Мы уже почти привыкли к тому, что русская жизнь – это анекдот: сплошная алогичность, несоразмерность, несуразность... И никак не можем прийти к тому, что явные признаки несоответствия реальности есть свидетельство трагического, рокового несовпадения природной жизненной энергии и формы, которую для этой энергии уготовила современность.
Читая и перечитывая короткие рассказы Дмитрия Воронина, всё время ловишь себя на мысли, что герои, изображаемые им иронически или с сарказмом, на самом деле люди, которым время не дало развернуться в полную силу, и силу эту теперь некуда девать – что поделать, она топится в водке, в каких-то немыслимых чудачествах, она корёжит судьбу героя и тех, кто рядом с ним, она гаснет под насмешками окружающих...
Практически за каждым анекдотом по большому счёту стоит трагедия неосуществлённости.
Вот современные «чудики» – они почти все озабочены проблемами масштаба глобального. Какое, казалось бы, дело лютому деревенскому пьянчуге до судеб мира? А вот ведь есть это самое дело! И пусть жена бедолаги мучается, соседи над ним смеются, башка трещит с похмелья – но ведь будет же, будет он снова собираться, как собирается Костыль, герой рассказа «Миротворец», с пьяных глаз миротворцем в Сербию:
«– Цирк с тобой, да и только, – похлопывая Костыля по плечам, успокаивались мужики. – То ты армян рвёшься от землетрясения спасать, как напьёшься, то Белый дом защищать, то в Чечню воевать, а теперь вот в Югославию собрался. Клоун ты, Костыль.
– Так ведь душа у меня не на месте, – защищался сердобольный мужичок. – Как выпью, так всю эту несправедливость готов одним моментом изничтожить, а то ведь жить невозможно».
Вот это – «жить невозможно» – ключевое в понимании русского человека и всем известной русской беды. Он ведь и мужиков взбудоражил, этот Костыль, и, судя по их словам, в их душах тоже зашевелилась тоска.
Можно над этим смеяться, но своей избы, своего огородика, своей скотинки русскому человеку всегда будет мало. Он человек простора, человек мира. Ему интересны другие люди, ему близки чужие беды, он открыт и доверчив по отношению к миру, он готов напрягать силы, жертвовать собой – и всё это по ходу событий превращается обычно в пьяный анекдот. Таковы сюжеты рассказов «Лось», «Президентский пример», «Страшный сон».
И как у каждой медали есть оборотная сторона, так и у этой трагедии она, конечно, имеется. В рассказе «Последняя охота» показан тип человека противоположного свойства. Он сугубо материален, и не просто так, а жадно, яростно прагматичен, голоден и загребущ:
«Через двадцать минут раскрасневшийся от быстрой ходьбы и доброго дорогого коньяка временный хозяин приличного куска российской земли в окружении своей разномастной свиты вошёл в лесную беседку, площадью с хорошую танцплощадку.
– Располагайтесь, господа, – покровительственно повёл рукой губернатор, усаживаясь в мягкое итальянское кожаное кресло во главе огромного дубового стола.
Лениво ткнув вилкой в кусок ветчины, Антон Васильевич подал сигнал к началу трапезы. Окружение тут же задвигало тарелками, застучало ножами и вилками. Оголодавшие за время охоты чиновники жадно набросились на еду. Сам хозяин пребывал в каком-то меланхоличном состоянии, будто в предчувствии чего-то непоправимого...»
Непоправимое не замедлило сбыться: на отставшего от губернаторской свиты охотника напал секач, набросился он и на тех, кто побежал на помощь, и свита, бросив на произвол судьбы хозяина, мигом рассыпалась, спасаясь. И кабана-то подстрелили, и главный любитель охоты жив остался – да вот сердце потом не выдержало. Тоже вроде бы анекдот – но со смертельным исходом.
Два полюса житейских анекдотов, разведённые максимально далеко, и представляют два полюса современной русской жизни: и там и там весел пир и страшно похмелье. Есть у Воронина и рассказ «Долгая дорога к дому», короткая история о том, каково между этими крайностями простым порядочным людям, которым остаётся, по словам одного из героев, «просто тихо жить», как живёт Татьяна Трубина из рассказа «Бедная Алка».
Иногда, впрочем, анекдот случается и «трезвый», как в рассказе-памфлете «Письмо-обращение» из цикла «Письма будущего человека», и оттого ещё более горький:
«Дорогие мои зрители россейского телевизора, обращается к вам простой охранник простого супермаркета из города Дубы Андрюха Иванов, по фамилии которого вся Россия. Хочу я вам, мои дорогие зрители, вот чего сказать. И сказать на полную мою прямоту, честность и откровение. Ведь смотрите вы все наш телевизор, и моё обращение он врать не будет. И не будет он врать потому, что в нём всё по справедливости, по-честному. А по-честному потому, что честные люди с экрана с нами разговаривают, нас уважают и со всей душевностью к обчеству, в котором я живу. Много умных передач и со знаниями в телевизоре для нас делается...»
Сразу вспоминается Евангелие от Матфея: «А кто соблазнит одного из малых сих...»
Вот рассказ «Контрабанда», герой которого, Тимофеич, непонятно с чего пошутил над таможенниками и спровоцировал тем самым скандал и разбирательство:
«Да, – с уважением подумал Тимофеич, невольно распрямляя свою щупловатую фигуру, – у таких молодцов никакой шпион и контрабандист не проскочит, вон как глазами стреляет! От такого ничего не утаишь, я – свой человек, а и то заробел, что уж тут про людей с нечистой совестью говорить! На замке всё ж, видать, наша граница, что бы там ни болтали», – и старик, гордо расправив плечи, отошёл к очереди, выстроившейся к столу, за которым проверяли вещи приехавших ещё два красномордых бугая и худющая девица с ярко напомаженными губами.
– Что везёте? – машинально спросил Тимофеича один из таможенников, запустив по локоть руки в сумку и быстро перебирая в ней вещи. – Наркотики, оружие, валюту?
– Я террорист, автомат с глушителем везу и мину с дистанционным управлением, – пошутил вдруг Тимофеич, пытаясь скрыть вспыхнувшую досаду.»
Зачем он это сделал? Он ведь среагировал с досадой на действие таможенника: «...один из таможенников, запустив по локоть руки в сумку и быстро перебирая в ней вещи.» И досада скорее подсознательная, чем рассудочная, этакое эмоциональное сопротивление стандартной официальной, но, по сути, оскорбительной для Тимофеича процедуре! Он в конце концов вышел из ситуации победителем – смешно, абсурдно, но победил! Съел, давясь, лишний сыр, чтобы привезти жене хоть дозволенный правилами кусок.
Иногда русский анекдот становится страшным («Туман»). Вообще, не случайно несколько рассказов – например, «Такси» или «Сильная любовь» – напрямую выходят на тему смерти: абсурдной, чудовищной, бессмысленной.
