Из деревенского дневника
Сутки тут – трое дома
И снова в деревню. На автостанции, у метро «Щёлковская», беру в кассе билет до Лакинска. Автобус «Москва – Муром» полупустой. Вот он медленно выезжает на запруженную автомобилями улицу, разворачивается и тут же, у противоположной тротуарной бровки, тормозит. В распахнутую дверь вваливается суетная толпа. У всех – деньги в кулаке, расплачиваются с водителем сразу же. В кассе до Лакинска – 250 рублей, здесь – 150 и никакого билета.
– Экономим, – призналась мне севшая рядом женщина.
– А с контролёром как объяснитесь? – интересуюсь, потому что отчётливо помню суровую тётку с дыроколом, вошедшую в автобус в Покрове и свирепо пыхтевшую надо мной, пока я искал куда-то сунутый билет.
– А с контролёром водитель договорится, – ответила соседка, тяжело усмехнувшись.
У неё всё было тяжёлым – плотно сбитая фигура в дорожной куртке, квадратный подбородок, пристальный взгляд, синеватые мешки под глазами. Даже короткая стрижка с редкой проседью казалась отлитой из тёмного металла. С такой попутчицей не разговоришься. А ехать, если без пробок, два с половиной – три часа; читать трудно – в глазах от тряски рябит.
Но мы всё-таки обменялись несколькими фразами. Оказалось, живёт она в Собинке, нашем райцентре, куда от Лакинска на рейсовом автобусе минут двадцать, нужно лишь по мосту переехать на правый берег Клязьмы.
– Гостили в Москве? – спрашиваю.
– Гостила, – всё с той же усмешкой сказала она. – Сутки здесь, трое дома.
– Нет в Собинке работы?
– Нет. Много лет уже. Комбинат закрылся, люди посыпались – кто во Владимир, кто в Москву – на случайные заработки.
Знакомая картина. Из наших окрестных деревень, когда на местном животноводческом комплексе началось сокращение, народ тоже потянулся в города, хотя был другой выбор – заняться, например, фермерством. Пустующей земли много. Плодородие уникальное – трава здесь в начале июня уже по пояс, за лето можно косить трижды. Но нет, не принялось фермерство. Бывшие механизаторы, слесари-наладчики, мужики отнюдь не пожилого возраста, вместо того чтобы найти себе применение здесь, кинулись в Москву устраиваться в охранные структуры. В электричке «Москва–Владимир» мне приходилось видеть, как возвращаются домой после очередных трудовых суток эти «летучие» работники: сидят разморённо-сонные вокруг промасленной газетки с нарезанной колбасой и откупоренной бутылкой.
Эта картинка вспомнилась, когда услышал в автобусе от попутчицы знакомую формулу – «сутки тут, трое дома». Поинтересовался, где работает.
– Да всё там же, в охране.
– Теперь уже и женщин берут? – удивляюсь.
Оказывается, берут, такая в Москве «нехватка кадров». Учат обращаться с сигнализацией, контактировать с милицией и – не спать по ночам. Время от времени руководство организует ночные набеги специальных проверяльщиков – не спят ли охранники? Кого застанут спящими – увольняют.
– И как вам удаётся не спать?
– Привыкла.
Вот откуда у неё синие подглазья и мужиковатость в жестах.
Пикник со стрельбой
Разговорилась в конце концов, рассказала: у неё двое взрослых дочерей, одна вышла замуж, внучка растёт, а жилья нет, снимают комнату. И с работой у молодых не ладится, надо помогать. Вот и мотается моя попутчица через каждые три дня на четвёртый в Москву и обратно, выгадывая, как бы проехать за полцены. Попытался узнать, сколько же ей платят за бессонное патрулирование по ночным коридорам московского предприятия. Не сказала. Секрет. С этим условием на работу брали.
– Денег всё равно не хватает. Хорошо, огород есть, он выручает.
Ну да, как же у нас без него, без кормильца!
...Но «охранников»-мужиков, конечно, выручает не огород. Те, что попредприимчивее, отоспавшись, берутся за пилу и топор. В наших окрестностях конкурируют две строительные бригады, действующие стихийно – строят дома и бани в дни, свободные от дежурств. Одна из таких бригад превратила купленный нами восемь лет назад старый бревенчатый дом в двухэтажный особнячок с тремя печками и одним камином.
А те, кто к такому – подвижному! – образу жизни не расположен, довольствуются тем, что есть. Они не только теряют прежние профессиональные навыки. Резко ограничивают свои интересы. И – регулярно взбадривают себя алкоголем… Гуляют!.. Как?.. Широко!.. Вот один эпизод.
