«Октябрь» на волнах перемен

Весной 1954 года в Кремле приняли решение снять с работы главного редактора журнала «Октябрь» Фёдора Панфёрова.

Поводов для этого было немало. Во-первых, Панфёров слишком часто уходил в пьяные загулы, во время которых стал утрачивать чувство реальности и позволять себе брань с обслуживающим персоналом. Дело дошло до того, что в пьяном бреду он начал допускать политически ошибочные выкрики.

Одно из застолий в Татарстане закончилось жалобой руководства республики в Москву. Узнав об этом, Панфёров бросился в ЦК КПСС каяться.

«Товарищ Маленков! – писал он 12 апреля 1954 года. – Года три назад я дал Вам слово – не пить. Я выполнил своё слово, и всё это время не пил. За последние годы я очень много работал. Я написал романы «Борьба за мир», «В стране поверженных», «Большое искусство» и «Волга-матушка река». Сейчас я вчерне заканчиваю вторую книгу последнего романа.

При этом мне приходилось много работать по редактированию журнала «Октябрь», а также в связи со своими депутатскими обязанностями и рядом мною опубликованных очерков и статей.

Вероятно, я переоценил свои силы и в результате неимоверно устал. Да и вообще со здоровьем, скажу прямо, стало плохо.

И вот в таком состоянии я поехал в Чистопольский округ на встречи с избирателями. Я и там работал очень много, ездил по колхозам, провёл около 20 собраний, всюду выступал, почти не спал.

И там я сорвался – выпил. Не хочу оправдываться, но местные работники обижались, когда я отказывался от традиционных «встреч» и сопутствующей стопки. В результате я допустил два раза, будучи навеселе, грубые, нетактичные и, несомненно, глупые шутки. В этом я повинен и за это готов нести ответственность.

Но я хочу, Георгий Максимилианович, чтобы Вы знали, что эти неуклюжие шутки местные работники использовали и обратили против меня потому, что они были задеты тем, что я резко критиковал их серьёзные ошибки в работе и открыто порицал их за эти ошибки. Так, меня особенно затронуло, что по их вине татары-колхозники почти ничего не знают о сентябрьском Пленуме ЦК и его исторических решениях. Я не мог не реагировать на это со всей остротой.

Я очень искренне и тяжело переживаю то, что случилось. И я хочу, чтобы Вы знали о том, что независимо от решения, которое будет принято в связи с этим, я никогда больше не прикоснусь к водке. Хватит!

Простите меня, Георгий Максимилианович, и за то, что случилось, и за то, что я отнимаю у Вас время этим письмом».

В иной ситуации власть Панфёрова бы и простила. Но настали другие времена. Пришедший к власти тандем Хрущёв–Маленков, провозгласив новый курс, хотел любыми путями отмежеваться от бывшего вождя. Неслучайно они начали зачистку кадров в разных сферах, в том числе и в сфере культуры и литературы. Так Панфёров угодил, что называется, под раздачу. Это второе.

Официально же Панфёрова убрали из «Октября» за публикацию неугодной властям критической рецензии Петра Вершигоры.

Панфёрова Кремль заменил на бывшего председателя Всесоюзного комитета по делам искусств Михаила Храпченко. Естественно, новая метла сразу взялась за обновление редколлегии журнала.

Судя по всему, кто-то сверху настойчиво порекомендовал Храпченко обратить внимание на Леонида Леонова. Отношения этих двух людей складывались непросто. В довоенном 40-м году Храпченко санкционировал постановку в московских театрах пьесы Леонова «Метель». Однако Агитпроп ЦК ВКП(б) нашёл в спектакле идейные изъяны, и Храпченко чуть не вылетел с работы. После этой скандальной истории чиновник резко охладел к писателю, и их отношения потом стали носить большей частью формальный характер.

Вскоре после войны Леонов с личного одобрения Сталина и тогдашнего главного партийного идеолога Андрея Жданова был включён в редколлегию реформировавшейся «Литгазеты». Правда, ни при Владимире Ермилове, ни при Константине Симонове он сильно не высовывался. Он прекрасно понимал, что его шансы на формирование редакционной политики минимальны. Неслучайно писатель периодически уходил как бы в себя, то полностью отдаваясь работе над пьесой «Золотая карета», то сосредоточиваясь на замысле нового романа «Русский лес».

