Анна Ревякина. Герои. – М.: Лира, 2023. – 192 с.
Анна Ревякина – главный поэтический голос Донбасса. Не женский голос, но голос – вообще.
Это само по себе огромное звание. И тем не менее, поэт Ревякина – не про «шахтёров и ополченцев» (хотя и про них, слава Богу, тоже).
Она – про русскую поэзию, куда вошла как родная сестра всем, бывшим здесь до неё, в чьём свете мы греемся по сей день.
Её не надо любить со скидкой на: «пережитое», на: «она столько перенесла». Это ни к чему. Ревякина не нуждается ни в каких скидках.
Я узнал её стихи вскоре после того, как началась война. И, оказавшись в Донецке, едва там открылся заново книжный магазин, разыскал её поэтические сборники. Естественно, ещё довоенные.
Мне показалось тогда, что это такая «девочкина» поэзия (отчасти так оно и было). И я подумал, что вот война, при всём своём ужасе, за год сделала из легкомысленной поэтки – трагической силы поэта.
Это ещё не та Ревякина, о которой скоро узнает вся мыслящая Россия, – думал я, листая её прежние сборники.
Но время прошло, и, читая эту итожащую пройденный путь книгу, я понял – та. Она была уже та. Та в ней прорастала.
Она осталась девочкой, девушкой, женщиной, женой, матерью – но при этом вышла на те рубежи, что куда выше земных.
Помните, как Блок ругался (на одну поэтессу): она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо – как перед Богом.
В случае Ревякиной и речи не идёт о том, что она «пишет как бы перед мужчиной».
Ну разве что в тех случаях, когда она к мужчине обращается напрямую.
Более того, она допускает признание, скорей, мужское, чем женское:
Свет мой, знаю, ты считаешь, я пишу стихи так, словно не умею любить.
Но я только так и умею писать о любви…
И это ей идёт: как поэту.
Она начинает, казалось бы, с самого малого (так и надо) и вдруг, как воронка, накручивает, накручивает, накручивает обороты – и вот уже несутся, мелькая, судьбы, города, эпохи, страсти.
Но вдруг вода останавливается, и ты видишь отпечатанную, как муха в янтаре, человеческую судьбу. Проговоренную человеческую боль. (И для неё нашлись самые точные слова!) Свою страну. Своё лицо.
Ревякина, конечно же, мастер – в сугубо литературном смысле.
Для больших тем и больших трагедий – нужны большие профессионалы. Пережитая боль, увы, не делает никого поэтом.
Ревякина, как поэт, отлично оснащена. У неё безупречное чутьё на слово, на ритм, на рифму – к слову, она обладает редким умением допускать совершенно неправильные, «плохие» рифмы – которые не режут ни глаз, на слух. Поверьте, это умеют только профессионалы высокой пробы.
Обратите внимание: какое разнообразие поэтических размеров, интонаций, самих механизмов стихо/cложения в этой книге – и при этом никакого ощущения подражательства даже в стихах десятилетней и более давности. Проще говоря – в довоенных стихах.
Нет, некоторые, конечно, скажут, что вот эти, походя зафиксированные женские страсти в первой половине книги, напоминают Павлову или Полозкову, или кого там – но, во-первых, напоминает и ладно, а во-вторых, когда проходишь эту книгу до конца – все аналогии забываются, отменяются, аннулируются.
Читая эту книгу, физически чувствуешь, как же сильно, как мучительно Ревякина не хочет писать о войне. Избегает этой темы. Боится, а то и стыдится её.
И вдруг происходит неожиданное: война словно бы начинает проговаривать себя сама. Не через описания бомбёжек и подвалов, людей с оружием и бронетехники – а через маленького человека, прошедшего сквозь огромную беду.
И уже зная, какой она достигла высоты, какой точности, Анна Ревякина может себе позволить сбросить всякий пафос и спокойно признаться:
Я всего лишь девочка из Донецка,
я степные вирши над дикопольем,
я молчу и кутаюсь в шарф, как в средство
от всякой боли.
