Андрей Турков – литературный критик из «новомирской» плеяды. Автор книг о Салтыкове-Щедрине, Чехове, Блоке, Заболоцком, Твардовском, Абрамове, а также о художниках Левитане, Кустодиеве. Много писал о поэзии и прозе, посвящённой Великой Отечественной. Предлагаем вниманию читателей интервью, данное им в 2005 году.
– Андрей Михайлович, когда началась война, вы ведь ещё учились в школе?
– Да, я окончил девятый класс. 1 июля 1941 года нас, старшеклассников и студентов Фрунзенского района столицы, отправили на Смоленщину. Привезли на станцию Бетлица, а оттуда мы маршем двинулись к Десне к местечку Якимовичи. Копали противотанковые рвы. Над нами летали немецкие самолёты, но им на нас было наплевать – они, видимо, налаживали полёты на Москву. Видели воздушные бои. В начале августа пришёл приказ: тем, кому идти в десятый класс, возвращаться в Москву. Когда проезжали разрушенный город Юхнов, мы поняли, что такое бомбёжка...
Школу я окончил весной 1942 года. Потом поступил в Литинститут. Из-за плохого зрения я был белобилетником. Но в конце 1942 года, когда людей на фронте стало не хватать, появился приказ, по которому все медицинские нормы были приспособлены к военному времени. Я стал нестроевиком, в этом качестве меня призвали в 59 й отдельный дорожно-строительный батальон. Нашу армию постоянно перебрасывали на разные фронты, в разные места: под Смоленск, под Ленинград, далее – Выборг, Нарва, Эстония, Литва, Восточная Пруссия, Польша. Страшное впечатление производили разрушенные города, особенно Смоленск. Кстати, там наша часть располагалась близко от тех мест, где родились Исаковский и Твардовский. Потом у Александра Трифоновича я нашёл пронзительные строки, передающие чувства, которые он испытал, видя руины Смоленска... А в Эстонии хозяин хутора, где мы разместились, сказал: мы вас не звали, зачем вы пришли? Тогда это сильно царапнуло... Запомнилась и Восточная Пруссия, абсолютно безлюдная – все жители убежали. Там было жутковато, потому что действовали летучие отряды, они нападали на наши части, и можно было запросто погибнуть. А в Польше, ночью под Новый год, меня ранило в ногу. Я попал в госпиталь. Первую операцию сделали очень неудачно, потом перевели в другой госпиталь, где ногу спасли – она, правда, с тех пор не сгибается. Началась уже госпитальная эпопея: через всю страну привезли в Камышин, где я и долечивался. Потом вернулся в Москву.
– На фронте удавалось что-то писать?
– Ведение дневников не поощрялось. Однако в июне 44 го, когда мы были на Выборгском перешейке, я в лесу обнаружил заброшенные бараки. По надписям на стенах и другим признакам я понял, что здесь был лагерь наших военнопленных. Это произвело на меня большое впечатление. Вскоре мне встретился сотрудник газеты «Боевой натиск», и я рассказал ему о находке. Узнав, что я студент Литинститута, он привёл меня в редакцию, где я написал и продиктовал машинистке заметку. Это была моя первая публикация. Заметка в духе тех лет, немного под Эренбурга...
– После госпиталя вы продолжили учёбу?
– В Литинституте меня восстановили с немалым трудом. Ректором тогда был Фёдор Гладков, классик соцреализма, автор романа «Цемент». Он настороженно относился к фронтовикам, помня, что после Первой мировой войны в литературу пришло так называемое потерянное поколение – Ремарк, Хемингуэй, Олдингтон и другие, чьи произведения отличались крайним пессимизмом. Гладков боялся, что то же самое может случиться и с нами. Я тогда писал стихи – на сегодняшний взгляд, довольно слабые. Но рецензент, которому их отдали, поставил мне в вину не их качество, а то, что их автор – пессимист, «раненный войной». И мне в восстановлении отказали. Помог известный лингвист Александр Александрович Реформатский, с которым мы познакомились в институте до моего ухода в армию и переписывались во время войны. Он написал письмо в Министерство образования, и вопрос был решён. Это случилось в 45 м, а в следующем году, когда в Литинститут пришло немало фронтовиков, таких препятствий уже не было.
– Среди них были будущие писатели, которым предстояло сказать весомое слово о войне...
– Да, тогда пришли Константин Ваншенкин, Юрий Бондарев, Григорий Бакланов, Евгений Винокуров, Григорий Поженян и другие. Я дружил с поэтами – Максимом Калиновским, который во время войны партизанил в Белоруссии, и Наумом Коржавиным. Вообще в институте тогда царила особая дружеская атмосфера, огромное уважение друг к другу. Мы были молоды, мы выжили в страшной войне и были полны всяческих планов.