Очень часто рассказ у Дмитрия Воронина превращается в памфлет, сгущается до сарказма, уходит в сюрреализм или в метафизику. Такое впечатление, что автор ищет для своих героев выход, но находится этот выход где-то за пределами реальности (хотя и за пределами – рассказ «Праведник» – получается то же самое, ибо – опять Матфей: «...что вы свяжете на земле, то будет связано на небе; и что разрешите на земле, то будет разрешено на небе.»)
Поэтому, может быть, так важно развязать эти узлы русской жизни здесь, на земле, понять, что стоит за ними, что порождает их и затягивает буквально намертво.
Может ли развязать их литература? Скорее всего, может – но только вместе с реальностью, в неразрывном союзе с ней. И есть здесь один роковой момент, очень важный для понимания тайны всей нашей истории, всей жизни. Русская культура бытия – культура высокого напряжения: для неё нужны большие пространства, великие дела, высокие идеи. Только тогда она может развернуться в полной мере, в полной силе и красоте.
Тоскливое прозябание уродует и губит русскую душу, топит безысходность в пьянке, порождает человеческие типы, вызывающие отвращение, а порой и ужас. И вот теперь, имея перед глазами целую галерею горьких русских анекдотов, увиденных и описанных Дмитрием Ворониным, анекдотов, граничащих с трагедией и всё время ломающих эту границу, давайте спросим себя: а что же дальше?
Это вопрос в первую очередь к литературе. Жанр короткого рассказа (а Дмитрий Воронин пишет именно короткие рассказы) предполагает освещение жизни как бы вспышками, сюжеты выхватываются из неё один за другим, и общее эмоциональное впечатление складывается как мозаика из кусочков цветной смальты.
Так вот, возникает впечатление некоего предела, за которым либо мы изменимся, то есть вернёмся к себе, либо нас в истории просто не станет. Наступившая эпоха крутых перемен – это ведь не только испытание, но и шанс Костылю из рассказа «Миротворец» развернуться в полную силу, ребятам из рассказа «Диспут» понять, что есть мы и что есть Родина, и что каждый человек, и тем более шестиклассник Алёшка из рассказа «Одинокая парта», ей важен и необходим.
Такое ощущение, что в своих произведениях Дмитрий Воронин целенаправленно движется к этому пределу, стремится определить его, обозначить, провести границу, за которой – пустота небытия. И горький сарказм многих его рассказов – не презрение, но предостережение.
Нина Ягодинцева
«ЛГ» поздравляет Дмитрия Воронина с 60-летием! Крепкого здоровья, счастья, успехов во всех начинаниях и новых книг
Выпьем за Родину
Ильич на городской свалке появился поздней осенью. Высокий сутулый старик в тёмно-коричневом драповом пальто, шапке-ушанке и в ботинках на толстой подошве медленно брёл среди зловонных завалов, шурудя перед собой сучковатой надтреснутой палкой.
– Чего ищешь, дед? – обнажил в приветливой улыбке полубеззубый рот низкорослый мужичок в истрепанной грязной фуфайке. – Скажи, может, чего присоветую.
– Так это... Вот, – засмущался, остановившись, старик, – бутылки пустые ищу.
– Бутылки? – нахмурился мужичок, подозрительно оглядывая новоявленного конкурента. – А чего это тебя на свалку занесло, в городе, что ли, бутылок уже не осталось?
– Не могу я в городе, – нервно сжал свой посох старик.
– Стесняешься... – понимающе усмехнулся бомж. – Звать-то тебя как?
– Степан Ильич.
– Ильич, значит... Ну, а меня Витьком когда-то нарекли, а тут все Солнышком кличут, – протянул грязную ладонь Ильичу мужичок.
Старик с опаской подал навстречу свою дрожащую руку.
– Ты вот что, дед... Ты это, держись возле меня, тогда и при таре будешь, и не тронет никто, – снисходительно ощерился Витёк. – Тут у нас конкуренция еще та, чужих особо не жалуют и побить могут запросто.
– Побить? – удивленно посмотрел на бомжа старик. – За что?
– А то, – захихикал, радуясь удивлению Ильича, Витёк, – за дело. Я ж говорю, у нас новеньких не любят, лишний рот – лишние заботы. Вот ты, к примеру, явился сюда и думаешь, будто тут эти бутылки на каждом шагу разбросаны. А сколько в твоей сумке их, ответь?
– Одну пока нашёл только.
– Правильно, одну, – согласно кивнул Витёк, – ну, может, еще одну найдёшь или две – и всё.
– Как – всё?
– А то, – вновь засмеялся Солнышко, глядя на растерявшегося Ильича. – Ты, верно, думал, что здесь бутылки только для тебя одного и валяются, так ведь?
– Ну, не знаю...
– Ага, так, – довольно вскинул голову Витёк. – А тут нет ничего, ищи не ищи.
– Что, вообще?
– Ну, если ты экскаватор, то найдёшь.
– Так их чего, не привозят сюда? – вконец расстроился Ильич.
– Привозят.
– Чего ж ты мне тогда голову морочишь?
– Так когда их привозят, таким, как ты, возле них места нет, – открыто радовался стариковскому раздражению Витёк.
– Это почему? – покраснел от злости Ильич, чувствуя откровенную издёвку.
– Я ж говорил, у нас чужих не любят, побьют.
– Мне чего, назад уходить, ты на это намекаешь?
– Да нет, дед, ты мне понравился, – ободряюще хлопнул Ильича по плечу Солнышко. – А со мной тебя не тронут. Пошли.
– Куда?
– Познакомлю тебя со своей бригадой.
Умело лавируя между кучами гниющего мусора, Солнышко вывел старика на небольшую ровную площадку посреди свалки. Площадка была наполнена фанерными ящиками, картонными коробками, какими-то уродливыми строениями, напоминающими то ли огромные собачьи будки, то ли дровяники, то ли складские сарайчики. Возле этих построек, местами обтянутых полуистлевшим брезентом, копошились люди, одетые в грязное рваньё.
– Кого еще притащил? – выкатилось навстречу Солнышку бесформенное толстое существо непонятного пола в рваном солдатском бушлате. – Чего ему тут надо?
– Не заводись, Софочка, не заводись, красавица, – раскинул руки Витёк, загораживая собой Ильича от неласковой бабы. – Хорошего вот мужика встретил, подумал, тебе жених знатный, ну и привел познакомиться. А ты сразу кидаться, как пантера какая. Что о тебе интеллигентный человек подумает, а? Подумает, кавой-то мне Солнышко подсунуть хочет? Обещал красу ненаглядную, а на самом-то деле – гарпия натуральная.
– Балабол дурной, чтоб тебя!.. – под общий смех растянула в улыбке гнилой рот Софочка. – Тоже мне, нашёл жениха, пенька старого, – и, махнув рукой, миролюбиво обратилась к Ильичу: – Что, дед, из дома выгнали?
– Выгнали, выгнали, – опередил старика Витёк, не давая тому опомниться. – По себе знаешь, какие нынче детки пошли, не тебя одну на улицу выкинули, вот и Ильича тоже.