И во мне растёт то, что станет речью.
Так порой восходит звезда, мигая
в чёрном небе, – красная, пятиконечная.
И живая.
Ревякина и есть та самая звезда русского слова, взошедшая в чёрном, в осиянном небе Донецка.
Счастлив был наблюдать это своими глазами все эти пресловутые «восемь лет». На самом деле, уже больше, чем восемь. Всё больше и больше.
И дар её продолжает приумножаться, и границы его пока не ясны.
Впрочем, даже если она остановится в этой точке: у неё уже всё получилось.
Стихи из книги
Марина
Марина, Марина, серебряная рыбина,
в глазах рябина – морская рябь.
Моя Марина, ты божья глина
и божья хрупкая благодать.
Как время точно – сквозь позвоночник,
сквозь век расстрелов и лагерей,
и в час урочный, и в неурочный –
в твоём стакане карандашей.
Иные, что там, простые клетки,
простые линии февраля.
Моя Марина на табуретке,
на табуретке вся жизнь моя.
И кто-то скажет: «Покойся с миром.
Войны не бойся, она пройдёт».
Как жаль, Марина, моя Марина,
как жаль твой русский большой народ.
И гвоздь на нитке, и гроздь рябины,
и письма-письма в один конец.
Лети, Марина, люби, Марина,
носи рябиновый свой венец.
2017 год, Донецк
Галя
«Малина из Кабарды,
черешня из Дагестана».
Торговать фруктами в Кисловодск
Галя приехала с Украины.
Говорит: «Здесь легче будет поднять сына».
Мальчик Илюша
всем рассказывает, что его нашли в ящике с грушами,
как Чебурашку в ящике с апельсинами.
Мальчик Илюша не любит фрукты,
любит жареную картошку и отбивные.
Галя говорит про Илью:
«Дети сейчас другие,
чем я только его ни кормлю,
а он хочет лишь жареную картошку с куском мяса.
И всё равно самый худой в классе».
У Гали квартирка в Бахмуте,
Артёмовск бывший.
Глаза у Гали голубые распахнутые,
но взгляд застывший,
как будто внутрь.
У Гали самые ароматные абрикосы
и самая сладкая алыча.
Галя боится, что скоро осень,
и в её магазинчике красного кирпича
больше не будет такой кассы.
«Но мне всё равно будет хватать на мясо
и конфеты из Нальчика».
Для ненаглядного мальчика.
Галя фрукты называет «фруктой»,
и я за ней повторяю.
На ночь Галя ящики накрывает своею курткой,
словно фрукта её золотая.
Рубиновая малина из Кабарды,
агатовый виноград из Крыма.
Я рассказываю Гале, что мой сын тоже в детстве был худым,
а теперь – кровь с молоком детина.
Каждое утро я прихожу к Гале поговорить,
беру фрукту, перевожу деньги на карту какого-то там Оглы.
Свет мой, знаю, ты считаешь, я пишу стихи так, словно не умею любить.
Но я только так и умею писать о любви.
2021 год, Кисловодск
***
Время переломов и преломлений,
время переходов и новых станций.
Это Москва, от которой болят колени
и ломит пальцы.
Я бездомный рыцарь в немодных латах,
я глазею денно, глазею нощно,
я была впервые здесь в детстве с папой,
мне было проще.
Я была девчушкою в красном платье –
элемент толпы, единичный случай,
гражданин, испуганный обыватель,
свидетель путча.
А сейчас Тверская в огнях и блёстках,
а сейчас матрёшки – пять тыщ за штуку.
А сейчас февраль, и я выше ростом,
и зябнут руки.
Господин в пальто провожает взглядом,
светофор стоит – на маяк похожий.
Всё ли то провинция, что за МКАДом?
Ответь, прохожий.
Я всего лишь девочка из Донецка,
я степные вирши над дикопольем,
я молчу и кутаюсь в шарф, как в средство
от всякой боли.
