– Но ведь в ней публикуются и члены Союза писателей России.
– Да, публикуются. По разным причинам… За брендом тянутся… Всякие бывают члены Союза писателей России.
– Жаль, что вы не читаете «Литературную газету»...
Таким диалогом начиналась статья «Одна баба или «ЛГ» сказала» («Донской писатель», № 10–12, 2013) делегата ХIV съезда Союза писателей России. И вдруг – нечаянная радость: статья Валерия Ганичева с животворящим названием «Боль и свет» («ЛГ», № 9). Теперь-то, очевидно, безымянные «мы» читать «ЛГ» будут: начало конструктивному диалогу положено.
С каким-то особым рвением погружаюсь в статью. Но прочитана последняя строка, а чувство недосказанности не покидает меня. Не пролился «свет», и «боль» не отступила. Сколько перечислено автором неизвестных имён, произведений, и это вызывает немалый интерес, но проблемы, которыми живёт и больна наша словесность, по существу, остались «за кадром». И непонятно, где же те «окололитературные писаки» и «коммерческие сочинители», заявленные вначале? Как случилось, что издательства открыли им широкие двери? Не могу не согласиться с Максимом Замшевым («ЛГ», № 12), что в своё время раскрученные бренды сегодня уже не выражают чаяния читающего населения. Однако, когда автор все беды от незнания новых имён переносит на «созданную систему», вытесняющую их из «широкого литературного обихода», едва ли во всём можно согласиться. Имя писателю, как правило, создавала критика. Она вводила в его художественный мир, ориентировала и вдохновляла. Какое великолепие представляли сами критики! Лев Аннинский, Игорь Золотусский, Александр Михайлов, Вадим Кожинов, Бенедикт Сарнов, Анатолий Ланщиков… И какая бурная полемика велась на страницах литературных газет и журналов! Литературные обзоры, включая провинцию, освещали как общее состояние литературного процесса, так и «лица необщее выраженье». Литература была частью государственного дела. Нынче иначе.
Когда идёт слом гуманитарного образования и упраздняются «вечные» ценности, выплеск «окололитературной продукции» способен либо оттолкнуть читателя от книги, либо вызвать негативные явления. И дело даже не в том, что истина сегодня на стороне Пилата и нет ответа, как её вернуть владельцу: стёрлась тончайшая грань, которая отделяет подлинную художественность от многоярусных подделок. Открытая «неистовым» Белинским «эстетическая идея», эта «могучая» страсть, названная «пафосом», перестала быть «божественной». И коль заявляет о себе, то в мутном потоке весьма трудно рассмотреть золотые крупицы.
Я далека от заявления, что у нас «совестливая», «традиционно сильная» и «новаторски современная» литература. Так говорить – не видеть в ней главного, а оно-то как раз и вопиёт о тех негативах, которые убивают истинно художественное. Что произошло с нашим «великим, могучим»? Почему, например, читая роман А. Геласимова «Степные боги», не перестаёшь испытывать шокирующее чувство от ненормативной лексики, в то время как в романе М. Шолохова «Тихий Дон», воссоздающем казачий быт, её практически нет? Куда ушли национальная гордость и патриотизм? Что за традиции мы наследуем и не прервалась ли связь времён? Какие герои сегодня на литературной арене? Вопросы, вопросы… На одном из них – последнем – остановлюсь особо. Ведь проблема героя всегда волновала русского читателя. Не скрою: и в связи с интервью А. Лапина, автора романа «Русский крест», заметившего, что «отсутствие положительного примера в современности – это проблема не эпохи, а писателей. Герой есть и сейчас. Это тот, кто не сдаётся» («ЛГ», № 8, 2014). Но уж очень неопределён такого рода герой, и лучшие образцы русской литературы не включаются в его схему. Что если обстоятельства оказываются сильнее человека и противостоять им он не в силах? Не утрачивают ли тогда этой «положительности», например, Григорий Мелехов или Турбины в «Белой гвардии»?
Конечно, русская литература не укладывалась даже в самое глубокое «прокрустово ложе» философии. Она сама была «демиургической». В ней были Базаровы и Кирсановы, Марки Волоховы и Тушины, Войницкие и Серебряковы. А. Блок назвал ХIХ век «железным», а человека в нём, брошенного «в ночь», «беспечным». В ХХ век, по предвидениям Ницше, пришёл человек, отрекшийся от Бога, ставший «по ту сторону добра и зла». Литературный рубеж ХХ–ХХI веков пока не дал формулы героя. И всё-таки некоторые его черты очевидны: находясь под знаком обезумевшего мира, он бессилен, непредсказуем и трагичен.
