Таинства рифмы

Жизнь, определяемая словом и действом; жизнь, наполненная словом как деянием – такова жизнь Виктора Слипенчука: прозаика и поэта, драматурга и эссеиста, а в прошлом – моряка, прошедшего годы водного, сложного, морского труда.

Сложность и яркость пережитого, слагаясь и спрессовываясь в многослойный опыт, определяют и высоту словесного искусства: опыт, пропускаемый через фильтры дара, блистает метафизическим золотом, увлекая в мистерию поэзии, прозы, драматургии, публицистики…

Мы беседуем с писателем о книжных ярмарках, собрании сочинений и таинствах рифмы.

– Виктор Трифонович, вам не раз доводилось бывать в разных точках мира с книжной миссией, представляя свои издания, присматриваясь к изданиям разных авторов, встречаясь с писателями. Чем вам запомнились состоявшиеся в конце прошлого года Бакинская и Белградская книжные ярмарки? Можно ли их сопоставить, и если да, то какая отозвалась ярче, дала больше?

– Все ярмарки схожи между собой, потому что в основе их – внешний блеск. Умение в выгодном свете представить ту или иную книгу. И здесь начинаются различия, диктуемые географическим расположением страны и тяготением её народа. Мне довелось представлять свои книги во многих странах, и всюду, скажем так, эти два пункта были определяющими.

Конечно, Сербия как православная европейская страна мне ближе. Тем не менее Азербайджан в сравнении с Сербией произвёл на меня более яркое впечатление. И прежде всего, как мне кажется, своим более устойчивым вниманием к русской книге. Имею в виду, что внимание элиты азербайджанского общества к тому или иному русскому произведению легко передаётся, что называется, в народ. И этому содействуют не только СМИ, целые институты задействованы.

На ярмарке в Баку к нам (русской делегации) пришёл коллектив сотрудниц Бакинского славянского университета, и одна из них – Флора Наджи, доктор филологических наук, профессор Бакинского славянского университета, заслуженный журналист Азербайджанской Республики, – подарила мне книгу «Тетрадь переводчика».

В обращении к читателю она говорит, что эта книга не антология, не хрестоматийный сборник, не тематическая подборка стихов.

«В эту «тетрадь» вошли нашедшие отклик в моей душе, задевшие мои чувства и мысли произведения самых разных авторов на самые разные темы. Они, как говорится, «легли на душу» и сами «напросились» на перевод. Здесь представлены стихи не только корифеев современной азербайджанской поэзии, не только признанных мастеров, но и только начинающих свой путь молодых поэтов».

Потом, после встреч у российского книжного стенда нашей делегации довелось выступать в Институте рукописей перед филологами профессорами, докторами – неизгладимое впечатление. Они на уровне повседневной работы следят за русской литературой. В Сербии и других близких нам по языку странах этого нет. Более того, как мне показалось, в последнее время не сербская элита поставляет новинки русского языка в народ, а народ через учителей русского языка (русский язык изучается в школах как иностранный) оказывает некоторое благотворное влияние на свою элиту. Некоторое – потому что прямой потребности в русском языке в Сербии, находящейся в окружении других европейских стран, нет.

– Собрание сочинений – в определённом смысле монументальная цель, к которой стремится писатель, одолевая сопротивление материала жизни, превращая его постепенно в свои тома. Какие чувства вы испытали, когда вышло ваше собрание сочинений?

– Собрание сочинений никогда не было для меня ни монументальной целью, ни целью вообще.

Так получилось, что со студенческой скамьи я хорошо читал стихи, и не только свои. И естественно, выступая с барнаульскими поэтами (Алтайский край), больше всех награждался горячими аплодисментами. Это вызывало ревность и зависть. Именно поэтому некоторые алтайские поэты распространяли мнение, что стихи у меня плохие, но читаю я их настолько хорошо, что любители поэзии не замечают убогости моих строк. Это мнение поддерживалось и книжным издательством. Они опасались издавать мои произведения отдельной книгой. Смелая, независимая поэзия, как, впрочем, и проза, тогда были не в чести.