…Возвращаюсь с рыбалки. Вижу: причаливает к берегу моторная лодка – Семёныч ездил проверять вентеря. Пока он выволакивал на пологий берег свою старенькую дюралевую посудину, переворачивал, пряча под ней вёсла и какой-то рыбацкий скарб, а потом примыкал её к металлическому штырю, мы разговорились. Я спросил его, увидев на перевёрнутом днище лодки металлические заплаты, откуда они. Семёныч, усмехнувшись, поднял голову, глядя куда-то вверх.
– Во-он оттуда!
Я проследил за его взглядом. За моей спиной круто поднимался холм, чьи склоны заросли дубами. На его вершине когда-то (согласно летописям – почти восемьсот лет назад) стояла древнерусская крепость Осовец. От неё остался вал правильной формы с глубоким рвом со стороны поля. Сейчас к этому городищу привозят на экскурсии школьников. А в погожие дни к нему тянутся любители шашлыков – подъезжают на автомобилях, располагаются шумным табором, жгут костры под громкую музыку (любимая их радиоволна – «Шансон», а обожаемая музгруппа – «Лесоповал»).
Как-то Семёныч, причаливая лодку, увидел торопливо спускавшихся с холма, по петлявшей под дубами тропинке, двух грузных мужичков, машущих ему руками и что-то кричавших. Подошли. Заметно выпившие. Просят покатать. Следом за ними с холма спустились две визгливые девахи. Все четверо были так возбуждены, что откажи им сейчас Семёныч, конфликт был бы неизбежен.
Усадил. Покатал по Клязьме. Девахи что-то пели, мужики пугали их, будто бы собираясь столкнуть в воду. Высадившись на берег, один из них подошёл к мотоциклу с тележкой (для перевозки лодочного мотора). Предложил:
– Ну что, девчонки, слабо в тележку влезть?
Но им оказалось не слабо. Влезли. Покатались в тележке вдоль берега. А когда выгружались, тот, что катал, сказал:
– Эх, сейчас бы ещё пострелять, да утки почему-то не летают!
Из их реплик Семёныч понял, что ездят они в Москву, устроившись охранниками, работа скучная, оружие не дают, а вот сюда, на свой «пикник», прихватили охотничье ружьё, чтоб «отвести душу», оно у них наверху, у непотушенного костра.
Расстались мирно. Семёныч примкнул перевёрнутую на берегу лодку, погрузил мотор в тележку и поехал, в объезд холма, в деревню. И уже когда ехал по деревенской улице, услышал выстрелы. Подумал: там, на городище, эти четверо палят по бутылкам.
А на следующий день обнаружил пробоины в дюралевом днище перевёрнутой лодки: её с холма хорошо видно, отличная мишень.
– Намытарился я, пока нашёл материал для заплат, пока их накладывал, – говорит Семёныч обречённо, и я его спрашиваю:
– А этих свинтусов найти не пытался?
– Нет. Зачем? Разве таким что-то объяснишь?! Они ж отупелые.
А в отпуск на Канары
День тёплый. Еду с реки. Бренчат примотанные к велосипеду удилища. А посреди деревенской улицы, напротив дома, выкрашенного в нежно-салатовый цвет, лежит в выбитой выемке рыжий пёс. Старый и глухой. На мой трезвон не реагирует. Здесь его все объезжают. Вижу возле дома хозяина пса – Юрича. Невысок, улыбчив. С суковатой палкой в руке. Пасёт коз, объедающих нижние ветви низкорослых верб, растущих здесь у каждого дома. Здороваемся.
– Хлопотно с ними?
– С коровой было хлопотнее.
В прошлые годы, помню, его громкоголосая супруга Татьяна, рослая, решительная женщина, превратила свой дом в мини-молокозавод, обеспечивала окрестную ребятню, приехавшую на летние каникулы, сметаной, сливками и творогом. Трудилась от зари до зари, покрикивая на мужа. Но и она со своей неуёмной энергией устала всё-таки. Сменила корову на коз.
– А как ваша молодёжь во Владимире? – спрашиваю Юрича. – Редко их вижу.
– Некогда им. Работают. А в отпуск то на Канары, то в Турцию.
Вздохнул.