Передо мной несколько произведений донской и столичной литературы минувшего года. Невольно напрашивается объединяющая их мысль: интерес к человеку из народа, и на первом месте – проблема «власть и народ». В дилогии Василия Воронова «Загряжский субъект» («Роман-газета», № 2, 2013) и «Загряжский пантеон» («Дон-новый», № 2–3, 2013) проходит целая вереница художественных типов, находящихся у кормила власти. И ни единого «положительного». Какова подлинная цена власти, автор весьма лаконично объясняет словами из дневника героя войны 1812 г. Матвея Платова, возвратившегося на родной Дон: «Всю жизнь провёл в баталиях и одолевал неприятеля в невозможных условиях. А на административном поприще терплю поражения, как новобранец». В таком контексте любопытен образ казака Андрея Качуры, прошедшего через испытание властью и другие соблазны. Всё отринул этот бессребреник. И в результате бежит от ужасов современности в мир покоя и тишины, к развалинам когда-то цветущего селения, по которым прошёлся жестокой волной серп раскулачивания. «Что делать фермеру, которого сгоняют с собственной земли и избивают?» – спрашивает герой отца Амвросия, а в ответ слышит: «Есть вопросы, на которые нет ответа».
А в романе Владимира Барвенко «Дыхание Голгофы» («Дон–Кубань», № 2–3, 2013) герой, прошедший Афган, перед выборами в мэры размышляет: «Всякий путь на вершину власти – это Голгофа! И только, наверное, кажется, что под звуки меди и рукоплескания соратников тебя ждёт мир Поступка! Народ жаждет этакого благородного витязя, чтобы тот хоть как-то мог нивелировать извечную русскую нищету… Ну, попробуй совершить этот чёртов Поступок… А вдруг!..» Но «вдруг» не будет. Герой погибнет. На его могиле однополчанин скажет с безутешной грустью: «Спи спокойно, офицер. Этой России ты не нужен».
В рассказе-притче Геннадия Селигенина «Сапоги для отца» герой, порвав с исконными корнями и вспомнив о родных лишь через 15 лет, приезжает уже в исчезнувшую деревню, никого не найдя в ней в живых. Но и сам он бесследно теряется. Лишь образ Мадонны с младенцем, как вечный укор, сопровождает его до конца неотлучно.
И не рецидив ли «ненужности», отверженности заложен в персонаже Игоря Гамаюнова – Викторе Орехове – в книге «Бог из глины», романтике 70-х годов, возмечтавшем изменить мир путём донесения правды до верхних эшелонов власти? Но не вписался он ни в одну систему – ни коммунистов, ни олигархов – и был судим при каждой из них. В результате безнадёжной борьбы – бегство в Калифорнию и тихая прозаическая жизнь.
Когда я пытаюсь понять роман Александра Лапина «Русский крест» и совместить его с утверждением автора о «положительном» герое, первое, что после прочтения остаётся от персонажей, на долю которых выпало время застоя и переворотов 90-х, это их внутренняя неустроенность. Да и можно ли человеку с совестью избежать столь традиционного национального чувства, тем более во времена, охваченные «вихрями перемен»? Вот только сожаления автора на презентации о том, что никто не описывает «старых-новых» русских, едва ли по времени. Слишком текуч и непредсказуем этот тип, так не похожий на Мамонтовых и Третьяковых. Не популярен он сегодня в народе.
В «Загряжском пантеоне» Андрей Качура признаётся: «Может, потому и перешёл жить на кладбище, что мёртвых уважаю больше, чем живых». А в сознании умирающего капитана Апраксина в романе Владимира Барвенко возникает диалог с умершей дочерью: «Папа, пойдём с нами. – А что у вас? – Как что? Любовь…»
Между тем при всём драматическом состоянии литература не отказалась от поисков ответов на «вечные» вопросы. Сопряжённость любви и счастья нередко переносится в такие сферы, что не может не вызвать ассоциации с классическими образами. Так, небезупречный постулат одного из героев И. Бунина: «Настоящая любовь никогда не кончается браком» словно рикошетом проходит через судьбу персонажа рассказа Алексея Глазунова «Журавлик» («Дон», № 3–4, 2013). Отлаженная жизнь декана Аркадия Витальевича мгновенно рушится, когда предмет его страсти, студентка Элла, уходит от него, оставив в утешение нравоучительное письмо: «У счастья две категории: настоящее и прошлое. Будущего счастья не бывает… Но меня всю жизнь будет согревать мысль: «Я была счастлива!» Однако у автора на этот счёт есть и своя, личная, «контраверза»: «Я размышляю: стоит ли взрывать свои чувства, чтобы испытать истинное, зачастую молниеносное счастье любви и при этом лишиться семейного благополучия, душевного спокойствия».
Но возможен ли в наше катастрофическое время другой тип героя, который бы мог проинтегрировать традиционные русские вопросы: «Кто виноват?» и «Что делать?», внести в них разумные коррективы? Сегодня литература подобных ответов не даёт, – слишком неустойчива наша реальность. Её «барометр» улавливает скорее негативные процессы. Но если не будет литературы, не будет и нас. Потому как она – жизнь, судьба и память человечества. И хочется верить, что «осиянное слово» ещё напомнит о себе.