– Из-за квартиры?
– Из-за нее, из-за чего ж ещё, – продолжал отвечать за деда Солнышко.
– И идти больше не к кому?
– А то б он сюда пришёл!..
– Слушай, Солнышко, – нахмурилась Софа, – чего ты за деда распинаешься, пусть сам говорит. Или он немой?
– А ты себя вспомни. Тебя когда из квартиры вышвырнули, много ль слов у тебя было?
– И то верно, – вытащила из кармана бушлата «Приму» Софа, – я тогда с месяц как пришибленная была, всё молчала. Никак до меня не доходило, кто что балакает, про чего спрашивают. Хорошо, сюда добрые люди привели, так тут только и отошла. Счас уж и не вернулась бы назад, что б ни сулили.
– Да... – философски протянул Витёк. – Жизнь – она, конечно, не подарок. Вот так живёшь-живёшь, вроде чего-то добился, вроде и хорошо тебе, как вдруг бах! – и в один момент всё кувырком, всё с ног на голову, будто снег среди жаркого лета.
– Сложно оно всё, это ясно, видать, на роду у людей так написано, – подтвердила значительную мысль Софа и повернулась к Ильичу. – А ты, дед, в Бога веришь?
Ильич вздрогнул от неожиданного вопроса, хотел было уже ответить, но Солнышко вновь оказался проворнее.
– Верит, Софочка, верит.
– Это хорошо, – довольно закивала Софочка, отходя от мужчин, – без веры сейчас нельзя, а то так и свихнуться можно.
– Что это ты тут про меня такого наплел, – нахмурился на Витька Ильич, – и бездомный я, и верующий?
– А чё, надо было похвастать, что у тебя особняк в трех уровнях и ты помощник Жириновского, а бутылки сюда так пришёл собирать, для коллекции? – с издёвкой прищурился Солнышко.
– Вообще-то дома у меня и впрямь нет, – виновато сник старик, присев на грязный продавленный диван, стоящий возле покосившейся постройки.
– Ясно дело, – согласно кивнул мужичок, восприняв заявление Ильича как само собой разумеющийся факт.
– Вот только сын меня из него не выгонял, – продолжил начатое откровение Ильич, – сын меня попросту забыл. Как вышел лет двадцать в большие начальники, так и забыл, и меня, и мать – жену мою. Жена-то померла два года назад, так он и на похороны не явился, хоть и сообщали. У нас трехкомнатная квартира была. Пока с женой пенсию получали, хватало за квартиру платить, а как жены не стало, – задолжал я. Вот и решил трехкомнатную продать, а себе однокомнатную купить. Черт меня дернул по объявлению, через посредника делать, хотел побольше денег получить, а в итоге оказался на улице без гроша, и не докажешь ничего.
Солнышко открыл было рот, но Ильич предупредил его.
– И не спрашивай, что и как, даже вспоминать не хочу. Жив остался – и то слава богу. Лето мыкался по знакомым да так, где придется.
– А к сыну? – встрял всё-таки Витёк.
– Нет его у меня, – зло вскинул голову старик, – помер он вместе с женой.
– Как – помер? – удивился мужичок.
– Для меня он мертв, раз даже мать свою схоронить не сподобился, – ударил, как обрубил, по разбитому дивану Ильич. – И всё, хватит об этом.
– Ну, а в милицию, собес?
– Где только не был, – с досадой отмахнулся Ильич. – Документы мои вместе с квартирой накрылись, а без них я кто? Никто! Тля я без бумажек этих...
– Это точно, – понимающе подтвердил Солнышко, – по себе знаю. У наших, что тут живут, почти у всех так. И что ты дальше думаешь?
– Не знаю. Сдохну, наверное, в эту зиму.
– Ты вот что, оставайся у нас. Тут и с голоду не умрёшь, и выпить всегда найдётся, да и крыша над головой какая-никакая.
Так Ильич и прижился на свалке. С утра на промысел – то бутылки собирать, мыть, сдавать, то продукты выброшенные сортировать, продавать, то металл, то запчасти. Да мало ли чего на свалку выкинут. Зиму Ильич с Витьком худо-бедно прокантовались, а по весне, когда уже теплом запахло, простудился Ильич на сквозняке, в горячке промучился недели две и помер однажды под утро.
– Отстрадался, сердечный, – посочувствовала Ильичу Софочка и повернулась к Солнышку. – Что делать со стариком-то будем? Сообщить в милицию от греха подальше, пожалуй, надо бы. Может, родственники какие объявятся. У него документы-то есть? Посмотрел бы по карманам...
– Да нет у него ничего, слямзили документы. И родственников нет, сын только. Так он даже мать не схоронил, а Ильича и подавно не будет.
– А ты всё ж проверь, может, какая бумага и завалялась.
Солнышко нехотя стал проверять карманы стариковской одежды. Проверил пальто, принялся за пиджак и вдруг за подкладкой, напротив сердца, нащупал какой-то сверточек. Витёк суетливо надорвал подклад, отцепил от булавок мешочек, прикреплённый к пиджаку, и, вспоров его, вывалил содержимое на фанерный ящик.
– Ни черта себе! – раскрыла в изумлении гнилой рот Софочка! – Вот это да!
На ящике поблескивала кучка орденов и медалей времен Отечественной войны. Солнышко дрожащими руками заворожённо принялся сортировать Ильичевские награды.
– Орден Красной Звезды, Отечественной двух степеней, медаль «За отвагу» и, посмотри, «За оборону Ленинграда»!
– Целый иконостас, – пораженно прошептала Софочка.
– Зови мужиков, – в волнении прохрипел толстухе Витёк, – да побыстрее!
Через несколько минут все обитатели «жилой площадки» собрались возле Солнышкиного сарайчика.
– А Ильич-то геройский мужик был, – уважительно перешептывались они. – Это ж надо столько наград заслужить!
– Да-а... Кем же он на фронте был?
– Кем бы ни был, но то, что герой из героев, это точно, Ленинград отстоял!
– Что делать-то будем? Надо бы властям сообщить, такого человека с почестями хоронить полагается.
– А может, продадим ордена? Они ведь бабок бо-о-льших стоят!
– Я вам продам, я вам сообщу! – возмущённо задохнулся Солнышко. – Я, итить вашу, любого замочу, кто хоть вякнет кому, что мы тут сейчас увидели.
– А ты что предлагаешь? – с интересом уставились на Витька бомжи.
– А вот что, – закурил сигарету мужичок. – Не будем мы ничего никому сообщать. Если такой человек при жизни этим властям не нужен оказался, то после смерти и подавно им он ни к чему. Сунут, как бомжа, в общую могилу, а ордена запарят и продадут.
– Это точно, – закивали мужики.
– Мы его сами похороним, – затушил сигарету Солнышко.
– Где, на свалке, что ли? – хихикнул кто-то.