– Они себе коттедж под Владимиром поставили. Там, понимаешь, хоть и красоты такой нет, как у нас здесь, зато все коммуникации подведены – газ, вода, канализация. А у нас тут вода в колодцах к концу лета зеленеет, газ привозим в баллонах…
И вдруг, вопреки своему покладистому нраву, взрывается обличительной речью:
– Не понимаю я наших начальников… Запустили область!.. Я в Мордовию часто ездил, в Рязани у меня родственники, там почему-то смогли газифицировать все деревни. А у нас лет десять назад дотянули ветку до Заречного и остановились. Почему? Не говорят. А с водой что? В полутора километрах от нас, в Осовце, водонапорная вышка. Ну протяните вы от неё в нашу деревню трубы, поставьте колонку, народ вам в ноги поклонится. Ведь вы, начальство наше, для народа поставлены! Или не для народа?
Разделяю я его сердитое недоумение. Европе мы свой газ не жалеем, а провести его в деревни своим пожилым соотечественникам скупимся. Обеспечить же водой дальние сёла и деревни было решено несколько лет назад, приняли федеральную программу, выделили деньги. Но до таких, как наша деревня, ни вода, ни деньги не дошли.
– Ты за молоком-то заходи, – говорит мне на прощание повеселевший Юрич, быстро успокоившись.
– Зайду как-нибудь.
Скрипит велосипедная цепь, бренчат удилища на дорожных выбоинах. Ну до чего ж отходчив наш деревенский народ, главное ему – выговориться.
Здесь жить интереснее
Возвращаюсь задами с ключика, с полным ведром. Вижу: на зелёном пятачке, у своего огорода, постукивая топором, поднимает сруб новой избы Николай Михайлович Жиряков. Он известный здесь плотник, сруб этот, видимо, готовит на продажу.
Ему далеко за шестьдесят. Высок. Крепок. У него самая ухоженная в деревне усадьба: сад, две застеклённые теплицы, дровяной сарай, чисто выметенные дорожки. И – многолюдная семья: жена Валя, взрослые сын и дочь со своими шумными семьями, внучка-студентка; по пятницам, покинув городские квартиры, все съезжаются в родительский дом. На улице, у их окон, врытый в землю стол с длинными скамьями – для желающих потолковать о деревенских и прочих новостях; здесь по выходным что-то вроде деревенского схода – перебивающие друг друга голоса, реплики, смех.
Николай кладёт топор, я опускаю на тропинку ведро.
– Ну что, антенну-то будешь ладить? – напоминает он наш давний разговор.
Идёт к дальнему своему сараю – там щетинятся прислонённые десятиметровые высушенные хлысты, выбирает самый ровный и, положив на плечо, несёт ко мне во двор.
Там мы прислоняем хлыст к дому, и я звоню по мобильнику в райцентр мастерам, обещавшим установить антенну. Докладываю – мачта есть. Условились – приедут. А пока сидим с Николаем на кухне, разговор – о его теплицах, о засушливом лете, предсказанном синоптиками, о том, почему он, Николай, выйдя на пенсию, окончательно вернулся из города сюда, в родительский дом.
– Здесь жить интереснее, – говорит.
Видимся мы с ним нечасто, он весь в делах. Куда-то ездит на рейсовом автобусе, плотничает в окрестных деревнях, обживаемых дачниками, не слишком распространяясь о побочных заработках, здесь это не принято. А у себя в хозяйстве то теплицы усовершенствует, то (любимейшее занятие!) корзины плетёт из ивовых прутьев.
Но на просьбы откликается всегда. Как-то в сарае полку с хозяйственным инструментом (она у меня без конца срывалась) укрепил, приладив к ней подпорки. Сделал изобретательно и быстро, лишь слегка усмехнувшись в ответ на моё восхищение. И от денежного вознаграждения категорически отказался, это, на его взгляд, не работа, а баловство.
Я заметил: вопреки распространённому мнению, будто деревня угнетена завистью к обеспеченной жизни столичных жителей, здесь отношение к москвичам иное – покровительственно-насмешливое. Неумехи мы – ни дров нарубить, ни печь растопить, ни траву во дворе скосить у нас не получается.
Научиться косить я пытался. Мне показывали, как косу держать, как слегка «давить на пяточку», то есть вести её под небольшим углом к земле, чтоб срезала под корешок. Нет, не получалось.
Как-то в июне, когда, только выйдешь на крыльцо, мошка облепляет лицо, зазвали мы Николая к нам. Поговорили про электро- и бензокосилки, застревающие в здешней могучей траве (за месяц нашего отсутствия она вымахала по пояс). Николай поточил бруском косу (выправил), заметив попутно, что настоящей замены ей придумать вряд ли удастся. И стал косить. Шёл поперёк задворки, укладывая траву ровными рядами, останавливаясь только, чтобы смахнуть с лица надоевшую мошку.