Седьмой том моего собрания сочинений полностью отдан поэзии. В него вошли не только стихи, но и поэмы, и баллады. И я хорошо помню это двойственное чувство: или данная публикация наконец-то принесёт мне признание, или и на этот раз придётся заново доказывать свою литературную состоятельность...

– Отдельно хотелось бы узнать о дополнительном, девятом томе, в который вошли эссе, посвящённые вашему творчеству, и множество фотографий из разнообразных путешествий. Какие места вам, много путешествовавшему писателю, наиболее близки?

– Вопрос сам по себе интересный и абсолютно не связан с книжным делом.

Это случилось в конце девяностых. Писатели-маринисты помогли мне с творческой командировкой: предстояло переправиться через Атлантику на теплоходе «Виктор Ткачёв». Моя задача состояла в том, чтобы интересно написать об этом путешествии для юношеского альманаха «Океан».

Время было не лучшее. Мы вышли из Мурманска. В порту горели автомобильные шины. Повсюду ощущался запах гари и всеобщее запустение. Страна разваливалась. Впервые покидая родной порт, хотелось поскорее выйти в открытое море, чтобы не видеть этого безобразия.

Мы пересекли Атлантику.

У острова Ньюфаундленд мне довелось на рассвете, где-то в четыре часа утра, лицезреть зелёный луч. Редчайшее зрелище. В рассказе «Счастливчик» довольно подробно рассказываю об этом событии.

Вошли в устье судоходной реки Святого Лаврентия и с запада на восток практически пересекли всю Канаду. Пришвартовались в порту города Монреаль.

Начальство судна занималось документацией, мы привезли в Канаду колёсные трактора «Беларусь». Канадцы тут же, в порту, «прилепливали» им стеклянные кабины (мотор, колёса… вся начинка наша, но трактора было не узнать – конфетки).

В общем, мы, несколько человек рядового состава, выбрались в город. Был жаркий июньский день. В парке, в прохладном закуточке пацаны попросили меня подождать. Они решили прошвырнуться по магазинам. Я сел на лавочку. Кругом всевозможные цветы, запомнились розовые каллы. Поверх деревьев виднелся знаменитый олимпийский дворец спорта, крышу которого держит что-то наподобие железного подъёмного крана. Я даже пересел на другую лавочку, чтобы это техническое убожество не мозолило глаза.

Теперь были видны осенённые радугой фонтаны в виде огромных чаш, блюдечек, а также прямоугольников и других геометрических фигур. Вода переполняла их, скатывалась на нижние тарелочки, и всё вокруг: плеск воды, волны радуги, цветы, кроны деревьев, кусты – всё-всё наполнялось и дышало шумом прохлады. И я погрузился в этот шум и стал как бы частью этого шума, полностью слился с ним. И помню вполне отчётливый неожиданный всклик души: Господи, как хорошо, я – дома!

Может быть потому, что мы тогда жили в Новгороде, меня посетило откровение, что именно таким способом древние строители безошибочно находили места, где надлежит ставить храм.

Как бы там ни было, уже в Роттердаме я заходил в парки, уединялся в расчёте ощутить подобный «всклик». Ничего подобного. Казалось бы, Роттердам – Европа, ближе к дому, но нет. Глубоко убеждён, что существует особый магнетизм местности, который мы непременно будем учитывать, устраиваясь на жительство на той или иной планете.

К сожалению, а может быть к счастью, никаких своих книг в Канаде не издавал.

– Широко представлены в этом томе фотографии Японии. Близок ли вам японский поэтический минимализм? Не хотелось ли самому писать хокку и танки? насколько своеобразие японского образа жизни повлияло на вас – если вообще повлияло?

