Константин Комаров
Посмотрим же на толстожурнальный поэтический улов за февраль – месяц, когда, по хрестоматийным словам Бориса Пастернака, «чем случайней, тем вернее / Слагаются стихи навзрыд». А Белла Ахмадулина высказалась об этом зафиналивающем зиму месяце в более мрачных тонах:
Я утром в окно посмотрела:
какая невзрачная рань!
Мы оба тоскуем смертельно,
не выжить нам, брат мой февраль.
Бесснежье голодной природы,
измучив поля и сады,
обычную скудость невзгоды
возводит в значенье беды.
(«Февраль без снега», 1950)
Зимняя тематика является стержневой в опубликованной в февральском номере журнала «Урал» подборке молодого (но уже отметившегося публикациями стихов и рассказов в «толстяках») уральского поэта и прозаика Александра Пяткова «Долго не кончается зима». Пространство подборки («маленький уральский городок») – идиллический провинциальный зимний (по преимуществу, но не только, времена года тут вообще перемешаны, так что может «апрелем дохнэть в ноябре») космос, где снег может «падать целый век», размывая время вплоть до вечно длящегося настоящего.
Приметы пейзажа у Пяткова уютны и трогательны: «стылый садик мой», «чайник с родниковою водой», «седая» осиновая ветка, «клевер, донник, житняк, медуница», «ларька станционного мокрая тень», «воробей в малине веткой машет», «в распахнутом настежь тепле». Граница между физическим и метафизическим здесь истончена и проницаема настолько, что запросто можно «рукой разлуку тронуть», а время столь плотно «стыкуется» с пространством, что «окно распахнуто во вторник». Даже повседневный труд (косьба) в детской оптике обретает ореол чего-то сказочного и чудесного: «Это плотничьи руки косою / золотистого срежут шмеля». Схожей трогательностью пронизана и сама ткань лирической речи, в которую точечно вкраплены просторечья и диалектизмы («и потом сказать...», «лопатой бросанёт щебёнки», «потеха», «елань», «малуй» etc.).
«Пасхальный покров», «снегопад рождественской метели», «не вынесшие хлеба / лодки твоей, господи, земли» свидетельствуют о христианском измерении этого мира, в котором язык, речь, звук, поэзия существуют на равных правах с природой, стихи органично продолжают стихию, как коса – руки косаря: звучит «шорох птичьих слов», «травы невыгоревший ропот», «слова, которые тебе, / как снег, слышны едва», «будет снег / падать, будет лепетать». Впрочем, идиллия эта тронута нотками «нежности одинокой и грусти», «крапивы неизбывной печалью» и столь же «неизбывною детской тоской».
Стихи Александра Пяткова – простые и прозрачные, одухотворённые и одухотворяющие, сосредоточенно-честные, психологически внятные и открытые навстречу читательской эмпатии. И особо ценно, что в них лирически зафиксировано и полноценно, психосоматически точно («я болен был / и на вокзал, / как облако Шагала, плыл») отражено детское искрящее ощущение бессмертия в рамках взрослого напряжённо-зрелого осознания смертности: «Так смутно, бестолково / зияет зимний страх, / что выдохнешь два слова: «прощание» и «прах», «как будто жизнь прошла и не случилась, / и смотрит до утра в твоё окно». Мандельштамовские «тяжесть и нежность» идут здесь рука об руку:
Траву литовкою обкосит
и прокричит по белу свету:
– Ау, сосед! Где ж тебя носит?
Как будто смерти нету.
В февральском номере журнала «Знамя» обнаруживаем подборку «Мерцание речи» ярославского поэта Александра Белякова. Речь его – сплошная и сквозная, принципиально естественная («если повод нарочит / значит стих ещё не начат), лишённая заглавных букв и знаков препинания, действительно «мерцает»: то блеснёт «искромётной белой сажей», то тает в «непобедимой дымке золотой», а порой и пустится в неожиданный песенный разлёт («ведите девушки меня к подружке вашей»). Песне в подборке вообще уделяется большое внимание: «лёгкие резвые песни», открывающие «светлые ясные бездны», «лезут в голову во время болезни»; поэтом творятся «песни лёгкой оснастки / высокой очистки», чьи «тихие враки»1 стоят «к молчанью вплотную»2. Даже сама жизнь здесь «похожа на подготовку к песне». «Пенье», изящно зарифмованное с «забвеньем», становится своеобразным хранилищем нелинейного времени, где «времени больше не надо»:
ты весело входил сюда
бродил туда-сюда
но ты не знал что навсегда
настолько навсегда
что никакое впереди
уже не впереди
а где-то пенья посреди
забвенья посреди
И хотя весёлыми беляковские песни никак не назовёшь («и мерцание речи / умножает печали»), они, по логике Соломона, умножают и чувственные знания о мире, который в поэзии может раскрыться и раскрывается самыми удивительными смысловыми гранями. На причудливой диалектике внешнего, распахнутого взгляду и прикровенно-сокрытого во многом и зиждется движение этих легкокрылых, стремительных («от распева до стишка»), как просверк огня или росчерк пера, но оставляющих долгое послевкусие стихов, в которых звучание предшествует значению: «смысл проявится потом / впрочем можно и без смысла».