Он бережно окосил, не задев, прутики юных саженцев, цветочную клумбу, грядку у бани, молодые яблони. И нигде не оставил ни одного торчащего клока. Это была работа мастера-искусника, одарённого чувством меры, выносливостью и честолюбием человека, неспособного что-либо делать кое-как. Днём позже, в толпе у автолавки, я обмолвился об этой косьбе Жирякова и услышал в ответ:
– Да ведь он у нас лучший косец! Вы что, не знали?
Год спустя, в то же время, когда от мошки спасенье одно – быстрее скосить растущую вокруг дома траву, Жиряков был занят срочной работой то ли в Жохове, то ли в Цепелёве. Мы кинулись к соседу – выручи! Он нашёл нам свободного косца, тот возился чуть не целый день, оставив по всему двору торчащие клочки. И тут появился в деревне Жиряков. Проходя мимо наших ворот, приостановился, посмотрел на скошенную кое-как задворку. Сказал:
– Нет, чтоб меня обождать.
Обиделся.
Река человеческая
Прошёл ещё год. Приезжаем в деревню, нам говорят: стал прихварывать Николай. Года идут к семидесяти, быстро устаёт, пришлось отложить в сторону топор и косу. А расстаться с ивовыми прутьями, из которых забавно мастерить корзины разной конфигурации, не мог.
Так и лето прошло – не выходил на улицу. А тут запас прутьев иссяк. На дворе октябрь, день солнечный, настроение бодрое. И Николай сел на велосипед. Выехал на шоссе, к соседней деревне Жохово, свернул на просёлок, бегущий двумя колеями в речную пойму. Нарезав там сноп прутьев, двинулся обратно. Тут-то, на подъёме, на стыке просёлка и шоссе, остановилось уставшее его сердце. Нашли Николая в тот же день лежащим возле опрокинутого на дорогу велосипеда с привязанным к его багажнику снопом ивовых прутьев.
…В день похорон, с раннего утра, в деревню съезжались автомобили. Перегородив единственную нашу улицу возле дома Жиряковых, они в поисках места стали сворачивать в проулки. У крыльца, когда я подходил, темнела толпа, какой я здесь ни разу не видел. Кроме наших, деревенских, много незнакомых лиц. Крепкие мужики, хмурые взгляды. Это они, подъезжая, хлопали дверцами своих «жигулей» и «лад», бывшие крестьяне, ставшие строителями, живущие теперь в окрестных городках. С ними Николай Жиряков поднимал дома в деревнях, растянувшихся цепочкой вдоль речной поймы.
Вот появился на крыльце отслуживший в доме панихиду, известный всей нашей округе рыжебородый батюшка из Зареченской церкви (это в семи километрах от нас). Он в облачении, с дымящимся кадилом. За ним осторожно выносят гроб. Следом, под руки, выводят плачущую вдову Валентину, выходит всё многочисленное семейство Жиряковых. И толпа, растянувшись, превращается в живую человеческую реку, медленно текущую по деревенской улице.
Гроб тяжёл, это заметно по мужикам, несущим его на длинных полотенцах. Останавливаются, опускают ношу на подставленные табуретки. Четверо других сменяют уставших, и движение продолжается. Улица залита солнцем, пестрит золото-красной листвой, устилающей путь процессии. Вот так, по-своему, деревенская улица прощается с человеком, топтавшим её мальчишкой, парнем, мужиком, дедом, собравшим на свою последнюю прогулку по ней уйму народа.
Почему все так прикипали к нему? Разговорчиво-общительным он не был, скорее – молчун. Да, был трудягой. Умельцем. Мастером. Человеком слова. А это всё здесь, в трудной нынешней жизни, по-прежнему ценится, как бы ни бросались в глаза примеры обратного порядка.
Похоронили Николая Жирякова неподалёку, километрах в двух от нашей деревни, в Осовце, на старинном кладбище, возле ветхой, без купола, церкви, так и не восстановленной, несмотря на разрекламированное возрождение меценатства. Тяжеловесные надгробные памятники и скромные деревянные кресты здесь смотрят из-под тенистых лип на Клязьму, отороченную ивовыми зарослями.
Её излука в этот день кипела от бегущей по ней сверкающей ряби.
, деревня Погост, Владимирская обл., Собинский р-н – МОСКВА
* Заключительный очерк из цикла Terra inсognita (Неизведанная земля).
Первый – «Уходящие» – опубликован в «ЛГ», № 20, второй – «Брошенный дом» – в «ЛГ», № 27, третий – «Коршун над городищем» – в «ЛГ», № 41.