Понятно, что Симонову позиции Леонова никогда не были близки. Но он долгое время терпел его в редколлегии, ожидая удобного случая избавиться от неугодного литератора. Такой момент, по мнению Симонова, настал в начале 1953 года, когда власть в стране уже вовсю перетекала из сильно ослабевших рук Сталина к другим людям. В феврале генсек Союза советских писателей Фадеев и главред «ЛГ» Симонов предложили новому секретарю ЦК КПСС по пропаганде Николаю Михайлову вывести Леонова, а также Николая Грибачёва из редколлегии газеты, введя в редколлегию критиков Виталия Озерова, Николая Шамоту, специалиста по театру Аркадия Анастасьева, литфункционера Семёна Евгеньева и поэта Степана Щипачёва.

Власть почти все предложения Симонова одобрила. Правда, совсем в обиду она Леонова не дала, выдвинув писателя вскоре вместо Анатолия Софронова на должность председателя Литфонда. Впрочем, Леонов в Литфонде с самого начала выполнял функции свадебного генерала. Реально же всеми финансами и дачами распоряжались совсем другие люди.

Вводя Леонова в конце 1954 года в редколлегию «Октября», Храпченко полагал, что писатель будет служить лишь некоей ширмой, а в дела журнала сильно влезать не будет. Но он ошибся. Леонов вдруг увлёкся этим изданием. Об этом можно судить по сохранившимся протоколам заседаний редколлегии «Октября» за 1955 год.

Отчасти рвение Леонова было вполне объяснимо. Именно в «Октябрь» он в конце 1954 года передал рукопись своей пьесы «Золотая карета», которая до этого почти пять лет находилась, по сути, под запретом.

Будучи членом редколлегии «Октября», Леонов внимательно прочитывал все присылаемые ему вёрстки, особенно прозаические вещи. И о каждом прозаическом произведении у него было своё мнение. Так, 29 января 1955 года он высказал на заседании редколлегии свои замечания о шедшей во втором номере повести Елены Ржевской. «Повесть, – заметил художник, – можно печатать, хотя имеются в ней некоторые прозаизмы, сухость».

20 мая 1955 года, когда редколлегия «Октября» обсуждала вёрстку шестого номера, Леонов подробно остановился на рассказе Меркулова «В полёте». «Рассказ неплохой, – заявил писатель, – автор, видать, человек не без таланта, печатать рассказ можно. Однако автор мог бы, безусловно, улучшить рассказ, если бы мог поработать над ним».

Выслушав Леонова, Храпченко отметил: «Замечания Леонида Максимовича, бесспорно, правильные. Рассказ можно бы ещё улучшить, а конкретные замечания по тексту, безусловно, следует принять и внести в вёрстку исправления. Что же касается доработки рассказа, то это сложно, автор не сможет этого сделать хотя бы потому, что времени для этого не осталось, номер сдан уже в производство на сверку, да и трудно сказать – сумеет ли автор улучшить рассказ. Я считаю, что можно печатать рассказ в том виде, в каком он сдан в набор».

Позже в редакции «Октября» много споров вызвала рукопись романа Виталия Закруткина «Сотворение мира». Но если большинство членов редколлегии готовы были этот роман признать чуть ли не классикой, то Леонов был другого мнения. Он считал, что над рукописью ещё следовало работать и работать.

Приведу фрагмент из стенограммы редколлегии «Октября», которая состоялась 23 августа 1955 года:

«О романе В. Закруткина «Сотворение мира».

Тов. Ерёмин. Прочитал внимательно, на мой взгляд, роман удался. Ярко показано становление и развитие нового, советского мира. Интересен зачин произведения. Отмечу недостатки: автор в ряде случаев допускает публицистические отступления, скучные рассуждения там, где следовало бы нарисовать картину художественным словом. Я прочитал и кусок, который пойдёт в № 9. Вижу, что редактор т. Дроздов и автор многое учли из замечаний редакции и многое сделали в улучшении произведения. Произведение будет незаурядное! Я за печатание романа!