В стихах этих ослепляюще «царствует снег на кровле» и в то же время незримо «странствует свет по крови»; «бродит свет осенний / среди строений и растений» и в глубине души человеческой «музыка немая» «звучит как именная»; в чекушке скрывается псалом, а лирический герой, «одержимый ходьбой и худобой», умерев, становится «магнитом / на морозилке памяти». Объединяет же и центрирует «внешние» и «подспудные» процессы зрение поэта, которому, по-пушкински, видим и ведом «и гад морских подводный ход, и дольней лозы прозябанье». Зрение поэта – «двойное» (уже по Георгию Иванову), фасеточное, «изнаночное», объёмное, иронически-остраняющее («когда на крыльях братьев копирайт / ты полетишь хворайт и помирайт», «когда пытаешься дойти / до сути мать её ети»3), парадоксальное («как будто болезнь здоровее здоровья», «их время лечит / их не излечить»), пристальное и спокойное («время унять аппетит / и перестать суетиться»).
Так, тонкими модернистскими средствами, легко и без дидактики, убеждает нас Александр Беляков, что «вылепленная ртом» песня действительно «строить и жить помогает». Потому что не петь поэт с его хлебниковски-странническим «одиноким умом» не может. Даже если (по Фету) он не знает, о чём будет петь, «но только песня зреет». Пусть и является она иногда в маске «спасительной болтовни» (снова Пушкин!), «удлиняющей» «коротковатую явь» и преодолевающей «логос безголосый», или «неимущего слова», растущего «из пылинки былого»4. «Пение уничтожает знание», аннигилируя его примитивную рациональность, но открывая взамен подлинную, страшную и прекрасную, свободу: «мы привыкаем жить как привидения / и в пении искать освобождения».
Не могу отдельно не отметить опубликованное в том же февральском «Знамени» (в рубрике «Архив») ранее нигде не публиковавшееся стихотворение ушедшего от нас в 2021 году великолепного Александра Ерёменко – «Камчатский день весенний так недолог»5. Публикатор – поэт и друг Ерёменко, составитель знаменитого сборника посвящений «А я вам – про Ерёму» Валерий Лобанов.
А вот и сами стихи:
Камчатский день весенний так недолог
И глуповатый месяц – не далёк.
Накатывают волны на посёлок
Легко, как будто нож на оселок.
Посёлок тот не низок, не высок.
Летит куда-то сам
по звёздным брызгам,
И чайки намагничивают визгом
Качающийся катер и мысок.
Мой друг весь день молчит и трёт висок.
Молчит и пьёт коньяк за десять сорок.
И шёпотом ругает наш посёлок.
…И набегают волны на песок.
В этом небольшом по объёму, но крайне концентрированном стихотворении мы видим многие фирменные черты метареалистической поэтики Ерёменко: пластику сквозной звукописи (недолог-недалёк, посёлок-оселок-песок), витальную, даже яростную энергетику «наката», прицельную точечность детали («коньяк за десять сорок»), изящество «контаминационных» аллюзий («глуповатый месяц» соединяет в себе отсылку к пушкинской «глупой луне на этом глупом небосводе» и к его же «поэзия должна быть глуповата», а «не низок, не высок» «окликает» сказку «Теремок»), гармоническую и катарсическую симметрию композиции («накатывают волны на посёлок» – «и набегают волны на песок»), параллелизм и рефренность «эха» («молчит и трёт висок» – «молчит и пьёт коньяк»), «прошитость» рифмами. Не обошлось, конечно, и без особой ерёменковской иронии, блистательно снижающей «высокие» образы («звёздные брызги»), подразумевая при этом игру «до полной гибели, всерьёз». И самое главное – потрясающая метаметафористская образность, в которой визг чаек обретает магнитные свойства. Создаётся удивительный эффект полной и динамичной «рецептивной идентичности» стихотворения себе самому – его воздействие можно описать с помощью употреблённых в нём же сравнений и метафор: недолгое, как камчатский весенний день (служивший матросом на Камчатке поэт, разумеется, знал, о чём пишет), оно накатывает на читателя, именно как нож на оселок и «набегает», именно как волны на песок. Спасибо Валерию Лобанову за эту прекрасную находку!
В завершение, по обыкновению, представлю ещё несколько февральских подборок, настоятельно рекомендуемых к прочтению: «Очная ставка» Сергея Попова и «Звери, которые лучше, чем люди» Анастасии Каменской («Дружба народов»), «Тёмное сияние» Юлии Долгановских («Нева»), «Другая тишина» Сергея Пагына («Урал»), «До звёздного неба и ссудного дня» Валентина Нервина («Зинзивер»), «Циферблаты» Юлии Кокошко («Урал»), «Фантом-манекен» Сергея Золотарёва («Интерпоэзия, 2025, № 1), «Фантастическое» Евгения Чигрина и «Стихи» Андрея Дмитриева («Звезда»), «Перевал» Ирины Ермаковой («Новый мир»).
«Услышимся» через месяц!
____________________
1 Не «заземлённый» ли это вариант пушкинского «возвышающего обмана», который «тьмы низких истин нам дороже»?
2 Не забудем здесь и пушкинского «учителя» Жуковского, не без оснований полагавшего, что «лишь молчание понятно говорит».
3 Поздний, обманчиво «простой» Пастернак в подборке окликается и иронически обыгрывается не раз: «нельзя не впасть как в ересь / в танатос или эрос».
4 Родной сестры «мельчайшей пылинки живого» Маяковского.
5 Внезапная «рифма» с заглавием подборки Пяткова.