Мой товарищ по юности, впоследствии яркий поэт ленинградской блокады, Юрий Воронов, озадачил меня однажды: «Знаешь, порой обстоятельства вынуждали меня делать то, что мне было не по нутру… Предназначение судьбы…» – «Не очень понятно…» «Ты помнишь первую бомбёжку Ленинграда?» – неожиданно спросил он. – «Как же!» – «Да, – кивнул он, – восьмого сентября. Я с утра Пушкина читал, обо всём забыл, а тут бабушка вторгается: «Соседка подсказала, – картошку с лотков продают, сходил бы ты…» Нехотя я оторвался от книги, не по нутру мне болтаться за картошкой, голод ещё не подступил к нам, но взял кошёлку, спешу к лотошнику… Сигнал воздушной тревоги, налёт… Милиционер всех загоняет в бомбоубежище. В подвале я впервые услышал мощные взрывы и, как только дали отбой тревоги, сразу пустился бегом домой. На улице Петра Лаврова мы жили. Приближаюсь, сердце обмерло – дом в развалинах. Бабушка и младшая сестра погибли.
…Позже мы вернулись с ним к разговору о предназначении судьбы, встретившись в Берлине, куда его, видного журналиста, переместили с поста ответственного секретаря «Правды» на должность собкора. «Ведь тебе и в Берлин не по нутру ехалось… Вроде, как в золотую клетку…», – уточнил я. «Не по нутру, – согласился Юрий, – я оторвался от самого важного для своей жизни, – от литературной среды, а ты разумеешь, что значат для меня поэзия и поэты… Но, как видишь, преодолел себя и «нутро» своё, поехал в Берлин, на столько лет… Предназначение судьбы…»
…Возвратившегося в Москву Юрия Воронова приветствовали, как «изгнанника времён волюнтаризма». Он пожинал и власть, и творческие успехи: стал и секретарём СП СССР, и главным в «Литературке», и зав. отделом культуры ЦК партии…
Юрий Воронов слыл честным, справедливым, талантливым деятелем. Нравственным человеком. Если бы жизнь его продолжилась и в 90-е разгромные годы, он мог бы выдвинуться в одного из вожаков разумного сопротивления лжедемократическим режимам, обрушившим страну. Как знать!
Не дожил.
Не дожил.
И я размышляю о предназначении судьбы – не только его, но и России.
Олег Шестинский
О детство!
Нет, я в детстве не был,
я сразу в мужество шагнул,
я молча ненавидел небо
за чёрный крест,
за смертный гул.
И тем блокадным
днём кровавым
мне жёлтый ивовый листок
казался лишь осколком ржавым,
вонзившимся у самых ног.
В том городе, огнём обвитом,
в два пальца сатана свистел…
Мне было страшно быть убитым,
Я жить и вырасти хотел!
2
Мы были юны, страшно юны
среди разрывов и траншей,
как мальчики времён Коммуны,
как ребятня Октябрьских дней.
Мы познакомились с вещами,
в которых соль и боль земли,
мы за тележкой с овощами
такими праздничными шли.
Нас не вели за город в ротах,
нас в городе искал свинец…
О мужественность желторотых,
огонь мальчишеских сердец!
Там «юнкерс» падал,
в землю вклиняясь,
оставив дыма полосу…
Те годы
я мальчишкой вынес –
и, значит,
всё перенесу.
3
я песни пел,
осколки собирал,
в орлянку меж тревогами играл.
А если неожиданный налёт,
а если в расписанье мой черёд,
то, с кона взяв поставленный пятак,
я шёл с противогазом на чердак.
А было мне всего тринадцать лет,
я даже не дружинник,
просто – шкет,
но «зажигалку» я щипцами мог
схватить за хвост
и окунуть в песок.
4
Никуда от юности не деться,
потому что там в блокадный день
лепестки осыпала мне в сердце
белая тяжёлая сирень;
потому что там, где бродят травы,
налитою зеленью звеня,
тихо, неумело и лукаво
целовала девочка меня;
потому что там в могилах мглистых
спят мои погодки-пацаны,
милые мои антифашисты,
дорогие жертвы той войны.
Никуда от юности не деться,
потому что где-то там, вдали,
мои нежность и суровость в сердце
на заре впервые зацвели.
Олег Шестинский
Юрий Воронов
(1929–1993)***
В блокадных днях
Мы так и не узнали:
Меж юностью и детством
Где черта?..
Нам в сорок третьем
Выдали медали
И только в сорок пятом –
Паспорта.
И в этом нет беды.
Но взрослым людям,
Уже прожившим многие года,
Вдруг страшно оттого,
Что мы не будем
Ни старше, ни взрослее,
Чем тогда.
О чём-то скажу, но они не услышат.
Спрошу – не ответят…
А в комнате – трое.
Нас в комнате трое, но двое не дышат.
Я знаю: не встанут.
Я всё понимаю…
Зачем же я хлеб на три части ломаю?
***
Я забыть
Никогда не смогу
Скрип саней
На декабрьском снегу.
Тот пронзительный,
Медленный скрип:
Он как стон,
Как рыданье,
Как всхлип.
Будто всё это
Было вчера…
В белой простыне –
Брат и сестра…
***
В густом и холодном тумане –
Проспекты,
Каналы,
Сады.