И во мне растёт то, что станет речью.
Так порой восходит звезда, мигая
в чёрном небе, – красная, пятиконечная.
И живая.
2016 год, Москва
Airbus A321
«Идём правее, на солнце, вдоль рядов кукурузы».
Именно так рождаются стихи, дорогой юзер,
именно так приходят лучшие строчки,
когда, казалось, дошёл до самой последней точки,
но у Господа вдруг нашлась лишняя запятая.
Не та запятая, что на спинке впереди стоящего кресла,
а та, которая повод, не умерев, воскреснуть,
та, что даётся, как способ выжить.
Земля всё ближе, земля всё ближе!
А солнце рыжее, как перезревший початок.
Люди идут на солнце, вдоль рядов кукурузы.
Огромная белая птица лежит на раненом пузе.
Белая чайка, которую заклевали сёстры.
Люди подобны чайкам. «Чей полуостров?» –
вопрос, разделивший братьев, мать их.
Люди идут на солнце, испуганные, но целые,
каждый из нас – часть одного огромного целого.
Люди идут на солнце, люди идут правее,
я становлюсь этим людям сестрее-сестрее-сестрее.
Люди, идите быстрее!
2019 год, Москва
Святая Елена
И кажется, это не роща вдали, а подводная лодка
плывёт в степи под Ростовом. Поджав к подбородку
колени, гляжу, как она своим атомным торсом
плывёт по полям, и посевы озимые /ворсом/
щекочут ей нежную шею и гладкое брюхо.
И шепчут озимые вслед ей: «Мы – хлеба краюха!»
У атомной лодки есть имя – Святая Елена,
она сквозь взрыхлённую землю и пресную вену
плывёт на восход, где не всходят ни солнце, ни травы,
где реки четвёртую длинную зиму кровавы.
Святая Елена, всмотрись в меня, слева по борту
я еду домой из ближайшего аэропорта,
дорога в две сотни намоленных километров,
но я не хочу говорить с тобой, словно я жертва.
Святая Елена, сопроводи меня до границы,
мне было, когда началось это, первые тридцать,
сейчас мне почти тридцать пять, и это не больно.
Граница, где надо стоять, чтобы после в угольное
ушко просочиться, достав истрёпанный паспорт.
Святая Елена, как жаль, ты не рейсовый транспорт,
а то мы могли бы с тобою, минуя таможню,
по снежному полю, по вечному бездорожью,
бескрайней земли бороздить плодородную плоть,
слушая шёпот озимых: «Мы – хлеба ломоть!»
2018 год, Ростов-на-Дону
Лёня
Тогда весь наш дом был в курсе.
Он вернулся из Афгана и выпил бутылку уксуса.
На украинском – оцет.
Даже не уксуса, а уксусной кислоты.
Мама помнит, в то утро долго искала то ли ножницы, то ли пинцет,
потом поливала цветы,
мыла тарелки.
В дверь позвонили.
Прибежала соседка
с третьего этажа.
Тонкая,
словно лезвие кухонного ножа.
Её муж сидел на диване,
с виду цел, но внутри ранен.
Сипел: «Спасите».
Мама сказала, что, наверное, надо дать ему выпить яйцо.
Соседка смотрела одновременно на мужа, на сына,
на тускнеющее обручальное кольцо.
Мама сказала, что, наверное, надо дать ему выпить и молока.
Ему было около сорока.
«А скорую вызвали?» – спросила мама у жены призрака.
Он умер в больнице ближе к вечеру,
превратился в мёртвый кусок человечины.
Хоронили всем домом,
всем двором не могли нарыдаться.
Он умер в больнице номер шестнадцать.
Эта трагедия случилась с нашим соседом с третьего этажа
за несколько лет до вывода.
Мама каждый раз плачет, когда рассказывает про пожар
внутри Леонида.
«Но он выгорел
задолго до возвращения,
бутылка уксуса как бы и ни при чём.
Я никогда не забуду глаза человека,
который знает, что обречён.