Тов. Первенцев. Согласен с тов. Ерёминым, не буду повторяться!

Тов. Леонов. Не хочу перечислять достоинства романа, они бесспорно имеются, скажу свои замечания по тексту произведения, а прочитал не весь роман, но из прочитанного видно, что следовало бы ещё поработать автору над отдельными кусками, особенно над языком. Язык Силыча излишне цветаст, надо умерить, отдельные слова и выражения не верны, придают повествованию грубоватый тон, например, слово «вьюшка»; медуница не бывает сине-голубая. Странички об Ара – уязвимые места, лучше их убрать: ну вот прочитают в Америке и скажут – а вы брали, ели». Вообще, когда автор касается чужого, заметна нарочитость очернить. Рапалло (я был в нём) – очень красивое место, не обязательно автору его чернить. Совсем не обязательно памятник Вильгельму называть «тяжело-грубоватым» – это натяжка. Что касается чужих людей, они даны грубоватыми. Об одном буржуазном деятеле говорится: «Что делал? – пил рабочую кровь». Не уместно выражение, хотя и в устах белогвардейцев, «красная сволочь». Во многих случаях автор любит приводить голые факты, часто они звучат неубедительно. Факты надо спрятать, заменить интересной выдумкой, публицистические отступления – картиной. В отношении женщин чужого лагеря немало выражений: «распутные девки» – здесь тоже чувствуется натяжка. В первой части есть выражение: «сидел хромой старик». Откуда видно, что он хромой, раз сидел? Совсем слабо написано о ку-клукс-клане, на уровне сухой публицистики – нужна живая речь, а не газетное изложение. Если обращаться к публицистике, то надо писать очень ярко, там, где нужно – с тонкой иронией, с блеском, без пены на губах. Я так же не очень уверен, что нужно упоминать в романе о деле Бейлиса. Рассказ о вскрытии мощей надо дать сильно или совсем не давать. В первой главке, где речь идёт о смерти старика, я бы рассказал умереннее, без вычурных слов.

Тов. Закруткин. Я уже больше месяца слушаю критические замечания о романе и нахожу, что все они в основном совпадают. Мнения редакции и писателей для меня очень важны. Я ещё всю книгу не осилил, знаю, что нужна большая дополнительная работа. Когда я продумываю написанное – самому многое не нравится. Сейчас я ряд мест вычёркиваю, изменяю, добавляю, любовные, публицистические вещи устраняю. Все замечания Леонида Максимовича очень ценны для меня. Я старался убрать «пену на губах», но очевидно ещё не всю убрал. Думаю, что дальше роман будет развиваться лучше. С большой благодарностью принимаю замечания редколлегии и постараюсь их учесть.

Тов. Храпченко. Из тех замечаний, что высказаны сегодня, многое совпадает с тем, что указывалось автору редакцией, когда она впервые познакомилась с романом. Роман улучшается. По-моему, следует его печатать».

Кстати, на том же заседании редколлегии зашла речь и о рукописи «Золотой розы» Константина Паустовского. Леонов в целом этой вещью был доволен. «Мне книга понравилась, – признался он, – много в ней интересных моментов, описаний, наблюдений, высказываний о писательском труде. Меньше понравились рассказы о Шометте, Андерсене. Они в книге выглядят инородными. В частности, неправдоподобно в Шометте собирание золотой пыли. Но книга в целом интересная, я за печатание».

Стоит отметить, что Леонов внимательно читал в вёрстках не только прозаические разделы. Ему интересна была и поэзия. Выступая на редколлегии 28 марта 1955 года, он решительно не согласился с А. Прямковым, который отверг новую подборку Ксении Некрасовой, высказавшись за отбор 3–4 её стихотворений.

