертополох», «Можжевеловый куст», «Берёзовая роща», в которых мерцает глубина трагического мира страстей человеческих.

Лирика XX в. не знала до Заболоцкого таких самостоятельных, индивидуальных, обобщённых смыслов символа (о чертополохе сказано: «Это тоже образ мирозданья,/Организм, сплетённый из лучей,/Битвы неоконченной пыланье,/Полыханье поднятых мечей»).

Точнее будет сказать: он показал скрытые возможности символа. Вероятно, не без уроков, полученных в мире Заболоцкого, поэт сегодня придаёт такое большое значение индивидуальному символу.

* * *

Заболоцкий, как никто, востребован современной поэзией.

Можно утверждать, что современный поэт в своих самых смелых поисках и экспериментах не минует сегодня Заболоцкого: именно через его посредничество он ощущает родство и связь с традицией русской классической поэзии.

Можно говорить о постзаболоцком периоде в истории русской поэзии: 60–80-е и 90-е гг. XX в. и начало XXI в. Заболоцкий входит в самую что ни на есть современность.

Эдуард Лимонов в стихотворении «Саратов» («И сильный был в Саратове замучен...») опирается на поэтику Заболоцкого, в частности «Столбцов», когда пишет городской обезличенный, бездушный мир: «Фабрика слепая/глядит на мир, узоры выполняя/своим огромным дымовым хвостом...» А в стихотворении «И все провинциальные поэты/Уходят в годы бреды Леты<…>/Расстёгнуты легко их пиджаки,/Завёрнуты глаза за край рассудка...» неожиданно «выныривает» интонация «Прощания с друзьями» Заболоцкого (1952).

Кстати, это стихотворение оказалось особенно чутко прочитанным современными авторами. Очевидно, не без его влияния Иван Жданов создал один из своих лирических шедевров «Область неразменного владенья... (Памяти сестры)».

Есть и другие, новые, ещё не осмысленные нами примеры присутствия «случая Заболоцкого» в современной поэзии и литературе. Поэт Сергей Гонцов выбирает себе жанр в его бахтинском понимании («каждый жанр – особый тип строить и завершать целое»), опираясь именно на жанр «Столбцов», для построения целой книги о Божьем замысле и космогонии русского бытия. Виктор Коллегорский берёт уроки мастерства у автора великолепной «Грозы», создавая свою «Ночную грозу», в которой «где-то прячется дождь, что никак не желает пролиться,/И к ногам, как сухая горошина, катится гром». Борис Евсеев, прозаик и поэт, называет цикл размышлений о русском языке, печатаемых сегодня в «ЛГ» и привлёкших пристальное внимание читателей, именно «Столбцами языкотворца», а в одной из своих повестей приводит символичные заключительные строки из стихотворения «Прохожий» Заболоцкого: «А тело бредёт по дороге,/Шагая сквозь тысячи бед,/и горе его и тревоги/Бегут, как собаки, вослед».

* * *

Что, на мой взгляд, остаётся ещё не востребованным современной поэзией XXI в. в опыте Заболоцкого?

Это, безусловно, интерес поэта к науке и построение художественного мира в тесном взаимодействии с высшими достижениями научной мысли, это дерзкое, фаустовское начало: «...и всё-таки никогда пусть не определяют и не ограничивают, насколько далеко и насколько глубоко способен человеческий ум проникать в свои тайны и тайны мира» (Гёте). Соединение строгого исследователя-экспериментатора, познающего тайны мира, с интуицией и даром художника – особая, неповторимая, неразгаданная сторона индивидуальности Заболоцкого.

Поэт пережил настоящее «сраженье природы, зренья и науки» и выиграл его – как художник, выйдя победителем. Он дал русские ответы на вызовы отечественной научной мысли своего времени (20–30-х гг.) – идей Циолковского, с которым даже состоял в пе­реписке, Мичурина, Павлова, Вернадского.

И сегодня, читая книги мировых физиков и популяризаторов науки, такие как «Уравнение Бога в поисках теории всего» (2022) Митио Каку, «Миллиарды и миллиарды. Размышления о жизни и смерти на рубеже тысячелетий» (2018) Карла Сагана, отчётливо видишь, что ответы Заболоцкого не утратили своего общественного, нравственного и, конечно же, художественного значения.

Поэт решил по-своему с точки зрения русской православной традиции «Уравнение Бога» в стихотворении «Это было давно…»; дал своё, глубоко самобытное, незаёмное понимание вечной философской проблемы жизни, смерти и бессмертия человека: «И голос Пушкина был над листвою слышен,/И птицы Хлебникова пели у воды, / И встретил камень я. Был камень неподвижен,/И проступал в нём лик Сковороды./И все существованья, все народы/Нетленное хранили бытиё./И сам я был не детище природы,/Но мысль её! Но зыбкий ум её!» («Вчера, о смерти размышляя», 1936). Заболоцкое открытие «метаморфоз» вошло навсегда в художественный мир русской поэзии: «Как мир меняется! И как я сам меняюсь!/Лишь именем одним я называюсь, –/На самом деле то, что именуют мной, –/Не я один. Нас много. Я – живой».