– Нет, не на свалке, – ожег всех взглядом Витёк. – В роще за свалкой. Пусть у нас будет своя могила героя, свой блокадник, свой неизвестный солдат.
– Правильно, Солнышко, – заплакала вдруг Софа. – Ильич – душевный старик был, да еще и герой, уж я-то за его могилой каждый день присматривать стану.
– А награды куда денем?
– А награды вместе с ним схороним, – строго ответил Витёк.
– Верно, Солнышко, правильно, – одобрительно раздавалось со всех сторон.
– И кто на ордена, не дай бог, позарится – тому не жить. Понятно? – пылал глазами Витёк.
– За кого ты нас держишь?
– На куски искромсаю, кто могилу Ильича тронет.
– Солнышко, с этим понятно, вопрос в другом. Могилу-то не скроешь, обнаружат ее – надругаться могут.
– Я это уже продумал, – согласно кивнул Витёк. – Мы не станем делать настоящую могилу – холмик там, крест, оградка. Мы Ильича под липой похороним. Помните – там, в роще, на полянке?
– Ну.
– Похороним и кострище на том месте разведём, чтоб знать, где точно лежит. Чужим невдомёк, а мы приходить будем, поминать. Костёр разведём – и Ильичу тепло, и нам благостно.
– Молодец, Солнышко, всё верно, – согласились бомжи.
Весь день население «жилой площадки» с энтузиазмом готовилось к погребению Ильича. Сколотили гроб из досок от ящиков, обтянули его черным материалом, завалявшимся у одного из обитателей свалки. Софа Ильича обмыла, переодела в чистое белье из своих запасов, Солнышко укрепил на груди героя награды, и вечером, когда стемнело, траурная процессия двинулась к выкопанной могиле. Гроб опустили в яму, быстренько засыпали землёй, тщательно притоптали и тут же на скорбном месте развели костёр.
– За Ильича, – поднял кружку с суррогатом Солнышко. – Пусть земля ему будет пухом, – выпил он содержимое до дна.
– За героя! – застучали друг о друга остальные кружки...
И когда в полночь со стороны рощи до охранников свалки долетело: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем и снова нальём!» – те весело рассмеялись:
– Праздник у бомжар, весна пришла.
Клад
Поздно вечером злющая до невозможности Зойка, накинув на голову платок, вышла из дома.
– Вот гад, ну гад, пьянь, паразит, петух общипанный! – ругалась она вслух, вышагивая по тёмной улице к дому подруги Люськи. – Попадись ты мне только, я тебе устрою сладкую жизнь, я тебе так устрою, что век помнить будешь! Ты у меня попрыгаешь, пьянчуга подзаборная!
– С кем это ты разговариваешь? – раздался из темноты насмешливый Люськин голос. – Сама с собой, что ли?
– С собой, с собой, с кем ещё, – остановилась возле подруги Зойка. – Моего у тебя нет?
– Так и моего ещё не было, – исчезли насмешливые нотки у Люськи.
– Ясно, я так и знала, сердцем чувствую: опять пьют где-то, алкаши недоделанные! Ну, погоди у меня, придёшь ты домой! – погрозила кулаком в темноту Зойка.
– Что делать будем, а? Может, к Дездемоне сходим? – предложила Люська.
– А что толку, вряд ли они там пьют, Дездемона давно б уже выгнала. Где-нибудь за деревней соображают, – махнула рукой Зойка. – Пойду назад, никуда не денется, приползёт.
Проснувшись утром и не найдя в доме мужа, Зойка обошла весь двор, заглянула в сарай и на сеновал. «Паразита» нигде не было. Наскоро управившись со скотиной, Зойка поспешила к подружке.
– Семён ночевал? – с порога крикнула она.
– Нет, а твой? – вышла из кухни взволнованная Люська.
– И моего нет, – плюхнулась на стул Зойка.
– Может, случилось что?
– Да что с ними могло случиться, с алкашами! Перепились и спят где-нибудь, – скривила толстые губы Зойка.
– Не знаю, не знаю, Зой, – покачала головой подруга. – Мой-то никогда на ночь не загуливал, даже в дрезину пьяный и то домой приползал.
– Приползал, говоришь? – призадумалась Зойка. – Ну, пошли тогда до Дездемоны, у её мужика спросим.
Дверь им открыла сама Дездемона, длинная худющая, с растрёпанными волосами непонятного цвета.
– Верка, своего позови.
– Нет его, – зевнула в ответ хозяйка.
– А где он?
– А чёрт его знает, – недобро блеснула глазами Дездемона. – У шалавы какой-нибудь ошивается. Пусть только явится, я ему всю морду искорябаю.
– Значит, тоже не ночевал, – констатировала Люська.
– Что значит – тоже? – подбоченилась Дездемона.
– А то и значит, что не у одной тебя мужик пропал. Наших тоже нет дома.
– А может, они вместе по бабам шляются? – осклабилась Дездемона.
– Дура! – налилась краской Люська. – У тебя только одни паскудства на уме.
– Сама дура! – огрызнулась Дездемона. – Им только дай волю, козлам блудливым, они тут же под чужую юбку залезут.
– Ладно вам лаяться, – одёрнула обеих Зойка, – идём в правление к преду.
И подруги, толстая Зойка и маленькая Люська, решительно зашагали к правлению. За ними, запахивая на ходу халат, поспешила Дездемона.
Рассказав председателю о своей пропаже, женщины вместе с ним отправились к заброшенным руинам барского дома, где накануне разбирали кирпич их мужья.
У развалин одиноко стоял трактор, в прицепе лежал аккуратно сложенный кирпич, и вокруг ни души.
– Куда же они могли подеваться? – недоумённо пожал плечами председатель.
– Я ж говорю, блудят где-то, – принялась за своё Дездемона.
– Три человека – не один. Если б гуляли у кого, вся деревня знала б, – задумчиво покачал головой председатель.
– А может, они в другой деревне блудят? – не успокаивалась ревнивица.
– Слушай, Верка, может хватит, а? – раздраженно накинулась Люська на Дездемону. – Если твой по бабам шарится, это не значит, что и у других такие же.
– Вот что, девушки, – почесал затылок председатель, – в другую деревню они вряд ли подались – трактор-то здесь стоит. Походите-ка вы лучше по нашему посёлку, может, у кого в садочке опохмеляются. Ну, а если к вечеру не объявятся, тогда ко мне, будем искать всем миром. Но, вообще-то, пьют они где-нибудь втихую.
Вечером в конторе у председателя Зойка нервно докладывала:
– Всю деревню несколько раз обошли, нет их нигде, как сквозь землю провалились!
– Вы в Осиновку позвоните или в Волково, – встряла в разговор неугомонная Дездемона, – там они развратничают, чует моё сердце, больше негде.
– Попробую, – снял телефонную трубку председатель.
Но ни в Осиновке, ни в Волково о пропавших ничего не слышали.
Через час к правлению колхоза на мотоцикле подкатил участковый.