Пурга леденит и арканит.
Позёмка
Заносит следы.
Как мрачные тени навстречу –
Деревья,
Ограды,
Дома…
Но скрипнут шаги человечьи,
И сразу становится легче,
И снежная тропка –
Пряма.
Опять сирены взвыли.
Опять зенитки начали греметь.
И ангел
С петропавловского шпиля
В который раз пытается взлететь.
Но неподвижна очередь людская
У проруби,
Дымящейся во льду.
Там люди
Воду медленно таскают
У вражеских пилотов на виду.
Не думайте, что лезут зря под пули.
Остались –
Просто силы берегут.
Наполненные вёдра и кастрюли
Привязаны к саням,
Но люди ждут.
Ведь прежде чем по ровному пойдём,
Нам нужно вверх
По берегу подняться.
Он страшен,
Этот тягостный подъём,
Хотя, наверно, весь –
Шагов пятнадцать.
Споткнёшься,
И без помощи не встать,
И от саней –
Вода
Дорожкой слёзной…
Чтоб воду по пути не расплескать,
Мы молча ждём,
Пока она замёрзнет…
В блокадных днях
Мы так и не узнали:
Меж юностью и детством
Где черта?..
Нам в сорок третьем
Выдали медали
И только в сорок пятом –
Паспорта.
И в этом нет беды.
Но взрослым людям,
Уже прожившим многие года,
Вдруг страшно оттого,
Что мы не будем
Ни старше, ни взрослее,
Чем тогда.
Трое
Я к ним подойду. Одеялом укрою,О чём-то скажу, но они не услышат.
Спрошу – не ответят…
А в комнате – трое.
Нас в комнате трое, но двое не дышат.
Я знаю: не встанут.
Я всё понимаю…
Зачем же я хлеб на три части ломаю?
***
Я забыть
Никогда не смогу
Скрип саней
На декабрьском снегу.
Тот пронзительный,
Медленный скрип:
Он как стон,
Как рыданье,
Как всхлип.
Будто всё это
Было вчера…
В белой простыне –
Брат и сестра…
***
В густом и холодном тумане –
Проспекты,
Каналы,
Сады.
Пурга леденит и арканит.
Позёмка
Заносит следы.
Как мрачные тени навстречу –
Деревья,
Ограды,
Дома…
Но скрипнут шаги человечьи,
И сразу становится легче,
И снежная тропка –
Пряма.
Вода
Опять налёт,Опять сирены взвыли.
Опять зенитки начали греметь.
И ангел
С петропавловского шпиля
В который раз пытается взлететь.
Но неподвижна очередь людская
У проруби,
Дымящейся во льду.
Там люди
Воду медленно таскают
У вражеских пилотов на виду.
Не думайте, что лезут зря под пули.
Остались –
Просто силы берегут.
Наполненные вёдра и кастрюли
Привязаны к саням,
Но люди ждут.
Ведь прежде чем по ровному пойдём,
Нам нужно вверх
По берегу подняться.
Он страшен,
Этот тягостный подъём,
Хотя, наверно, весь –
Шагов пятнадцать.
Споткнёшься,
И без помощи не встать,
И от саней –
Вода
Дорожкой слёзной…
Чтоб воду по пути не расплескать,
Мы молча ждём,
Пока она замёрзнет…
Олег Шестинский
(1929–2009)Ленинградская лирика
1О детство!
Нет, я в детстве не был,
я сразу в мужество шагнул,
я молча ненавидел небо
за чёрный крест,
за смертный гул.
И тем блокадным
днём кровавым
мне жёлтый ивовый листок
казался лишь осколком ржавым,
вонзившимся у самых ног.
В том городе, огнём обвитом,
в два пальца сатана свистел…
Мне было страшно быть убитым,
Я жить и вырасти хотел!
2
Мы были юны, страшно юны
среди разрывов и траншей,
как мальчики времён Коммуны,
как ребятня Октябрьских дней.
Мы познакомились с вещами,
в которых соль и боль земли,
мы за тележкой с овощами
такими праздничными шли.
Нас не вели за город в ротах,
нас в городе искал свинец…
О мужественность желторотых,
огонь мальчишеских сердец!
Там «юнкерс» падал,
в землю вклиняясь,
оставив дыма полосу…
Те годы
я мальчишкой вынес –
и, значит,
всё перенесу.
3
я песни пел,
осколки собирал,
в орлянку меж тревогами играл.
А если неожиданный налёт,
а если в расписанье мой черёд,
то, с кона взяв поставленный пятак,
я шёл с противогазом на чердак.
А было мне всего тринадцать лет,
я даже не дружинник,
просто – шкет,
но «зажигалку» я щипцами мог
схватить за хвост
и окунуть в песок.
4
Никуда от юности не деться,
потому что там в блокадный день
лепестки осыпала мне в сердце
белая тяжёлая сирень;
потому что там, где бродят травы,
налитою зеленью звеня,
тихо, неумело и лукаво
целовала девочка меня;
потому что там в могилах мглистых
спят мои погодки-пацаны,
милые мои антифашисты,
дорогие жертвы той войны.
Никуда от юности не деться,
потому что где-то там, вдали,
мои нежность и суровость в сердце
на заре впервые зацвели.