Зато в другой раз – 30 мая 1954 года – Леонов предложил отложить рукопись Маргариты Агашиной. Ему не совсем понравилось стихотворение «Варя». Он отметил, что «в стихотворении Агашиной «Варя», хорошем по существу, слабо выражено авторское отношение к поставленной проблеме. Автору следует ещё поработать над стихами». Правда, Леонова тогда попытался поправить завотделом поэзии журнала Евгений Винокуров: мол, Агашина – «такой автор, что переделывать не умеет и не любит, у неё вылилось стихотворение стихийно». Но Леонов в ответ решительно заявил: «И в данном случае, и наперёд я бы хотел посоветовать отделу поэзии не преклоняться перед стихийностью, это ведёт к зазнайству, к нежеланию авторов кропотливо работать над улучшением своих стихов. Совсем не так поступали великие таланты русской и советской поэзии».

Кстати, чуть позже Винокуров сдал в набор свою собственную подборку. Но Леонов, когда прочитал вёрстку, предложил: «Надо бы поправить стихи в ряде мест, например, в стих. «Работа» говорится, что мозоли после носки вёдер с водой год не сходили с ладоней – неверно, сильно преувеличено. Стих. «Хлеб» – надо переделать строки, где говорится, что непропечённый хлеб к дёснам «прилипал», «отлипали его языком».

В конце 1955 года выяснилось, что Храпченко слишком быстро устал от редакторства. Он стал появляться в редакции «Октября» всё реже. Соответственно, начал угасать и журнал.

Видя это, Панфёров бросился в Кремль. 25 мая 1956 года он отправил в Президиум ЦК КПСС своё обращение.

«Дорогой Никита Сергеевич! – писал Панфёров. – С тех пор как мне за мой антиобщественный поступок партия вынесла строгое осуждение, прошло более двух лет. Тогда на Секретариате ЦК я, выслушав Вашу критику в мой адрес, сказал:

– Брошу пить и приложу все силы для того, чтобы своим трудом заработать доверие партии.

За это время я не только бросил пить, но даже и не выпиваю, что могут подтвердить сотни товарищей, знающих меня.

За это время я упорно и много работал:

Закончил вторую книгу романа «Волга-матушка река»,

Переработал пьесу «Когда мы красивы»,

Написал «Повесть о прошлом»,

Доработал комедию «Скорпион»,

5. Закончил редактуру пятитомника («Бруски», «Борьба за мир», «В стране поверженных» и «Большое искусство»), дописав при этом не менее десяти печатных листов,

6. По просьбе Госполитиздата написал брошюру в 3 печ. листа на тему о директивах ХХ партийного съезда.

Работал я много и упорно, стремясь доказать, что критику со стороны партии я воспринял положительно, что мобилизовал в себе все имеющиеся силы, дабы сказать, что я всеми мерами стремлюсь исправить свою ошибку. Но, как это ни странно, я очутился перед какими-то «закрытыми воротами»: куда бы я ни обращался со своими рукописями, я всюду получал одно и то же – сначала благоприятное, а следом за этим мне рукописи возвращают (кроме Госполитиздата).

Поверьте мне, Никита Сергеевич, я не из тех людей, которые при первой же беде склоняют голову, но в то же время та обстановка, какая сложилась около меня, становится невыносимой, и без помощи партии я устранить её не смогу.

Не могу умолчать и вот о чём.

Я понимал и понимаю, что меня надо было освободить от обязанностей главного редактора журнала «Октябрь», несмотря на то, что я бескорыстно двадцать пять лет руководил этим журналом и за эти годы нам удалось не один десяток молодых талантливых писателей ввести в литературу (Б. Полевой, М. Бубеннов, А. Первенцев, Т. Сёмушкин, А. Коптяева, Н. Грибачёв, Е. Мальцев, Н. Шундик, А. Андреев и т.д.). Но я не понимаю вот чего: при журнале «Октябрь» мы сколотили хороший коллектив писателей, ежемесячно собирали этот коллектив, обсуждали на нём самые животрепещущие вопросы и, несмотря на то, что нас обвиняли в групповщине, не сдавались, сознавая, что делали полезное партийное дело, – так почему же не безызвестный Вам М. Храпченко порушил этот коллектив?

