Виталий Лейбин
Максим Кантор. Сторож брата. – М.: ЕКА, 2025.
Марк Рихтер, шестидесятилетний оксфордский профессор-историк, ещё в 90-е уехавший из России, уже на первых страницах совершает социальное самоубийство: он уходит из колледжа, в котором чувствовал себя на месте в кругу собратьев-учёных, он уходит от жены и детей, которых бесконечно любит, и едет в Россию, чтобы попытаться помочь родному брату, который в результате мутной истории на старости лет попадает в тюрьму.
Помощь брату, с которым герой давно в ссоре, оказывается рациональным поводом начать нерациональное движение. Оказывается поводом, но не причиной. Настоящий мотор, приведший сюжет в движение, – чувство вины и поиск освобождения, и, как всегда бывает, вина подсказывает самые неразумные решения, чтобы новой болью замаскировать боль.
«Седая борода, очки, сосредоточенный взгляд, рваная одежда; солдат, которому он описывал потерянного брата, пристально изучал самого Марка Рихтера, затем спросил:
– Твоя как фамилия?
– Рихтер.
– А ищешь кого?
– Рихтера.
– Ты, дед, умом тронулся. Сам себя ищешь».
Это едкое замечание неизвестного солдата в духе шекспировских шутов, говорящих правду в остроумной форме, соединяет два самых мощных в природе источника тревоги – вину и войну. И вся книга пронизана этой нервной пульсацией, поэтому читать её и увлекательно, и мучительно – как будто возвращаешься в 2022 год с его болью, стадией отрицания и с регулярными ссорами даже с близкими людьми.
«Сторож брата» – это третий роман Максима Кантора. И как два предыдущих, он обречён вызвать дискуссии, скандалы и обиды. «Учебник рисования» (2006), его первый роман, настолько узнаваемо и одновременно нелицеприятно передавал отдельные черты коллег Кантора по художественному цеху и друзей из хороших интеллигентских кругов, что некоторые узнали себя и обиделись. Сейчас подобное тоже возможно, судя по подробности фактуры. Автор – почётный член Пембрук-колледжа Оксфордского университета, а его главный герой – тоже оксфордский fellow (анг. товарищ, приятель. – Ред.), но из другого (выдуманного) колледжа. То есть материал книги, скорее всего, взят автором на небольшом расстоянии от себя, и многие смогут при желании себя узнать и одновременно не узнать и счесть за карикатуру. Но в случае «Сторожа…» такое узнавание было бы даже большей ошибкой, чем в случае «Учебника…».
Писательский метод Максима Кантора резонирует с художественным – это очень острая оптика, но глубокая живопись, а не карикатура. В его оксфордской серии есть триптих «Профессора искусств, экономики и права» (2016), где учёные изображены в виде петуха, свиньи и собаки. При этом вряд ли в Оксфорде кто-то обиделся на картину, ведь в столь резкой оптике ещё яснее любовь, как на картине «Библиотека» (2017), где люди и книги уютно устроились в единой композиции, а один из персонажей, профессор в красном колпаке, гладит собаку.
В романе много того, что можно счесть сатирой на нравы Оксфорда (а также нравы самых разных русских, украинцев, немцев, евреев), но это не карикатура. «Люблю Оксфорд и особенно люблю Камберленд-колледж. Иногда я над ними смеялся, над fellows, учёными воронами. Бывает, что смеёшься над самым дорогим», – говорит главный герой. Но это даже не смех, автор плачет сквозь смех.
«Русские виноваты чуть больше, чем все, – остроумно выразился политолог Джабраилов, выступая в Тель-Авиве. И зал аплодировал» – это настолько узнаваемо, что было бы разумно увидеть в политологе конкретного человека. Если персонаж вызывает смех или отвращение, то это не человек, а фрагмент массовой коммуникации, языка масс, языка войны.
И тут мы подходим к самому главному. Книга – и захватывающая, и мучительная, но и это мучение содержательно. Мы так и мучаем себя все, если пытаемся думать о войне и о человеке в связи с войной и не находим ответов, потому что ответы, которые мы ищем, – не в словах.