И до сих пор, набирая «03»,
я вспоминаю лицо нашего Лёни,
горящего изнутри».
А для меня – тогда маленькой и бестолковой –
неприметная бутылка стекла голубого
стала навсегда оружием дальнего боя.
Сверхточным определением ближнего горя.
2020 год, Донецк
***
Лиля Михална,
опытная врач-гинеколог,
когда спрашивала об абортах, всегда понижала голос,
чтобы никто из очереди за дверью не слышал,
как сознаются в серийных убийствах.
Лиле Михалне два года по пенсии,
шесть лет до инсульта,
белый халат, белых волос гулька,
совсем не старая женщина, а седая.
Родилась в середине мая и умрёт в середине мая.
Нерождённых звала кукушатами,
неслучившимися осинками.
Лиля Михална не умела прощать,
её об этом и не просили.
Они стали к ней приходить на двадцатый год практики:
неслучившиеся учителя, пианисты и математики,
ангелочки в лохмотьях, не знавшие колыбели.
Санитарки пытались прогнать их, но не сумели.
И куда бы ни шла врач-гинеколог,
они топали рядом с её подолом,
хоть и маленькие, а не отставали,
наступали босыми ножками на её сандалии.
Она видела их до последнего дня мая две тыщи первого.
Называла их то мои ангелы, то мои демоны.
Они обращались к ней то тётя, то мама Лиля.
Умирая, она молилась о них Марии.
2015 год, Кисловодск
Прабабушка Анна
По четвергам – чёрным, как сами черти,
Хомо шахтёрикусам в мятом конверте
серые деньги выдавали под подпись.
Шахты – одна за другою банкротясь –
переходили к новому капиталисту.
Хомо шахтёрикусы надевали чистое,
выходили на улицу, щурились близоруко,
закуривали и выдыхали: «Сука».
Это было в девяностых позапрошлого века.
Пыль, как герленовский карандаш для века,
чёрная пыль делала из шахтёров звёзд рока.
Они шли по улицам новой Америки Блока.
Это было ещё до Блока и до Союза –
шахты, завод, станция и ни одного вуза.
Они шли к своим жёнам в юбках с турнюром.
Так мой прадедушка шёл к своей Нюре.
То, как умела ждать моя прабабушка Анна,
ждать и верить, когда будущее туманно,
то, как она ждала моего прадедушку из забоя,
то, какой верной оставалась ему женою,
даже когда он умер, не дожив и до сорока,
оставив её в каких-то обморочных долгах
с пятью детьми, меньшему год и четыре,
не научило меня не транжирить.
Но научило любви к женщинам моего рода,
высоким женщинам, держательницам сводов,
шахтных, небесных, любых, где нужна стать.
Дети прабабушки выбились в люди, все пять.
Никто не сгинул из Нюркиных сорвиголов,
рубили уголь и никогда не ломали дров.
Она называл их кулаком своей правой руки.
А потом пошли внуки и правнуки.
Мне порою хочется сказать, что за качество
отвечают у нас не отчества, а матчества,
только Анна, моя прабабушка, не одобрила бы.
У неё вся жизнь прошла по колдобинам.
По каким-то страшнейшим выбоинам,
в детстве слушала – и волосы были дыбом.
А теперь я сама, как моя прабабушка Нюра,
женщина в платье с металлической арматурой.
2023 год, Кисловодск
Полина
Человек – это хрупкая глина,
особенно
если этого человека зовут Полина
Григорьевна.
Моя домработница
вспоминает, как раньше
её, красивую и волоокую,
мать возила по санаториям,
по различным водам,
а теперь она, одинокая,
моет чашечку, содой
чистит ложечку мельхиоровую.
И некому позвонить в скорую.
Сын её Юра женился рано,
жена его, дура,
работает в бухгалтерии ресторана.
Внуки моей Полины – студент и школьница.
И никто о моей Полине не беспокоится.