– Вот, Филимоныч, пропали у нас трое. Вчера у барского дома кирпич чистили и с работы не вернулись. И сегодня их никто не видел. Трактор у развалин стоит, инструмент валяется, а мужиков след простыл. Прямо наваждение какое-то, словно НЛО их забрало.
– Знаю я это НЛО, – затараторила Дездемона. – Ты, Филимоныч, к Нюрке сходи, у неё они, нюхом чую.
– Да что ты чушь всё несёшь, – накинулись на Дездемону подруги. – С тобой же к Нюрке ходили, нет там никого.
– Так она вам этих кобелей и покажет, раскатали губищи! – не сдавалась ревнивая баба.
– Верка, помолчи, – оборвал ее участковый. – А вы тоже успокойтесь! – прикрикнул он на загалдевших баб. – Найду я вам пропажу, никуда ваши мужики не денутся. Не растворились же они, в самом деле. Наверняка пьют где-то, больше и думать нечего.
Но ни в этот вечер, ни на следующее утро мужики так и не объявились. Мало того, за ночь пропало еще четверо. Филимоныч в недоумении только руками разводил и пытался переорать наседавших на него баб.
– Ну не знаю я пока ещё, где они находятся! В других деревнях их тоже нет, значит, здесь где-то схоронились.
– А может, неживые они уже, – запричитала вдруг Люська.
– Что ты ерунду городишь, – сорвал голос участковый. – Что значит – неживые?
– А то, – с новой силой заволновались бабы. – Может, маньяк у нас в деревне объявился, или басмачи в рабы мужиков уворовали, или на выкуп.
– Какой маньяк, какие басмачи? – вылупил глаза Филимоныч. – Общее помешательство у вас, что ли?
– Сам дурак! Аль телевизор не глядишь? Вот в Сирии сколько рабов находили, и денег мильоны требуют! – орали бабы, не давая участковому опомниться. – А ты тут штаны протираешь. У тебя из-под носа семерых уже утащили, а ты и глазом не моргнёшь. Совсем нюх потерял.
– Да чё вы на Филимоныча набросились? – пожалела растерявшегося милиционера Верка. – Никакие это не басмачи, это волковские шалавы наших мужиков сманивают.
– Дездемона, ты уж, прям, сразу объяви, что в Осиновке и в Волково позавчера публичные дома открыли, а мы об этом до сих пор ничего не знали, – съязвил кто-то.
Вокруг раздался оглушительный хохот.
– Ладно, смейтесь, – обиделась Верка, – а вот как ещё кто пропадёт, тогда вспомните мои слова, да поздно будет, опутают мужиков лахудры волковские.
Дездемона как в воду смотрела – к вечеру пропали еще девять человек.
– Звони в область, пусть собаку присылают, – наседали на участкового разъярённые бабы.
– Не смешите народ – собаку приглашать! Что тут, убийство какое произошло? Ни трупов, ни крови. Да меня пошлют куда подальше, и весь разговор.
– Тогда сам ищи, нюхай, а не стой тут, как истукан!
– А вы не орите, у меня от вашего ора уже мозги вздулись, того и гляди лопнут.
– Пусть лопают, один черт от них никакого проку!
– Все, бабы, шабаш! – рявкнул на толпу Филимоныч. – Я вам говорю: они точно где-то пьют, поэтому давайте искать их всем миром. Сегодня уже поздно, скоро темно, поэтому устроим в огородах засады. Им же нужно чем-то закусывать, думаю, к утру их вычислим. Если нет, тогда с утра каждую щель в округе проверим. Согласны?
– Чего уж теперь, – дружно закивали бабы, – назначай, кто куда.
– Дежурить будете по трое. Если кого увидите, шум не поднимайте, пусть запасутся, чем пожелают, а потом, когда обратно возвращаться станут, проследите за ними. Заметите, где прячутся, – и сразу ко мне. Мы их всей деревней брать будем. Все ясно?
– Давно бы так, – воспрянули духом бабы, расходясь по назначенным местам. – Уж мы их возьмём, так возьмём, только кости затрещат!
Где-то, только-только за́ полночь, сидя в засаде за кустами смородины в своем огороде, Зойка толкнула локтем Люську.
– Слышала? – указала она кивком головы в сторону забора.
– Что? – испуганно прошептала Люська.
– Штакетник треснул.
– Я счас проверю, – дернулась было с места Дездемона.
– Сидеть, спугнёшь! – схватила ее за локоть Зойка. – Филимоныч приказал только вслед идти.
Бабы вновь затаились, напряженно всматриваясь в темноту. Минуты через две от забора отшатнулась чья-то тень. Кто-то порыскал по огороду минут пять и опять исчез за забором.
– Пора, – поднялась из-за кустов Зойка.
Замирая от страха, бабы осторожно двинулись вслед ночному пришельцу. По земле стелился редкий туман, небо приволокло тучами, и только редкие звезды, выглядывая из-за них, давали возможность преследовательницам различать впереди смутную фигуру.
Тень выделывала замысловатые петли, плыла в волнующейся дымке в сторону барских развалин.
Люська, Зойка и Верка, дрожа в предчувствии чего-то ужасного, старались не отставать от «привидения».
– Зойка, видала? – вдруг затыкала пальцем вперёд Дездемона. – Испарилось оно, нет его нигде!
– Ой-е-ей, – закрестилась в ужасе Люська, – это мертвяк, бабоньки, заманивает!
– А-а-а! – заголосила Верка и первая кинулась прочь.
За ней рванули и остальные. Не разбирая дороги, спотыкаясь и падая, бабы с дикими подвываниями влетели в деревню. Найдя Филимоныча у правления, они, перебивая друг друга, принялись взахлёб рассказывать ему о случившемся.
– Мертвяк это был, – заикаясь, всхлипывала Люська. – Мертвяк самый натуральный, я сразу обратила внимание! Над землёй парил, ноги болтались из стороны в сторону, а как до развалин долетел, тут же пропал, сквозь землю провалился.
– Старый барин это, – выпучив глаза, показывала параметры привидения Дездемона. – Мне еще бабка рассказывала: ходит по ночам, невесту себе ищет. Найдет красивую и за собой в могилу утаскивает.
– Ага, точно, – раздался чей-то насмешливый голос. – За Дездемоной мертвяк приходил. Красивше ее в нашей деревне сегодня не сыскать никого.
Кругом грянул громкий смех сбежавшихся на крики баб, и в сторону Верки понеслись подковырки.
– Что ж ты, Верка, за ним не бросилась? Глядишь бы, уж сидела б сейчас во дворце подземном и купалась в золоте и бриллиантах. Иль Зойка с Люськой не пустили?
– Дуры, я ить серьезно говорю, – не на шутку разошлась Дездемона. – Барин это мертвый, вот вам крест!
– Ага, барин, – смеялись кругом, – встал из гроба и прямиком до Верки, невесты неписаной! А она его не поняла, счастье свое под землю упустила.