– Круг ваших критических интересов обширен, но, кажется, военная тема для вас – особая...
– Эта тема для меня святая. Здесь многое сошлось – и мой фронтовой опыт, и судьбы близких людей, и литературные пристрастия. Скажем, из одного моего класса не вернулось пятеро ребят, погиб в ополчении дядя, троюродную сестру завалило в бомбоубежище в Ленинграде. Война не обошла ни одну семью...
– Среди ваших книг и статей, посвящённых литературе о войне, выделяются работы о творчестве Твардовского, о нём вы написали свою первую большую книгу. Как вы пришли к этой теме?
– Когда я только-только начал хлебать армейскую кашу, я прочёл первые части «Василия Тёркина». Книга поразила меня, хотя понять в полной мере её значение не мог – она была ещё не закончена. Впрочем, там были уже такие поэтические шедевры, как глава «Переправа». Будто сама судьба вела меня к Твардовскому, подавала какие-то знаки. Я уже говорил, что во время войны мне два раза довелось побывать на Смоленщине – родине Александра Трифоновича... Ещё ярко помню сцену из студенческой жизни: мы шли по улице из Литинститута, и один из нас вслух читал только что напечатанное стихотворение «В тот день, когда окончилась война»... А потом я стал автором «Нового мира», познакомился с Твардовским, и на меня он произвёл огромное впечатление – масштабом и силой личности и особенно его поглощённостью памятью о войне.
В то время, в начале 50 х, в официальной критике господствовала мысль, что главная заслуга в победе над фашизмом принадлежит Сталину, а остальное второстепенно. Твардовский придерживался прямо противоположной точки зрения. В 1952 году он напечатал в «Новом мире» роман Василия Гроссмана «За правое дело», где уже звучала горькая и жестокая правда о Сталинградской битве. Роман подвергся массированным критическим нападкам, а до этого в редакции журнала по команде сверху было проведено его обсуждение, а точнее, осуждение, настоящий погром. Его устроили пришедшие в редакцию представители идеологического и военного ведомств. Мне довелось участвовать в этом тяжёлом разговоре.
– Судя по недавно опубликованной стенограмме обсуждения, вы были тогда единственным защитником романа Гроссмана.
– Да. Выступавший с заключительным словом Твардовский, по тогдашним правилам игры, вынужден был взять на себя роль «кающегося редактора». Только так можно было дело спустить на тормозах. Но роман-то был уже напечатан.
– Вам довелось однажды выступить в защиту и самого Александра Трифоновича, когда литературное начальство обрушилось на его поэму «По праву памяти».
– Это было в 1970 году. Дело шло к отстранению Твардовского от «Нового мира». А тут ещё не опубликованная в СССР поэма была напечатана на Западе. И на очередном писательском собрании один влиятельный литературный деятель позволил себе грубый клеветнический выпад по поводу крамольного сочинения и его автора, которому приписывал чуть ли не предательские настроения. Я резко возразил. Александра Трифоновича на этом собрании не было, но он, конечно, узнал о происшедшем. Через какое-то время я получил от него письмо.
– Оно тоже не так давно опубликовано. В нём, в частности, говорится: «Я очень признателен Вам за этот благородный поступок, тем более что у нас не редкость, когда и благородные, казалось бы, люди предпочитают в подобных случаях поступать по принципу «не высовывайся». И далее: «Буду рад пригласить Вас на чтение и обсуждение поэмы, которое, надеюсь, состоится в недалёком будущем...»
– Эта надежда была, конечно, утопической. Поэма «По праву памяти» была опубликована только 17 лет спустя...
– Война становится всё более и более далёкой историей, с уходом военного поколения память о ней неизбежно утрачивает свою остроту, во всяком случае обретает какое-то иное качество...
– Эта тема важна и в наши дни. Я даже не говорю о фронтовиках, которые живы этой памятью... Как-то, будучи на Байкале, я услышал слова одной местной женщины: «С той войны слёзы ещё не просохли». Могу сказать, что не просохли они и сегодня. Это слёзы вдов, не дождавшихся мужей с фронта, которые в нищете доживают свой век. Это о них Фёдор Абрамов сказал: «русская баба открыла второй фронт». Он же писал о том, что выросло поколение людей, для которых «отец» – понятие мифическое, их отцы погибли. Разве это не отразилось на их жизни, мировосприятии? Так что эхо войны звучит и сегодня... Но, понятно, приходят новые поколения. Уверен, что в генофонде нашей нации, а значит, и у них будет всегда жить память о войне. Потомки будут узнавать о ней также из учебников, книг и фильмов, как мы сегодня узнаём, скажем, об Отечественной войне 1812 года. И очень важно, какую память мы оставим в наследство.