Роман, как и положено романам, во многом состоит из разговоров, которые часто умные, интересные (или глупые и пародийные); даже если они тонко разоблачают механизмы войны и высвечивают их, то всё равно остаются разговорами внутри войны, шумом времени, речью масс. Тексты разоблачения войны, как бы ни были точны, всё равно остаются текстами войны: «русская нация» убивала «украинскую нацию», так объясняли ситуацию налогоплательщику; но в реальности тягловый народ (собственно «нацию») в обеих странах использовали как одноразовую салфетку и при этом с трибун говорили от имени оскорблённого «народа».
Читатель не может оторваться от канвы сюжета, стремясь вырваться из этого вязкого диалога с героями книги и самим собой, как ныряльщик стремится вынырнуть на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Книга движется от вырожденной банализированной «умной» публицистической речи к катарсису за пределами речи, что символизирует последнее слово романа, названное волшебным.
Это движение очень непростое. Главный герой даже своё самое главное письмо в основном посвящает не тому, о чём надо говорить – любви к жене, а умным разговорам: «Я стал историком, чтобы изжить в себе мелкую провинциальность. Боюсь, не получилось. Ведь если бы наука «история» чего-то стоила, то школяры сумели бы научить людей, и негодяи не посылали бы людей на войну».
Что делает речь о политике и войне обычно вырожденной, даже если она умна, даже если вооружена знанием истории и, скажем, классовой социологии? Смертельные конфликты поглощают людей и их речь («И они, дураки, которые убивают друг друга, они тоже ошиблись. Они даже не могут разобрать, кто из них кто»). В конфликтах и в словах внутри конфликтов нет людей, есть только коллективные эмоции, идеологические штампы и рационализации, ложно принимаемые за речь отдельных людей. Недаром на войне и на массовых митингах так часто люди повторяют буквально одни и те же фразы, приговаривая «я лично так думаю». У нас у всех есть спасительная иллюзия, будто бы мы думаем сами, даже когда нами «думают» эмоции масс.
Если зацепиться за канву романа, продраться сквозь множество часто неприятных или гипертрофированных персонажей, которые так похожи на людей, то и вправду можно вырваться на чистый воздух. Не в думание, не в рассуждение, а в остановку, в чувство, в предстояние перед предельным опытом – жизни и смерти.
И тут стиль рассуждений и мучительных разговоров о самом главном – войне и любви – сменяется прерыванием, паузой, чистой речью, речью-благословением – без желания выиграть спор: «Моя родина – это Россия. Снег. Новый год и ёлки. Игрушки. Мама, которая носила меня на закорках, когда я болела. Светящиеся в ночи окна соседей. Мои дети и мой муж. Книги, которые мы читаем всей семьёй. Наш диван, на котором мы все сидим вместе с нашими сыновьями. Чай. Пряники. Варенье. Могила папы. Руки моего мужа. Глаза детей. Да, у этого есть цена. Эта цена – моя жизнь».
Эта простая речь, без умничанья, уже из другого мира, где никто не стремится выиграть спор или войну. Этот мир иной, но он очень близко, за столом, за которым сидят любимая женщина, дети и плюшевые игрушки...
Всё как бы волшебное в книге – длинная дорога в вагоне поезда из одного мира в другой, весьма условный реализм батальных сцен, говорящие живые игрушки – похоже на сон, но у этого сна есть простой смысл – проснуться возможно.
«Как нам суметь отрицать войну – но не отрицать людей, втянутых в войну?.. Как научиться каяться скромно – не картинно, не кокетливо, не унижая своим покаянием других? Я не сумел», – говорит главный герой.
Как и сказано автором в начале «Сторожа брата» – это книга больше про любовь, чем про войну, и, если читателю может показаться, что она пытается предъявить обвинения сторонам конфликта, дать сатирическое зеркало тем, кто не может себя обнаружить в потерянных агрессивных людях, желающих победы своему мелкому эго, – он ошибается. Читать эту книгу будет неприятно по обе (все) стороны конфликта, но важно её прочесть, чтобы выйти из навязчивых повторений слов и эмоций. У Максима Кантора не было ещё столь доброй книги, она даёт способ найти мир внутри себя, даже если он будет стоит жизни:
«– А что надо делать, папа? – спросил младший мальчик у Марка Уллиса.
– Надо взяться за руки и вместе сказать волшебное слово.
– Какое слово?..»
Публикация такой книги в разгар конфликта – это поступок. Обидеть людей по разные стороны виртуальных окопов несложно, особенно тех, кто готов быть обиженным. Но этот поступок порождён не попыткой побега от вины, как у главного героя в начале книги, а спокойным утверждением любви, как в её конце.