– Ну, всё, хватит, – отсмеявшись, строго прикрикнул на баб Филимоныч. – С барином все ясно. Вы мне лучше скажите: место, где это привидение исчезло, вы запомнили?
– Да вроде, – неуверенно затопталась на месте Зойка.
– Тогда пошли, – скомандовал участковый и решительно зашагал на длинных ногах в сторону барской усадьбы. Не услышав за собой шагов, Филимоныч оглянулся назад. – Вы чего? – удивленно спросил он у стоявших как вкопанных женщин.
– Ночью?! – ахнула Дездемона. – Я не камикадзе какая-нибудь добровольно отправляться на съеденье к вурдалаку.
– Какому вурдалаку, какому вурдалаку! – топнул сапогом обозленный Филимоныч. – Ты чего, белены объелась, или наркотик какой проглотила?
– Ничего она не глотала, – вступилась за Верку Зойка. – Откуда нам знать, кто там шастает! Может, там бандюги какие, бандеровцы?
– Кто-кто? – аж присел пораженный Филимоныч.
– Бандеровцы, – неуверенно повторила Зойка.
– Тьфу ты, черт! – сплюнул от досады участковый. – Точно сдурели. Какие еще бандеровцы, их уж полвека как нет!
– Как нету, если на Украине аж целое войско!
– Так то ж на Украине, а не у нас в деревне. С ума, что ли, сбрендила?
– А если нету, тогда кто это, а? – скрестила руки на пышной груди Зойка.
– Мужики это ваши, вот кто!
– Не, мужики наши ни с того ни с сего растворяться не станут, я по своему Степану знаю, – задумчиво произнесла Люська.
– Ну-ну, давай высказывай, кто же это, по-твоему? – раздраженно посмотрел на нее Филимоныч.
– Права Верка, как бы вы над ней не смеялись, барин это прежний, места себе не находит.
– Может, и точно барин? – засомневались вдруг бабы. – Ведь и нам раньше в детстве бабки рассказывали страшные истории про развалины.
Филимоныч, открыв от изумления рот, обводил всех обалдевшим взглядом.
– А может, и не барин, – неожиданно изменила свое мнение Люська. – Может, мертвяк какой кому в дом хотел прийти, кладбище-то рядом.
– Свят, свят, свят, – закрестились бабы, испуганно поглядывая друг на друга.
– У тебя что, крыша совсем поехала? Приди в себя! – заорал на Люську Филимоныч. – Может, санитаров из дурдома вызвать? – и тут же обратился к толпе: – Ладно, бабы, давайте по домам. Возьмите, если уж вам так страшно, вилы, топоры, фонарики – и вперед, барина искать.
– Я кол осиновый захвачу, – серьезно заявила Дездемона.
– Зачем? – не понял Филимоныч.
– В сердце вурдалаку вбивать.
– Бери хоть десять, – махнул рукой участковый.
Через час вооруженные до зубов бабы во главе с Филимонычем подошли к заброшенной усадьбе.
– Кажись, где-то здесь, – неуверенно остановилась Зойка у кустов сирени.
– Тогда так, – громким шепотом распорядился Филимоныч, – разбиваемся на группы по пять человек и тихо, как мыши, обследуем каждый кустик, каждое деревце, каждую канавку вокруг. В случае чего – кричите, ясно?
– Ясно, – дружно закивали бабы и разбрелись в темноте.
Минут через десять ночную тишину прервал дикий вопль:
– А-а-а!
За ним прозвучал другой, потом третий, и через минуту вся округа вопила что есть мочи. Со всех сторон мимо участкового в сторону деревни пробегали бабы. Спотыкаясь, они падали в мокрую траву, тут же вскакивали и продолжали свой бег, крича дурными голосами.
У Филимоныча глаза полезли на лоб от изумления, и он, сам не зная, что и подумать, кинулся вслед за женщинами. Только у околицы все потихоньку остановились.
– Вы чего? – перевел сбившееся дыхание участковый, поправляя фуражку. – Случилось что?
– Заорал кто-то, – икнув, ответила Люська.
– И что?
– Страшно, – загалдели кругом бабы.
– Значит, кто-то один заорал, – стало доходить до «Анискина», – и все – тоже, кто-то один побежал – и остальные тоже, так?
– А сам-то чего, лучше, что ли? – огрызнулись бабы.
– Кто первый закричал, признавайтесь! – не стал вступать в перебранку участковый.
– Ну, я, – всхлипнула в толпе Дездемона.
– Почему, можно полюбопытствовать? – ехидно спросил Филимоныч.
– Из-под земли голоса раздавались, – стучала зубами Верка.
– Свят, свят, свят, – в страхе закрестились бабы.
– А тебе не померещилось? – прищурил глаза Филимоныч.
– Н-нет.
– Понятно, – участковый задумчиво почесал затылок, сдвинув фуражку на густые брови.
– Что – понятно? – насторожились женщины.
– Под землей они.
– Кто «они»? – в испуге взвизгнули в толпе. – Мертвяки?
– Дуры, мужики ваши, вот кто! – в сердцах сплюнул Филимоныч, поражаясь бабской глупости. – Видать, нашли все ж погреба…
– Какие погреба? – с любопытством уставились на «Анискина» бабы, отходя от испуга.
– А такие, – обвел всех победным взглядом участковый. – Если вы помните сказки про барина, должны помнить и рассказы про винные погреба, что были в старину при этой усадьбе. Мне отец рассказывал, что в его молодости эти подвалы еще искали, а потом забросили, посчитав все это за выдумки. Но, видать, правдой оказалось, другого объяснения пропажи наших мужиков не нахожу. Видать, наткнулись случайно на погреба, ну и…
– Идем назад! – загалдели вокруг бабы. – Верка, показывай место, где голоса слышала. Это что ж такое, без нас дворянское вино хлестать!
– Не пойду, – уперлась Дездемона. – Давайте утром.
– Никакого утра. Сейчас, немедленно! – орали бабы, подталкивая Верку в спину. – До утра они, может, всё выпьют. Что ж, из-за твоей трусости нам без барского вина оставаться? Веди, а то поколотим.
Вернувшись к развалинам, Дездемона молча показала страшное место.
Тщательно обследовав небольшой участок усадьбы, бабы наткнулись на лаз под землю, прикрытый ржавым куском железа. Из-под него наружу прорывались приглушенные мужские голоса.
– Ну, вот вам и барин-вурдалак, и мертвяки, и бандеровцы, – усмехнулся Филимоныч, отодвигая в сторону ржавую крышку. – Я спущусь первым, оценю обстановку, а потом вас кликну.
– Ни черта! – оттолкнули его в сторону бабы. – Не надо нам никакой обстановки. Знаем мы тебя, счас будешь орать, что все конфискуешь именем закона. Мы чего, зря страхи такие терпели, ночь не спали, чтоб ты наше вино у нас отбирал? Отойди, Филимоныч!
