Писать или пасти

Когда-то много лет назад мне в руки попала не совсем обычная книга Михаила Зощенко. Изданная в конце 30-х годов, она свидетельствовала о том, что писатель понемногу отходит от своей легендарной манеры, потихоньку нащупывает новые пути.
Например, в документальной повести о революционных событиях 1917 года даёт оценку личности Александра Керенского. Совсем краткую. Керенский, полагает Зощенко (цитирую не дословно, но за смысл ручаюсь), воспринимал свой чисто артистический успех у публики как триумф политика и государственного мужа.
В последнее время это вроде бы частное замечание меланхоличного Зощенко часто приходит на ум. По поводу вполне конкретному. Кое-кто из собратьев писателей, добившись успеха у публики, начинает трактовать это своё счастливое достижение весьма расширительно. Принимается, от чего предостерегал коллег Николай Гумилёв, «пасти народы». И даже государства.
Честно говоря, грех это известный и, при определённом складе характера, вполне простительный. Человек, взявший в руки перо (читай, севший за компьютер), имеет право судить обо всём. Критиковать, опровергать, оспаривать любое постановление, любому мнению противоречить, каждому решению оппонировать. О чём угодно предупреждать и что угодно пророчить. Но как раз это неотчуждаемое право на свободу слова и мнений должно удерживать его от вмешательства в сферы, где он некомпетентен по определению, по предназначению своей рефлексирующей природы. Должно разумно предостерегать его от желания непосредственно управлять государством, командовать армиями и полками, вводить макро- или микроэкономику, определять геополитику. Пусть всему этому способствуют твои образы, но не твои декларации и призывы.
Конечно, «каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны». Никому не запретишь, наблюдая со стороны кризисы и смуты, мнить себя отцом нации и спасителем отечества. Однако, как мне кажется, сама суть литературного таланта и писательского творчества противоположна конкретному, прагматическому, предполагающему компромиссы действию политика. Разумеется, если политик имеется в виду мудрый и осмотрительный. Поскольку политик воспалённый, легко возбудимый, заполошно романтический как раз и напоминает собой импульсивного поэта, готового в реальности, а не в воображении «смазать карту будня». А в этом самом «будне» и протекает по преимуществу обыденная человеческая жизнь, которую писателю при всём высоком парении духа положено знать и уважать.
Фазиль Искандер как-то грустно заметил, что ни один народ никогда не прислушивался к мнению своих писателей. Это горько, если иметь в виду авторские прозрения, душевные терзания, мучительные осмысления народной и общественной жизни. Но, если речь идёт о стремлении совершенно конкретно, в течение двух-трёх дней переделать мир по образу и подобию своих заветных непримиримых идеалов, то, слава богу, пожалуй, что такие эффектные поэтические озарения народ пропускает мимо ушей.
Итальянец Габриэле Д’Аннунцио, по натуре авантюрист и бретёр, мечтал о возрождении великого Рима. С кучкой приспешников, вопреки политике собственного государства, он врывался в города соседних стран, но в благодарной памяти соотечественников остался всё же как изысканный романист и поэт. Скольких бед избежала бы прекрасная Италия, если бы другой честолюбивый беллетрист прошлого века Бенито Муссолини не оставил романтическое перо ради грандиозных политических и государственных прожектов.
Приходят на ум и некоторые живые классики бывших советских республик, в памятные 90-е решившие пробуждать национальный дух не волнующими образами, а экстремистскими на грани безумия призывами к насилию. К счастью, не везде державные вершины покорились им с такою же очевидностью, как художественные.
Наши российские мэтры словесности тоже не пренебрегают планами государственного и даже геополитического переустройства. Правда, в отличие от собратьев из сопредельных стран, чаще не ради прибавления мощи отечества, а для её умаления.
Недавно известный писатель современной России, чья неизбывная производительная энергия поражает, высказался в том смысле, что в обозримом будущем Дальний Восток, а также Сибирь, скорее всего, отделятся от государства Российского, и препятствовать этому не имеет смысла. Вот вам и «нашенские» края, и «опорный край державы», и сибирские богатства, которыми будет «прирастать Россия».
С чисто творческим задором и самомнением романист и поэт запросто опроверг всех на свете радетелей за благо Отечества. Я не сомневаюсь, конечно, что он знаком и с противоположными мнениями и теориями, пленяющими его своим радикализмом и, скорее всего, своею оппозиционностью нынешней российской власти. Но, как мне представляется, при заявлениях такого рода писатель обязан ссылаться на свой личный, персональный, не только читательский, но выстраданный человеческий опыт.
Так и подмывает поинтересоваться, не вполне деликатно, может быть, насколько реальна и потомственна связь нашего властителя умов с Сибирью и Приморьем, что даёт ему право рассуждать столь опрометчиво и размашисто? Он что, родом из столыпинских переселенцев? Погибал на сопках Маньчжурии, бил японцев под Халхин-Голом? Томился «во глубине сибирских руд» или тянул срок за колючей проволокой ГУЛАГа, рыл золото «в горах», исходил тюменскую тайгу и уренгойскую тундру в поисках нефти и газа? Строил Братскую ГЭС и восстанавливал после катастрофы Саянскую? Оплакивал распутинскую Матёру и ловил астафьевскую Царь-рыбу? Пробивал Северомуйский тоннель для БАМа? Откуда такая решимость говорить как бы от имени всех, кто всё это прошёл? Можно ли позволить себе эксцентричные в глобалистском духе сентенции, вдвойне удивляющие в устах писателя, который некогда совершенно определённо заявлял, что «шваль демократически-беспредельная нас никогда не убедит, что без Родины будет только лучше»?
Допускаю, впрочем, что эти геополитические фантазмы и впрямь рождены игрою склонного к парадоксам ума. Но тогда надо принимать во внимание, что многие слушатели и читатели мыслят вполне прямолинейно, и к каким выводам они придут в результате таких прогнозов, право же, неизвестно.