Мария Бушуева
Уже ясно, что опубликованный в журнале («Знамя», 2024, № 1) роман Александра Мелихова «Испепелённый» стал литературным событием минувшего года. Окончание романа – во втором номере, и уверена: прочитавший первую часть с нетерпением ожидал продолжения. О романе достаточно много писали. Есть отклик и автора этих заметок («Дружба народов», 2024, № 5). Читателей, неравнодушных к творчеству Мелихова, отправляю к рецензии, а здесь добавлю несколько слов, в тот лаконичный текст не вошедших. «Испепелённый» на современном жёстком и трагическом, во многом личном материале продолжает тургеневскую тему отцов и детей. По-моему, Владимир Новиков первым из критиков отметил, что роман Мелихова чем-то близок роману «Плясать до смерти» Валерия Попова. В прозе двух петербургских прозаиков есть сходные мотивы, похожие проблемы и конфликты (к примеру, и у того и у другого фигурируют жёны, больные алкоголизмом). Сходны драматические события и в этих двух романах. У Валерия Попова тема та же: отцы и дети, родители и дочь, у Мелихова – отец и сын. Дочь и сын погибают от алкогольной зависимости. Близко и то, что дети стали яркими литературными образами и оправдали ожидания родителей, только уйдя в мир теней. Однако сходство, на мой взгляд, тем и заканчивается. Слишком разные по мироощущению два романа. Мелихов видит мир через призму реализма (а порой и натурализма), такой мир ему крайне неприятен, оттого он романтизирует и мир, и героев, возгоняя, точно алхимик, низменное до возвышенного, пытаясь в тигле трагедии обрести золото сбывшейся грёзы. Казалось бы, взор Валерия Попова тоже вполне реалистичен, но вместо идеализации и возвышения Попов предпочитает снижение, превращая серьёзное (и драматичное) в юмор. В романе «Плясать до смерти», тоже основанном на личной семейной трагедии, приоткрывается то, что таится за стремлением посмотреть на этот «безумный мир» сквозь призму юмора, – вера в силу рока, вряд ли полностью открытая сознанию. Мистичность, Мелихову совершенно не свойственная, у Попова неожиданно выказывает себя. Рождённой девочке дают имя несчастливой тётки отца, которая «прожила тяжело, безвылазно проработала в колхозе и умерла в святой бедности и в страшных, непонятно за что ей посланных мучениях». И это имя определяет не только судьбу новорождённой, но и амбивалентное отношение к ней бабушки по отцу: любовь – нелюбовь. И неважно, что само имя красивое (и очень популярное), для автора «Плясать до смерти» оно клеймо будущего несчастья. Как символ рока появляется на первых страницах «какой-то ужасный человек», склонившийся над коляской, напугавший молодую мать. В принципе такое начало романа (и жизни дочери) – это уже конец, возможно, запрограммированный неосознанно самими родителями, сочинившими сценарий: «чучело, маму измучило». У Попова дочь – жертва, Мелихов, наоборот, видит свою любовь к сыну хрустальным дворцом чистоты, потому читатель воспринимает трагедию иначе: здесь жертва – отец. Но родители и дети – сообщающиеся сосуды, поэтому через страдание проходит каждый член семьи.
В рассказе Романа Сенчина «Удар. Вероятная история невероятных времён» («Знамя», 2024, № 1) коллизии и проблемы узнаваемы и, к сожалению, актуальны. Когда-то уехавший из страны театральный деятель решает вернуться, но в это время начинается «большая война»: «войска его родной страны пересекли границу страны соседней». Следующий приезд знаменитости произойдёт через 15 лет. За эти годы родина Германа (пушкинское имя, конечно, не случайно), когда-то униженная и почти проклятая, изменилась неузнаваемо и «обогнала почти все другие страны». И вот – гастроли театра Германа на родине. Здесь-то и ждёт его тот удар, от которого он уж не оправится. Стиль рассказа намеренно стёртый. Возможно, писатель считает, что трагедия, о которой идёт речь, – трагедия нравственного выбора в критическую эпоху – не должна соединяться с художественностью. Даже заглядывая в будущее, Сенчин остаётся верен сухому стилю, имитирующему всего лишь констатацию фактов.