– Постойте, – попытался прорваться к лазу «Анискин», – слово даю, что не буду ничего конфисковывать. Сами подумайте, мужиков надо подготовить, а то ведь вас увидят – сразу скандал, мордобой. А я их припугну, постращаю, тогда и вы спуститесь.
– Не врешь? – подозрительно поглядывали на Филимоныча бабы.
– Да когда я врал? – оскорбился участковый.
– Перекрестись, – нахмурилась Зойка.
– Вот-те крест! – простучал по груди Филимоныч.
– Лезь, – согласились бабы.
Минут через пятнадцать из лаза появилось раскрасневшееся довольное лицо Филимоныча.
– Бабоньки, да там не склад, а клад самый настоящий! – в восторге тряс початой бутылкой вина «Анискин». – Ох и вина, ну и вина! На неделю пить не перепить!
– Где там наши голубочки? – радостно затараторили бабы, спускаясь в погреб. – Соскучились, небось, без нас?
– А то-о-о! – глухо ответило подземелье.
Сильная любовь
Куприян всё-таки дожил до пенсии. Дожить-то дожил, но не пережил. В тот же день напился с друзьями на радостях, что закончились трудовые мучения, до дома кое-как доволокся, на второй этаж почти поднялся, да на предпоследней ступеньке споткнулся и кубарем скатился вниз. Там и остался лежать до утра. Утром соседка с первого этажа скотину собралась убирать, вышла в коридор и наткнулась на Куприяна, лежащего почти у самой её двери.
– Купрей, чего развалился у самого порога? Ни пройти ни проехать, – слегка пнула сапогом соседа Антонина. – С утра уже нализался, как свинья!
В ответ Куприян только что-то невнятно прохрипел.
– Что, что? – не расслышав, нагнулась над ним соседка и тут же резко отпрянула назад, разглядев синюшное лицо с запекшейся на лбу кровью. – Да ты чего, Купрей, ты чего? – испуганно прошептала Антонина, пятясь от скрюченного на полу соседа. – Плохо тебе, чего ли?
Наткнувшись спиной на собственную дверь, Антонина резко развернулась, рывком отворила её и прокричала вглубь квартиры:
– Федула, вставай, подь сюды! Твоему дружку Купрею совсем курдык, синий весь у нашего порога ляжит и еле дышит, кровью по всей башке присох!
– Ох-ма, чё орать-то, я чё, врач, чё ли? – раздался недовольный голос.
– Врач не врач, а поди посмотри, чего с им, я боюсь, – отодвинулась от двери Антонина, давая возможность мужу подойти к скрюченному соседу.
– Купрей, дружбан, ты чего? – склонился над бедолагой Фёдор.
– М-м-м, – промычал что-то в ответ Куприян.
– Купрей, не понял, плохо тебе? Повтори, – осторожно тронул за плечо друга Фёдор.
– А то не видишь, что плохо! – прикрикнула на супруга Антонина, придя в себя от потрясения.
– Да заткнись ты, – цыкнул на жену Федор, – без тебя разберёмся! Пойди поднимися лучше к Любке, скажи ей, что с мужиком ейным плохо, пусть спустится.
Боязливо обойдя соседа стороной, Антонина стала подниматься на второй этаж.
– Купрей, давай я тебя подниму, – попробовал оторвать друга от пола Фёдор, схватив его за подмышки.
– Хр-р-р, – захрипел Куприян, вытаращив глаза. И тут же из уголка его рта потекла кровь.
– Вот чёрт! – испугался Фёдор и уложил Куприяна обратно на пол. – Чего это с тобой?
– Хр-р-р.
На втором этаже громко хлопнула дверь, и раздался визгливый голос Любки:
– Ну и где этот алкаш?
– Я ж говорила, внизу лежит, синий весь, – ответила Антонина.
– Синий? Потому что законченный алкаш, – грузно спустилась вниз Любка и сходу с силой пнула лежащего мужа. – Вставай, падло, хватит народ баламутить!
– Хр-р-р.
– Ты, чё, дура, ему ж плохо. Глянь, кровь горлом идёт, – оттолкнул Куприянову жену Фёдор.
– Плохо ему! – скривила рябое лицо Любка. – Пить без меня не надо было, тогда б и плохо не было, а так боженька наказывает. Не фиг супругу законную динамить.
– Ну, эт вы отношенки-то свои потом завыясняете, – отодвинул Любку рукой подальше от мужа Фёдор. – А сейчас врачей вызывать надоть и за фельдшерицей сбегать. Давайте-ка, бабоньки, мухой, одна нога там, другая здесь, а я пока с Купреем побуду.
Через минут двадцать подошла фельдшер, посмотрела на Куприяна, достала мобильник и вызвала «скорую». Приехавшая «скорая» увезла мужика в больницу, где он и умер на следующий день.
Узнав о смерти мужа, Любка тут же отправилась в сельскую администрацию.
– Кать, горе у меня нынче, – притворно захныкала Куприяниха, войдя в кабинет главы поселения, – Купрей помер.
– Слышала, – отложила в сторону деловые бумаги Екатерина Матвеевна и сочувственно посмотрела на Любку, растиравшую кончиком чёрного платка сухие глаза. – Соболезную. Что делать собираешься?
– А что делать? Хоронить. Вот за деньгами к тебе пришла, поминки надо устраивать, туды-сюды, расходы одне. Я уж посчитала – только водки ящика три-четыре надобно, а закуски так и того больше. А ещё гроб, могилку копать, да мало ли… Так что тысяч десять давай, не меньше.
Сочувственное выражение на худом лице Екатерины Матвеевны сменилось удивлением.
– Ты, Любка, что-то путаешь. У нас тут не собес и не благотворительная организация. Помочь поможем, транспорт там – Куприяна из морга привезти, да на похороны, ну, венок от посёлка, а на водку и на прочее сама изыскивай, у меня на это деньги не заложены.
– Да ты чё, Кать, как не заложены? – покрылась красными пятнами Любка. – А где ж я возьму, у меня отродясь таких денег не бывало. Кать, ты чё?
– Кто ж виноват, копить надо было, а не пьянствовать всю жизнь, – строго оборвала Любкин визг Екатерина Матвеевна. – Работать надо было, а ты только и знала, что гулять и веселиться. Поезжай в собес, оформи бумаги о смерти на Куприяна, они тебе выделят тысячу-другую, на гроб хватит.
– Да на какой гроб?! – наливаясь злобой, заорала Любка. – Мне на поминки денег нет, а ты про гроб!
– Ну, про поминки с водкой ты забудь, киселя с кутьёй людям подашь, – стукнула по столу кулаком Екатерина Матвеевна.
– Да ты чё, дура? – визгливо завопила вдова. – Ты чё, издеваешься? Какой кисель, какая кутья, чё обо мне народ подумает?
– Ну, вот что, голубушка, – нахмурившись, поднялась из-за стола глава сельсовета, – иди-ка ты отсюда, пока я не передумала с транспортом. И мой тебе добрый совет – поезжай в район, в собес, пока рабочий день не кончился. А людям про тебя думать нечего, они о тебе и так всё знают.