У нас в работе находилось около сорока произведений молодых талантливых писателей, разбросанных по Советскому Союзу, и из них мы ежегодно вводили в литературу новые имена, так почему же М. Xрапченко порушил всё это и погнался за такими «классиками», как Катерли?

Мне на это могут сказать:

– Не твоё дело. Ты тут можешь быть необъективным.

Допустим.

Но факты-то ведь говорят сами за себя.

Поверьте, Никита Сергеевич, лично для меня освобождение от работы в журнале только выгодно: ни за кого и ни за что не отвечай и не трать время на читку рукописей. Но ведь во мне есть сознание долга, и потому я не могу спокойно относиться к тому, что с молодёжью журнал «Октябрь» прекратил воспитательную работу.

Меня не допустили до голосования в Правление Союза писателей, даже в Правление Московского отделения, даже в Бюро секции прозы (заявили: Панфёров стар. Хотя избрали людей гораздо старше меня, как, например, Никулин и Паустовский).

Устранив меня отовсюду, ныне некоторые руководители Союза писателей утверждают:

– Панфёров устранился и зализывает раны.

Что я, искусанный волк, что ли?

И ещё я осмеливаюсь сказать:

– Не пора ли нам вернуть журнал «Октябрь», дабы восстановить его традиции, заложенные ещё когда-то Дм. Фурмановым.

Конечно, у нас в журнале было немало ошибок (если только их и подсчитывать), но ведь М. Храпченко сам – весь сплошная ошибка.

Я готов работать сколько угодно, сколько потребуется, но прошу Вас помочь мне.

Сердечный привет

(Ф. Панфёров)

Р.S. Куда я обращался с рукописями, где и что мне ответили – прилагаю.

25 мая 1956 г.»*

Но Панфёров на тот момент оставался ещё в немилости. Первый секретарь Союза писателей Алексей Сурков, получив соответствующие указания в Отделе культуры ЦК КПСС, официально на пост главного редактора «Октября» выдвинул недавно вернувшегося из ГУЛАГа Бориса Сучкова, который уже успел развернуться в качестве первого заместителя Вадима Кожевникова в журнале «Знамя». Этому воспротивился, как говорили, секретарь ЦК КПСС Пётр Поспелов.

Потом была мысль назначить в «Октябрь» Твардовского. Якобы к этому склонялась, в частности, Екатерина Фурцева. Но тут заартачился уже Твардовский. После четырёхлетнего руководства «Новым миром» идти в «Октябрь» ему показалось несерьёзно. Он не воспринимал этот журнал. Не тот масштаб. «Октябрь» был для него мелковат.

Агония «Октября» продолжалась ещё целый год. Лишь в конце лета 1957 года секретарь ЦК КПСС Михаил Суслов решил вернуть в журнал давно уже раскаявшегося Панфёрова. Но это не понравилось Леонову, который всегда считал автора «Брусков» малограмотным человеком. Неудивительно, что сразу после очередного прихода Панфёрова в «Октябрь» Леонов подал заявление о выходе из редколлегии этого издания. Секретариат Союза писателей СССР удовлетворил это желание писателя 13 сентября. Ну а Панфёров вскоре попросил секретаря ЦК КПСС Поспелова утвердить другую редколлегию «Октября», включив в неё М. Шолохова, С. Бабаевского, А. Первенцева, Л. Шейнина, А. Андреева, С. Васильева, Г. Воробьёва, А. Глазачева, А. Дроздова, Н. Замошкина, В. Озерова и И. Падерина.

К слову: в 1958 году власть решила ввести Леонова в редколлегию новой писательской газеты «Литература и жизнь». Но писатель уже успел отвыкнуть от журнально-газетной рутины и в дела этого издания глубоко не вникал. Побыв какое-то время в роли свадебного генерала, он потом попросил по-тихому вывести его из редколлегии. Мало от него оказалось толку и в редколлегии журнала «Москва». Он больше служил в качестве своеобразного знамени, но не в качестве рабочей лошадки, при этом разрешая охранителям использовать своё имя в политической и литературной борьбе.

______________________________