Полина ко мне приходит по понедельникам и четвергам,
я иногда пишу о ней в Instagram,
иногда добавляю сверху сотенку-две,
уходя в союз, кладу их на обеденный стол.
Полина вздыхает, крестится: «Будет на корвалол».
У Полины больное сердце и ещё много чего болит.
Она, как никто, жарит картошку с луком, печёт бисквит.
Полина почти не женщина и тем более не старуха,
в ней есть что-то такое особое:
не то сила воли, не то жажда жизни, не то закалённость духа.
Полина – ребёнок войны, робот один-девять-три-семь,
состоит из натруженных рук и блок-схем,
из любви к ближним и их посуде из чешского магазина.
Она её моет руками голыми, пренебрегая резиной.
Моет, как мыли мама и бабушка, по старинке, до скрипа.
Иногда какое-нибудь особенно чистое блюдце начинает звучать,
как скрипка,
в её прекрасных, разбухших от мыльной воды ладошках.
И некому, всегда некому позвонить в неотложку.
И моя Полина, зная про это страшное «некому»,
носит слезы под сиреневатыми веками.
И слёзы эти катятся по щекам и падают в результате
на тарелки, и еда в них становится солоноватей.
Я ем из этих тарелок, вымытых моей Полиной,
и думаю только про то, что и тарелки глина,
и мы тоже глина,
хрупкая божья глина.
2018 год, Донецк
(Полина Григорьевна умерла в январе 2022 года)
Илья
Знаешь, что сказал ей однажды с февраля воюющий сын?
«Мама, был обстрел, но наши молитвы летели быстрее мин.
Пыль стояла – ничего не видать, сколько глаза ни три».
А глаза-то, глаза, глазищи лазоревые у Ильи.
Как он там, паренёк-третьекурсник в украинском плену?
Слышь, Илья, тебе точно мамку нельзя оставлять одну.
Мы тут все сейчас мамки, такие же, как и твоя,
не метём в дому, пока ты в плену.
Ждём тебя, ждём тебя, ждём тебя!
Слышишь, ждём! Мы все вместе тебя здесь ждём.
Тыщи мамок, тыщи бабушек, тыщи девочек, тыщи жён.
И не смей не вернуться, слышишь, не смей, Илья.
Мы тут все сейчас мамки, такие же, как и твоя.
2022 год, Москва
***
Не хочу ничего знать про твоего Месси,
у меня тут город родной девятую зиму в замесе.
В кровавом замесе. Снег пополам с кровью.
Читаю сводки: «Снаряд повредил кровлю,
пожар, погибшие, анкетные данные будут позже».
И нет этого города мне дороже,
его дорожек, парков, улиц, графичного горизонта,
его красных карточек, его близости к фронту,
его позиции вне судейства и вне отмщения.
Прости меня, если можешь. Я прошу у тебя прощения.
Отвечает город протяжным гудком завода:
я прощаю-прощаю, ты не виновата, не виновата.
Отчего же так тошно тогда накануне нового страшного года,
словно смерть сама движет стрелками донецкого циферблата.
2022 год, Донецк
Авдеевы конюшни
Он вздохнул, улыбнулся одними глазами,
весь зелёный-зелёный, только чёрная балаклава.
«Это Авдеевы конюшни», – сказал и замер,
чтобы я оценила шутку. Человек особого сплава.
Кем ты был в той жизни, ну довоенной,
до того, как превратился в Геракла?
Если честно, уже не помню, немного был бизнесменом,
торговал в сезон на Крытом раками.
А потом оно как-то само – аэропорт, Пéски.
У меня же там дача. Была. Два этажа и беседка.
А потом оно как-то само – словно бы изменилась резкость –
полтора года снайпером, сейчас в разведке.
Ну и что, мы возьмём её, эту Авдеевку, «Авдеевы конюшни»?
Сомневаешься? Поэтесса! Возьмём. Посмотришь...
И ушёл куда-то, насвистывая «Катюшу».
Мы не виделись больше.
2022 год, Донецк