– Нет, меня не интересовала японская поэзия в духе хокку и танка. Я был очарован прозой Сэй-Сёнагон «Записки у изголовья». По сути, благодаря этому своеобразному репортажу из Х–ХI веков о жизни и становлении японцев как нации мы с Галой (моей женой) проехали Японию вдоль и поперёк. И всё же стихотворение, основанное на собственном понимании минимализма, я написал. Но – по порядку.

Нас сопровождала в качестве переводчиков семья Тибулевичей – Александр и его жена Каори, коренная японка, абориген из айнов, населявших японские острова с древнейших времён.

Начало сентября. По-летнему тепло. Мы ехали из Саппоро на живописнейшее озеро Тояко, расположенное в кратере вулкана, и так получилось, что в двадцати километрах от нашей магистральной дороги находилась деревня, в которой жила мать Каори. Мы предложили заехать к ней и очень удивились, что заезжать к маме нельзя, потому что Каори загодя не предупредила маму, что по пути заедет к ней. Мы с Галой очень удивились, что родную маму надо предупреждать о визите (совершенно другой менталитет), но внешне, глядя на Сашу Тибулевича (ни на что не реагирующего), не выразили удивления.

Сейчас, оглядываясь назад, могу с уверенностью сказать, что более таких путешественников, как мы, нигде нет. И вот почему? В октябре, возвращаясь с острова Хоккайдо на остров Хонсю, мы единогласно решили, что поедем на поезде «Кассиопея» под Сангарским проливом.

Нам с Галой как иностранным путешественникам достался вагон с душем в купе. Семья Тибулевичей пришла к нам посмотреть на душ как на что-то новое в сервисе. Каори уведомила нас, что заказала в наше купе шампанское. Так как шампанское задерживалось, Саша Тибулевич решил опробовать душ. Так сказать, с пользой убить время.

Слава богу, как он ни бился над кранами и задвижками – вода не пошла. (Шампанского всё ещё не было.) И вот наконец из вагона-ресторана появился официант с шампанским. На подносе празднично позванивали и поблёскивали сверкающие фужеры и всевозможные инструменты для сервиса. И тут совершенно неожиданно по радиотрансляции объявили, что надо срочно занимать свои места – поезд отправляется.

Официант и Тибулевичи немедленно побежали в свои вагоны. И через минуту-другую поезд сдвинулся с места. Точнее сказать, рванулся и застыл. Потом, без всякого объявления по радио, усиленно стал набирать ход и неожиданно опять встал как вкопанный. Фужеры, словно красивые птички, резко взлетели к потолку и, падая на пол, взрывались, как гранаты. Бутылка шампанского, точно снаряд, ударила в моё смотровое окно (окно оказалось бронированным) и, подпрыгивая, залетела под кровать. Я мастерски забаррикадировал её одеялом. Она билась под ним, как живая.

Пугаться событий, происходивших в тоннеле, не было времени. Для нас битва за жизнь происходила непосредственно в пространстве вагона. Мы изо всех сил держались за металлические спинки кроватей, потому что раз за разом вагон встряхивало с такой силой, что, казалось, он не выдержит и разойдётся по швам соединений. По радиотрансляции прошло какое-то извещение, но переводчиков не было.

Поезд «Кассиопея» стал уверенно набирать ход. Мелькавшие электрические фонари в тоннеле стали превращаться в огненные линии. Гала сообщила, что сейчас больше всего боится холодной воды. Душевая приоткрылась, и ручка душа, похожая на старинный корабельный телефон, высовываясь из щели, стала биться в её плечо. Я подтянулся и задвинул дверь. Из-под кровати выпрыгнула бутылка шампанского.

По моим прикидкам, нас с двух сторон останавливали четыре тепловоза. Догнав сзади – притормаживали. А спереди – не давали разгоняться. Где-то в 06:30 утра мы наконец-то выбрались из-под Сангарского пролива в каком-то селении на острове Хонсю.