А «если не только от меня осталась одна хитиновая оболочка? Если всё вокруг – тронул пальцем и разрушится?» – спрашивает сама себя Лариса, героиня рассказа Ольги Сичкарь «Какао» («Знамя», 2024, № 1), тема которого – потеря своего «я» после смерти самого дорогого человека: у Ларисы умер муж. Жизнь героини движется и воспринимается как реальная только благодаря ритуалам. Нарушение самого малого ритуала приводит к ощущению, «что за линией тумана, обнимающего их дом и ещё полквартала, больше ничего нет», и к исчезновениям объектов или их частей, граничащим с сюром.
В том же номере стоит обратить внимание на Сашу Николаенко и на новую литературную роль Натальи Ивановой: вместо критической статьи читатель найдёт драматургический текст «Исайя! Исайя!», обозначенный как «Документальная фантазия в двенадцати сценах».
Рассказ Майи Кучерской «Номер тела» («Знамя», 2024, № 11) – о смерти московской няни, Ирины Андреевны, с которой дети главной героини Аси «провели вместе пятнадцать безоблачных лет». Уроженку Харькова, сын которой по причине современных событий не смог приехать из Киева, приходится хоронить Асе. Тема рассказа невесёлая, оттого Кучерская обходится без юмора, за который писательницу ценят, и выводит текст на серьёзный болезненный вопрос: почему люди так невнимательны друг к другу? Не в этом ли причина городского одиночества? Прожив рядом с хорошей женщиной, няней своих детей, Ася так и не узнала о её жизни фактически ничего, отмахиваясь равнодушно, когда Ирина Андреевна пыталась поговорить о своих близких. Такие грустные рассказы иногда рождаются из-за чувства вины автора, но психологическая причина таится в подтексте и, если писатель мастер (а Кучерская мастер, без сомнения), не должна проступать сквозь текст.
«Фиолетовый» Максима Симбирева («Знамя», 2024, № 11) – о рано умершем (или инициировавшем свою смерть) молодом «гении литературы» напомнил, так сказать, классику темы – «Козлёнка в молоке» Юрия Полякова. Только у Полякова, сатирика по дару, много смешнее. Впрочем, судя по тому, что сюжет «Фиолетового» закручен неплохо, у Максима Симбирева ещё всё впереди.
В рассказе Андрея Дмитриева «Свояк» («Знамя», 2024, № 11) герою, уехавшему на три дня в Иркутск на юбилейный семинар, сообщают по телефону о смерти брата-близнеца. Братья были травмированы в детстве распадом родительской семьи, оба гидрологи (один – лимнолог), оба никакой другой близкой родни не имеют. Надводная часть текста – ночная игра в бильярд со случайным знакомым, стремящимся отвлечь героя от ожидаемой, но очень тяжёлой вести. Свояк (посмотрела сейчас бильярдные термины) – это удар с целью загнать в лузу биток. В рассказе свояк – сам биток, но это не столь важно. Подкованный подтекстами русской литературы читатель, разумеется, сопоставив игру в бильярд и название, попытается найти подводные течения и домыслить текст. Думаю, любые трактовки «Свояка» – лишние: рассказ о самом обычном человеческом сочувствии, таком необходимом в тяжёлые минуты. Почему-то при чтении вспоминался бунинский «Господин из Сан-Франциско»... Честно говоря, мрачновата проза этих двух номеров «Знамени», но пронизывают тьму огненная нить любви в «Испепелённом» и светлый луч сочувствия, обращающий, пусть на несколько часов, чужого человека в «свояка».
Поэтичность и психологические штрихи в рассказе Вадима Муратханова «Узген» («Знамя», 2024, № 11) тоже расширяют тёмную палитру. «Узген» – история-путешествие. Герой отправился на поиски своей «истинной родины», поскольку, только обретя такое место на земле, «человек находит покой и ответы на все мучившие его вопросы». Поиск родины своей души – тема интересная. К месту вспомнив Сомерсета Моэма, герой почему-то перепутал (намеренно? Ошибка?) роман «Луна и грош», в котором биржевой маклер внезапно бросает жену и детей, чтобы стать художником (прототип – Гоген), с рассказом Моэма о человеке, сошедшем с корабля и оставшемся навсегда в чужой стране, потому что пережил дежавю...
В том же одиннадцатом номере – рассказы Максима Чертанова, Дениса Сорокотягина, Надежды Грауберг, Вячеслава Казакевича, Александра Щербакова, Дениса Гербера, Анатолия Челышева.