– И на что я поеду? – сбавив тон, захныкала Любка. – У меня ни рубля нет.
– Что, вообще нет?
– Откуда, я ж не работаю, а этот даже пенсию первую не получил.
Екатерина Матвеевна укоризненно покачала головой, достала из своей сумочки кошелёк и протянула Любке триста рублей.
– На. На дорогу туда и обратно, хватит вполне.
– Ой, Катюш, спасибочки, – тут же просияла заискивающей улыбкой Любка. – Ты настоящая баба. Душевная. Всегда буду за тебя голосовать.
– Иди, иди уже, – отмахнулась от неё Екатерина Матвеевна.
Вечером из Куприяновой квартиры раздавались пьяные голоса.
– Почему так несправедливо на свете, а? Я тебя спрашиваю! – стучала кулаком по столу Любка, обращаясь к уже совсем охмелевшей соседке Антонине и её мужу Фёдору. – Вот подох мой и меня одну оставил. Это что, правильно? Не прощу ему!
– Да-к надо было и тебя с собою Купрею забрать? – пьяненько оскалился Фёдор, расстёгивая ворот полинявшей рубахи.
– Ты чё, придурок? – вылупилась на него вдова. – Я про то, на что жить мне до пенсии ещё три года.
– Да-к делай чегой-то нибудь, – Фёдор разлил по стаканам остатки самогона.
– Чего делай, чего делай? Больная вся, ноги не ходят, руки не шевелятся. Вот выпью, так ещё ничего, а как трезвая, хоть вой.
– Ну, может, пенсию по потере кормильца запишут, ты к Катьке-то сходи завтра, узнай, не откладывай, – хитро сощурил глаза сосед и опрокинул в себя содержимое стакана.
– А что, есть такая? – оживилась Любка.
– А то! – важно подтвердил Фёдор. – Хоронить Купрея когда будешь?
– Вот завтра у Катьки пенсию за кормильца получу, тогда и буду.
– Ну, ладно, бувай, что ли, как нужен буду – позовешь, – Фёдор поднял свою жену с табуретки и, шатаясь, повел её к двери.
С утра Любка нетерпеливо топталась у сельсовета.
– Ну, оформила бумаги, деньги получила? Когда за Куприяном машину посылать? – подошла к двери Екатерина Матвеевна.
– Ты, Кать, мне зубы не заговаривай, ты мне пенсию на потерю кормильца выпиши, тогда и поедем.
– Подожди-подожди, – опешила Екатерина Матвеевна, – что-то я не пойму, какую пенсию, какого кормильца? Ты вчера в районе была, в собес ходила?
– На кой мне твой собес? – завизжала вдова. – Что мне там сдалось? Из-за тысячи унижаться? Не ездила я туда и не поеду. Да ты мне на мозги не капай, а лучше пенсию выписывай на Купрея, на мою поддержку. У меня денег, ни копейки совсем.
– Как – денег нет? – ахнула Екатерина Матвеевна. – Я ж тебе дала вчера триста рублей!
– Фу ты, ну ты, триста рублей, – сплюнула на землю Любка, – тоже мне деньги!
– Постой-постой, так ты их пропила? – дошло до Екатерины Матвеевны.
– Не пропила, а помянула Купрея с соседями. А что, нельзя? – нагло подбоченилась Любка. – Или копеек своих пожалела? Подачкой откупиться решила?
– Пожалела, вот теперь точно пожалела. Ну да ладно, впредь наука.
– Так как насчёт пенсии?
– Совсем у тебя от сивухи мозги брякнулись, – укоризненно покачала головой Екатерина Матвеевна. – Ты что, дитё несовершеннолетнее? Это им такие пенсии назначаются, да и то не мной.
– А кем?
– Да какая разница кем, тебе всё равно не светит. Ты лучше скажи, когда за мужем поедешь? Уже второй день пошёл, а хоронят по обычаю на третий.
– А вот сама и хорони по обычаю, – с ненавистью взвизгнула Любка. – А у меня денег нет.
– Да ты что, Любка! – аж всплеснула руками Екатерина Матвеевна. – Побойся Бога, он же муж твой. Ты с ним сколько прожила? Лет тридцать-тридцать пять?
– А сколько б ни прожила, не твоего ума дело. Хоронить не буду, пусть государство хоронит. Вот! – удивилась своей неожиданной мысли Любка.
– Как же так? – возмутилась Екатерина Матвеевна. – Он же тебя всю жизнь поил-кормил, сына родили. Что Серёга скажет, когда из тюрьмы вернётся? Спросит, где батькина могила, а ты ему что?
– А ничего, на кой ему такой батька. Серёга его никогда не любил, он ему всегда до лампочки был.
– Тьфу на тебя! – в сердцах сплюнула в сторону Любки Екатерина Матвеевна. – Последний раз спрашиваю, в район поедешь?
– Денег дай.
– Нет.
– Ну, тогда сама и хорони, – отвернулась от Екатерины Матвеевны Любка.
Все последующие дни Любка слонялась по деревне пьяная и жаловалась людям:
– Что за жизнь, разве это жизнь? Похоронить мужика не дают по-человечески, что он, и на пенсию хоть одну не заработал?
– Ты б не пила, а бумаги в собесе оформила бы да и похоронила, – осуждающе неслось ей в след.
– Какие похороны без поминок? – сетовала Любка, не замечая неприязни окружающих.
– А тебе только б напиться. Жалко ведь Купрея, хороший мужик был, а похоронят как собаку, под номером, – жалели Куприяна на деревне.
– А мне что, не жалко, мне не жалко? – пускала слезу Любка. – Мне больше вашего жалко, как я без могилки… И помянуть некуда придтить будет, и помру – лежать мне не рядом.
– Так езжай, забери Куприяна.
– Пусть Катька хоронит, у меня денег нет, – злобно огрызалась в ответ Любка и уходила прочь.
На восьмой, со смерти Куприяна, день Екатерина Матвеевна сама прошлась по деревне и к обеду набрала необходимую для похорон сумму. А уже утром девятого дня закрытый гроб с телом покойника стоял у сельской администрации для прощания. Соседи ближние и дальние подходили к домовине, скорбно переговаривались между собой, некоторые крестились. К полудню на деревенском кладбище появился свежий холмик, укрытый пахучим лапником, сверху положены были четыре красные гвоздики и воткнута табличка с фамилией и годами жизни покойного. Благоверную Куприяна ни до, ни после похорон в тот день так никто и не увидел.
А через три дня непросыхавшая от пьянства Любка споткнулась на предпоследней ступеньке своего дома и кубарем скатилась вниз, свернув себе шею.
Утром Антонина в коридоре наткнулась на разбитое тело соседки и дико закричала от ужаса.
– Купрей за собою забрал, сердечную, – сделал вывод нахмурившийся Фёдор, не обнаружив пульса у Любки. – Любил, видать, сильно.
Дмитрий Воронин