Было хмурое серое утро. Нам оно показалось мягким и тёплым. Люди вокруг были неестественно задумчивы и старались смотреть под ноги. Гала порывалась идти искать Тибулевичей, но я обнял её, и она, трепыхнувшись, застыла. И мы так долго-долго стояли не шевелясь. Потом увидели бегущих к нам Тибулевичей. «А мы почему-то вначале побежали в другую сторону», – смеясь, сообщила Каори.

Они сказали нам, что никогда ничего подобного не было… Произошёл какой-то электронный сбой. Разом заглючило компьютерное оснащение поезда и тоннеля.

Вечером того же дня, а точнее ночи, написалось стихотворение «Случай в тоннеле под Сангарским проливом», которое посвятил великому Хацуо Рояме* . (Мы как раз ехали в Хиросиму на встречу с ним.)

– Поэзия и проза во многом противоречат друг другу, хотя и составляют единое целое литературы. Как вы совмещаете жанры?

– Всё, что касается творчества, процесс, как мне кажется, настолько личный, что у всех он происходит по-разному. Потому что стихи и проза приходят даже к одному и тому же автору различными путями. В поэзии иногда приходит первая строка или последняя. Или – четверостишие. С лёту запишешь строку и занимаешься дальше чем-то своим, более неотложным. Записи множатся, и через какое-то время (бывает, что через год, а то и два) неожиданно натолкнёшься на прилетевшую строку. Прочтёшь. И вдруг чувствуешь – строка не отпускает...

Иногда таким же образом пишутся и короткие рассказы. Но в целом проза строится на осмыслении событий, людских судеб, жизненного опыта. В основе поэзии – чувство. В основе прозы – жизненный опыт. Иногда молодой поэт (по возрасту почти ребёнок) затрагивает в своём стихотворении такие глубинные чувства, что даже семидесятилетнему человеку столь глубокое проникновение кажется чудом. Никакого чуда нет. По Шопенгауэру, чувственная составляющая, скажем так, формируется в человеке до пяти лет.

На мой взгляд, никакого противоречия в поэзии и прозе нет. Разность основ – есть, присутствует, но она настолько неуловимо изменчива, что является проблемой не столько для литераторов, сколько для искусственного интеллекта. Кажется, эту границу без потерь чисто человеческих качеств невозможно будет преодолеть.

– Рифма необходима вам? Чем она является – внутренним импульсом, элементом, связующим строки так, чтобы подчеркнуть мысль или выстроить образ? Или просто – вариантом сладчайшей словесной игры?

– Рифма – это созвучие концов стихотворных строк. И конечно, она является внутренним импульсом, связующим строки, как вы говорите. Но одновременно это и некий вариант словесной игры.

Можно очень многого добиться, используя рифму. Чингисхан, будучи гениальным, но безграмотным человеком, использовал рифму, составляя свод законов – Ясу, регламентирующую жизнь монгола. Он считал, что Ясу должен знать каждый монгол наизусть. Чингисхан с детства усвоил, что рифма помогает лучше запоминать текст.

Работая над поэмой «Чингис-Хан» и не имея под рукой никаких всеми признанных научных изысканий по этой теме, я сосредотачивался на «поэтическом оснащении» текста. У меня была уверенность, что любые недочёты научного плана легко компенсируются поэтическим великолепием. Вот у Пушкина есть прекрасная рифма «шуба – шума». Надо и мне привнести что-то подобное.

В главе четвёртой приводится разговор Чингисхана с великим даосским монахом Чань Чунем, который «На девяти журавлях / Привёз неземную славу». Там есть строки:

Да, это внутренняя рифма «монарх – монах», и мне она очень нравилась и сейчас нравится. Но суть не в этом, а в том, что даосский монах и Чингисхан действительно умерли в один день и час. И я ничего не знал об этом. Тогда не было Интернета. Но когда узнал – был ошеломлён... Рифма, как бы сама по себе «ведая» об отношении к ней Чингисхана, преподнесла ему подарок. А нам «…намёк, добрым молодцам урок» о великой, до конца не познанной силе, таящейся в хорошей рифме.