Имя Сергея Короткова я узнал благодаря его сыну – Ивану. Произошло это естественно, своим чередом, но сейчас, спустя время, мне видится в данном событии особый знак. Есть тут что-то трогательное и правильное, когда сын продолжает дело отца, сохраняя память о нём. Не только для себя, но и для многих читателей. Однако есть и определённая несправедливость в том, что имя Сергея Короткова дошло до меня только недавно. Искренне жаль. Впрочем, многие вещи открываются читателю лишь в последнее время. Как, например, потрясающий текст Олега Стрижака «Мальчик».
Книга же Сергея Короткова называется «Найти Копейкина». Старорежимный старик Игнат Копейкин, как мы помним, впервые встречается в книге «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. Собственно, повесть Короткова – это во многом перекличка с солженицынским текстом. Здесь содержится масса прямых и скрытых отсылок к нему. Однако важнее тут сам дух произведения: светлый, вольный и очень русский. Это возвращение в Россию, которую мы, как принято говорить, потеряли.
Есть такой модный термин – «литература травмы». Он применяется, как правило, для произведений, в которых описано, например, сексуальное насилие отчима над девочкой или школьный буллинг – всё то, что порождает дальнейшие психологические девиации. Как с ними жить дальше? Соответствующая проза отвечает читателям на данный вопрос. Но что делать, если целый народ получил определённую травму? Если его скрутили, связали и переломили хребет. Да, каким-то чудом травма со временем зажила, успокоилась, человек смог ходить, но до конца у него всё так и не зажило.
Я не случайно говорю – «человек», ведь есть глубинный народ, а есть внутренний человек и у всего народа, и у каждого его представителя. Тот, кто стремится к бессмертию. Но как сначала отыскать, а затем реанимировать его после мясорубки перемен, работающей без пощады и перерыва? Герой повести Короткова, собственно, занимается именно этим – он разыскивает, казалось бы, сломанного, но не сдавшегося человека, по итогу оказавшегося цельнее и здоровее многих остальных. Этот человек вполне реален, он описан классиком, но вместе с тем он существует внутри каждого – да, тот самый Игнат Копейкин. Нищий, слепец, юродивый, идущий на базарную площадь, чтобы достать из бедной обувки сотенный и купить на него икону, не себе – людям, под вздохи и недовольство других людей, изумляющихся, откуда у босяка взялись такие деньжищи.
После он исполнит частушки о колхозном быке да о жизни вокруг, а спустя время к нему подойдёт статный человек и заявит: «Там посылка для вас пришла, пройдёмте!» И ведь не откажешься, не возразишь. Куда убежит слепой, чей взор обращён не вовне, а внутрь себя, чтобы видеть главное? То, что, похоже, недоступно тем, кто позднее, допрашивая, избивает Копейкина – кулаком по незрячим глазам. «Вот ты и прозрел». Потому что ещё сильнее зафиксировался на себе, ещё глубже в себя погрузился. Уже и не вынырнуть. Но вместе с тем он, Копейкин, выпал из этого мира, перестал в нём существовать. Так где его тогда отыскать?
«Прозрел» – так называется первая зарисовка (рассказ) в цикле, складывающемся в документальную повесть. Такой любопытный приём, создающий эффект перемещения не только во времени, но и в смысловом ряде. Рассказы, замысленные как главы повести, не имеют чёткой структуры или, что точнее, одной магистральной линии. Например, следующая после «Прозрел» история начинается с того, как белая гипсовая голова Сталина вылетает из мусоровоза. Однако есть в повести и иная, куда более глубинная связь – протянута она даже не через личность автора, а через рефлексию и самого героя, и всего народа, ищущих того самого внутреннего человека, о котором я говорил вначале.
Это своего рода снимки, описания, расшифровки того, что чувствует человек, обращающийся в прошлое, имеющий смелость не только вспоминать или, как сейчас говорят, прорабатывать его, но и преобразовывать для принятия и себя, и страны, и народа для построения будущего. Очень тонкая, филигранная практика, балансирующая между моральным законом внутри, который из десятилетия в десятилетие пытаются переписать, и звёздным небом над головой, которое зачастую видишь из плена, где тебя заставляют смотреть строго под ноги. И лишь вечные темы позволяют не только мыслить, но и сопереживать.
Темы эти разбросаны Коротковым по тексту, точно жемчужины и русского слова, и русской традиции. «С того далёкого, едва видимого берега, что ещё недавно тёмно-синей полосой лежал, как строка из книги Бытия…» Или: «Пасха начиналась со страстной пятницы. Бабушка месила тесто, ставила его под полотенце в тепло, чтобы взошло. Мыла изюм. А топлёное масло, что сама она умела делать – моя кулацкая бабуля, – это масло золотилось в стеклянной банке, как солнце». Тут важно отметить: слово «традиция» применительно к повести «Найти Копейкина» правильнее было писать с заглавной буквы. Ведь одна из ключевых идей текста – это сбережение Традиции как пути к сбережению народа, понимание и его предназначения, и миссии каждого человека.
Это почти евангельское отношение к жизни, и не случайно повесть начинается с приобретения иконы нищим, а заканчивается поездкой в отдалённый посёлок Жарки, добраться куда можно, лишь пройдя семь вёрст пешком по открытому полю. Благо бабье лето вокруг, да и повсюду знаки. «Телеграфные столбы, похожие на распятия, указывали мне единственно верный путь. Грехи мои висели на тех столбах. И чуял я себя разбойником благоразумным и молил Господа о прощении». В итоге герой находит не одного Копейкина, а целых двух, вернее – их могилы; родители ли они Игнату? Нет, вероятно – однако поиск уже завершён, потому что обращался он не столько к конкретному человеку, сколько к тому, что важно было уразуметь, переосмыслить внутри самого себя.
Найти того самого внутреннего человека, которого апостол Павел завещает растить в себе, растить и пестовать, ибо только он дарует бессмертие. Оно, к слову, отражается и в литературе – не только непосредственно в самом тексте, но и в отношении к нему, поэтому я и отметил, сколь важно, когда сын чтит память отца. И, безусловно, внутренний человек в прозе Короткова – если так можно выразиться, национально-ориентирован, но не в этническом, по крови, а в метакультурном смысле; да, он глубинно и традиционно русский человек или внутренний человек русского. Несмотря на некоторую размытость такой формулировки, здесь можно и нужно уловить главное – ориентацию на то, что составляет суть и структуру народа и человека, питает их и не даёт скатиться в яму, в которую нас пытаются загнать уже не один век. И тем не менее мы живы, мы здесь.
Ведь нельзя служить Богу и мамоне. И текст Короткова адресован в первую очередь тем, кто, несмотря на все боли, трудности и препятствия, выбирает служение Богу, пусть и обнищал этот читатель до последнего гвоздя. Я сейчас говорю не только и не столько о священничестве, сколько о повседневной духовной борьбе, о воспитании добродетели и смирении, говорю о тех праведниках и к ним стремящихся, благодаря которым и стоит мир, в том числе русский мир, чей образ, как и образ внутреннего человека, полнокровно явлен в светлой прозе Сергея Короткова.