Сегодня происходят такие важные научные открытия: генная инженерия, клонирование человека, проникновение в глубинные тайны материи, космоса, а в современной поэзии нет даже следов соприкосновения художественной мысли с научной. Это обедняет её возможности.

Безусловно, заслуживает и самого пристального внимания опыт позднего Заболоцкого, недооценённый критикой 50-х гг., когда поэт, отойдя от поисков в области натурфилософской мысли, обратился к реальному земному миру простых людей со своими нелёгкими судьбами («Думать за них должен я, в этом призвание истинного писателя») в стихотворениях «Старая актриса», «Городок», «Стирка белья». На смену оде, элегии, философскому размышлению приходит интерес автора к жанровым сценкам из жизни, зарисовкам с натуры, портрету; преобладает наблюдение, извлечение нравственных уроков из «людских страстей, простых и грубых», и главный из них: «Бесконечное людское терпение,/Если в сердце не гаснет любовь».

Думается, именно этот опыт реализма, как и осуществлённый ранее, в 40-х, опыт перевода «Слова о полку Игореве», дал Заболоцкому новое зрение – видеть историю – в лицах, картинах, языке. Особые надежды он возлагал на «животворный, полный разума» русский язык, на его «смысла живую основу». «Переболев искусством до конца» поэт почувствовал жизнь слова в его историческом бытии, написав своё последнее прижизненное произведение – поэму «Рубрук в Монголии» (1958). Этот выход Заболоцкого к Востоку, Азии, узлу сложнейших мировых проблем не может остаться невостребованным современным поэтом: здесь кладезь ума, юмора и предвидения. В свете событий сегодняшнего дня она может быть прочитана и осмыслена по-новому.

О том, что Заболоцкий замыслил глубокий и серьёзный «побег» в область истории, свидетельствует его замысел написать трилогию из поэм: «Смерть Сократа», «Поклонение волхвов», «Сталин», так и оставшийся не осуществлённым: помешала смерть (14 октября 1958 г.).

Автору этих строк не раз приходилось слышать от Никиты Заболоцкого, сына поэта и его первого биографа, много сделавшего для изучения и издания его наследия, что практически всё издано.

В 2018 г. в серии «ЖЗЛ» вышла первая обстоятельная – 652 страницы – биография жизни и творчества поэта, написанная литературоведом Валерием Михайловым. Она заставляет критиков серьёзнее, чем раньше, задуматься, что такое образ автора у классика. «Единицы способны создать художественный мир, образ автора которого обладает объёмным мировоззрением» (курсив мой. – И.Р.). Так своевременно и точно напоминает нам критик Андрей Тимофеев в статье «Классическая литература и современный писатель» (Наш современник. 2022. № 12). Здесь есть чему поучиться, особенно молодому стихотворцу.

Личный автобиографический опыт даётся Мастером в пластичной художественной форме, и поэтому «я» поэта бережно защищено и недоступно пошлому разглядыванию и «перемигиванию» со стороны «публики», оставаясь в рамках высокой традиции культуры: «Вечно светит лишь сердце поэта/В целомудренной бездне стиха». В бездне стиха, а не на мелководье смыслов.

И здесь Заболоцкий, за которым стоит традиция трёх веков – XVIII, XIX и XX («Мысль трёх веков горит огнём») – и который создал свою традицию в поэзии, участвуя в стратегии обновления русской литературы XXI в., выступает как мощное противоядие против дегуманизации искусства. Его художественный мир открыт каждому, чья душа заждалась истины, красоты и совершенства: «Ты рядом, Заболоцкий, я с тобой,/Не захлебнуться б только высотой» (Ф. Мыслицкий).

* * *

Думаю, этого не произойдёт. Заболоцкий никогда не забронзовеет, не подавит своим величием. Философы ХХ в., и в частности Жиль Делез, говорят нам: классическая мысль не является спокойной. Мысль Заболоцкого волнуется, сомневаясь и утверждаясь, учит, оберегает, предупреждает: «Промышляя искусством на свете,/Ублажая слепые умы,/Словно малые глупые дети,/Веселимся над пропастью мы». По воспоминаниям современников, поэт говорил об одном стихотворце, что он работает как слепой и что писать стихи – легко, поэтом быть трудно. В своём «Завещании», открывая перед нами «необозримый мир туманных превращений», в который отправится его бессмертное «я», он провиденциально замечает, обращаясь к своему «дальнему потомку»: «И ты причастен был к сознанью моему».

Трудно быть причастным к этому художественному сознанию. Трудно, но и как благодарно – быть читателем Заболоцкого: