Таланты на выжженном поле

Литература, как раньше церковь, практически отделена от государства

Поэт Владимир Бояринов считает: мы должны попросить прощения у молодого поколения за то, что не смогли сберечь и передать им накопленное литературное наследство.

– У вас узнаваемый почерк, лёгкость строки уживается с весомой темой. Гражданские и лирические мотивы переплетены с фольклорными интонациями. Встречаются слова и выражения, которым сегодня отказано стоять на страже «высокого литературного штиля», однако они органично входят в плоть стиха. Вы можете объяснить природу этой органики, глядя с юбилейной высоты?

– Я родился в селе Солдатово на Алтае, на его казахстанской стороне. Сколько себя помню – из моего окна была видна гора Белуха. Моя бабушка по отцовской линии была истовой кержачкой из старообрядцев, которые бежали в эти края ещё в XVII веке от Никоновской церковной реформы. Помню 2–3 «древлие», бережно хранимые книги в потёртых переплётах. Помню, как бабушка Аксинья смертельно болела (печень), и я был на всё лето приставлен к ней. Лекарств она не пила – не шла против веры. Варила травы. Баловала меня кедровыми орешками и вареньем из кислицы. Кержацкий говорок смягчал «режущие и колющие» звуки: «Пойдёшь в лесощек, увидишь рушеёщек, над ним – бугорощек, раздвинешь кустощек, а нём кислиса!» В сумерках рассказывала истории о том, как праведники, свершая подвиг, становились небожителями. Временами слышу её голос. Летом 1956 года бабушка Аксинья померла. Мы переехали в село Новопокровку, угодив практически на Семипалатинский полигон (от эпицентра около 170 км при зоне поражения до 500 км). К этому времени там вовсю шли ядерные испытания. Трясло немилосердно! При каждом взрыве, а их наберётся около 500, земля содрогалась так, что невольно хотелось присесть и ухватиться за ту самую «соломинку». Неведомая сила вытрясала душу. Я с детства ощутил – именно здесь рифмуется «твердь и смерть». И уж если начал с годами писать, то осколки этой прелюдии к мировой катастрофе, пронизавшие плоть и сознание, безусловно, давали и дают о себе знать. Однажды на горизонте взошёл, подперев небо, огромный гриб.

– Мама, что это такое? – спрашиваем с братом.

– Это, дети, пожар в Новосибирске! – отвечает мама. Она не обманывает – она так думает. Учителя слышали, что в Академгородке устанавливается атомный реактор. Вот он и рванул! В своём глазу бревна не замечаем. А между тем, кто видел вспышку, тот уже давно сгорел от радиации.

– Довольно мрачная картина. Откуда же свет и оптимизм в стихах, всплеск птичьих крыл и напевность?

– Основали село Новопокровку полтора десятка человек (в том числе и будущие мамины родители), депортированные из Хмельницкой губернии в 1910 году по Столыпинской реформе. Мама преподавала в школе русский язык и литературу. Знала наизусть от корки до корки «Евгения Онегина», «Горе от ума», лучшие образцы русской классики. Когда в застолье сходились Стецы, Легкунцы, Кравченки – вся наша родня – звучал малороссийский говорок и пелись такие задушевные песни, от которых нынче одни отголоски остались.

А иронию и задор мне передал по наследству мой родной дед Порфирий. Это был ещё тот Стец! Он знал множество притч, народных баек и анекдотов. Сам сочинял на ходу летучие вирши. И, очевидно, не загремел по этапу второй раз только потому, что дальше Сибири уже некуда было ссылать.

– Можете вспомнить что-то из его «литературного наследия»?

– После смерти Сталина во всех окрестных городках и весях стали сносить бюсты и памятники вождю народов. Но постаменты не тронули, и через некоторое время на них водрузили изваяния претерпевшего ссылку Тараса Шевченко. Если бегло перевести с языка деда Порфирия, то при этой публичной насмешке протестный вопль кобзаря звучал так:

Люди, люди, что ж вы натворили? –

На рябую … меня посадили.

– Ещё в советские времена вы перевели на русский язык солидный пласт украинских спивомовок, басен, прибауток, а также сатирические и иронические стихи украинских классиков. В 2014 году вышла книга вашего сочинения «Украинские пляски» о событиях, которым сопутствовал политический переворот. Едкие и хлёсткие стихи. Что вас так больно задело?

– Даже не задело, а ударило и огло­ушило. Наглость и жестокость. Ошалевшая от вседозволенности толпа слепо ринулась на свержение власти, ради корыта, наполненного западными отбросами и посулами. Своими переводами и стихами я хотел сказать и подтвердить сегодня: без литературной обработки ясно: мы славяне, мы ближайшие родственники на белом свете, мы понимаем друг друга с полуслова, и только оболваненный националистической ложью, надменный, злой и глупый человек, не хочет принять этой истины. Всё образуется, наступит мир и согласие.

– Вы председатель крупной Московской городской организации СП России. Мы видим – к вам не «зарастает народная тропа». Но есть и другие дела, заботы, обязанности. Остаётся ли время для творчества?

– Вот уже два десятка лет у меня – «день открытых дверей», в которые писатели входят без стука. Появляется пожилой человек с орденскими колодками на пиджаке, всей грудью наваливается на стол, подвигается поближе и заговорщицки шепчет: «Вы знаете, Колчака не расстреляли». Испытующе глядит на меня… И вдруг с криком: «Его повесили!» – откидывается на спинку стула. Рассказ посетителя будет долгим. Но человек заслуженный, его труды худо-бедно печатаются. Он пришёл поделиться сокровенным. Негоже его торопить. Наконец с извинениями начинает собираться.

– А зачем приходили, Степан Семёнович?

– Затем и приходил, чтобы поговорить. Мне теперь месяца на три хватит.

Такие встречи в радость. Угнетает другое. Сначала налог на землю увеличивается в 6 раз, затем налог на здание в 10 раз. И всё по закону, принятому Госдумой, и, казалось бы, никак не против конкретных творческих организаций. И рушатся планы по проведению мероприятий, изданию журналов, газет, книг. Говорю и повторяю со всех трибун и подмостков во всеуслышание: МГО СП России аккуратно платит многомиллионные налоги, не получая от государства ни копейки! Даже по законам забубённого бизнеса нельзя убивать курицу, несущую яйца. Но дело не только в деньгах – уничтожается, выпалывается на корню настоящее и будущее литературы. И только от Департамента культуры Москвы нам ответили: «Дадим участок работы». Это первый за долгие годы чёткий и вразумительный ответ. И мы надеемся, что по трудам нам воздастся.

– Речь идёт о выступлениях писателей перед аудиторией, о встречах с читателями, об участии в праздничных и юбилейных мероприятиях?

– Это неотложная и обязательная программа. Но вспомните: «По заказу Министерства кинематографии…» Соцзаказ обладал волшебной силой превращаться в киноленты, памятники, реалистические полотна, кантаты, романы и поэмы. А если за дело брался человек таланта, то всё срасталось, сходилось и венчалось успехом. «Братская ГЭС» Евгения Евтушенко – не заказ – прорыв! Сегодня интерес к книге падает. Но почему бы министерствам не объявить конкурсы на лучшую книгу о людях, которые призваны обеспечить прорыв в науке, управлении, в области новейших технологий. И не только «объявить», но и обеспечить финансово.

– Бытует мнение: с какой радости помогать творческим организациям и самим писателям, если среди них нет Шукшиных, Астафьевых, Стругацких и иже с ними?

– А каким образом эти таланты могут появиться на выжженном литературном поле? Любой здравомыслящий человек знает, что для будущего футболиста или хоккеиста нужны спортивный зал, классный тренер и т.п. Сегодня дворцы спорта строятся и школы финансируются, а литература, как раньше церковь, чуть ли не отделена от государства. Вроде бы творческие союзы для того и существуют, чтобы помогать писателям и молодым талантам напрямую. Тогда не надо их добивать ни громадными налогами, ни безразличием. Посмотрите на детские конкурсы по телевидению. Малыши проявляют чудеса сообразительности и таланта во всех областях знаний и творчества. А вот редкие попытки открыть поэтический талант (я не говорю о выразительном чтении классических текстов на память) заканчиваются печально. А если и прорежется юное дарование – что за участь ждёт его в дальнейшем?

– Пожалуй, все писатели про­шли по тернистому пути становления. Сколь трудно вам дались «литературные университеты» и как часто вы вспоминаете об этих временах и событиях?

– Сегодня каждый пишущий человек может издать книгу при наличии средств. Более того, книги зачастую выходят в авторской, далеко не образцовой, редакции, и поэты на вполне резонное замечание впадают в ступор обиды. Стартующий в бессмертие автор принимает оборонительную позу и произносит дежурную фразу: «Мы университетов не кончали, но…»

Наивно думать, что в Литературном институте учат тому, как писать стихи или рассказы. Поколение наших наставников с лихвой вкусило и военной славы, и горечи потерь. Они были огнестрельными в своих суждениях и творчестве, мгновенно реагируя на изменчивую политическую погоду и посылая при этом в эфир экстренные штормовые предупреждения. Руководитель семинара, в который я попал в 1974 году, Егор Александрович Исаев, будущий Герой Социалистического Труда и лауреат Ленинской премии, начинал занятия с осторожной разведки, но постепенно набирал обороты, вскакивал из-за стола, зачёсывал широкой пятернёй свой седой чуб и восклицал:

«Вот говорят: Пушкин, Лермонтов… А почему не Некрасов, почему не Маяковский?!» – на лице у Егора Александровича появлялся румянец, голос креп, усиливалась «голубиная» дрожь (последствие контузии), глаза горели. Аудитория затихала, заворожённая столь эмоциональным действом. И куда-то вдаль, мимо нашего сознания уходили Пушкин с Маяковским. Оставалось ощущение, будто по залу пронёсся экспресс под Седьмую симфонию Шостаковича.

Когда прощались с Егором Исаевым под открытым небом в Переделкине, он лежал в гробу, как заминированный: ещё мгновение – и встанет, и грянет!

– Но в программе любого филологического вуза, безусловно, были и специальные предметы: история литературы, стилистика и грамматика русского языка, т.е. та «нотная грамота», о который вы оговорились выше.

– Если ты занимаешься любимым делом, то вольно или невольно заботишься о совершенствовании своего инструментария. Ты заточен на успех и подсознательно впитываешь преподнесённый урок, а потом удивляешься: как удалось вразумительно ответить на, казалось бы, «глухой» вопрос.

Полной противоположностью взрывному Егору Исаеву был профессор Михаил Павлович Ерёмин. Вот он неслышно и неспешно передвигается от стола в конец зала, мягко ступая, как видавший виды лукоморский кот, при этом мурлыча и распутывая тонкую нить своих размышлений о пушкинской лирике. Вдруг останавливается у окна и, не оборачиваясь, начинает на ощупь перебирать строку за строкой, придавая каждой смысловую и голосовую окраску, меняя октавы:

…И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

И строк печальных не скрываю.

И пауза. И мороз по коже!

Он был естественным в проявлении чувств к лучшим образцам классической поэзии, и эта любовь передавалась слушателям напрямую.

Но мог и пошутить. В 70-х годах в Москве явно ощущался напряг с мясными продуктами. И вот, стоя в очереди наряду со студентами в столовой и выудив из меню название экзотического блюда, Михаил Павлович со вздохом разочарования произносит: «Что в вымени тебе моём?..»

– Не секрет, что в советские времена стать членом Союза писателей было гораздо сложнее, чем сегодня. На то были веские причины. Члены СП имели существенные льготы при получении квартир, приобретении машин, путёвок на отдых, направлений на лечение и т.д. И всё-таки с какими проблемами сталкивался кандидат в «небожители»?

– Я не скажу, что все сложности и трудности прошли мимо меня. Скорее всего, я смог пройти сквозь игольное ушко. Не без приключений поступил в Литинститут. Как-то сама собой вышла первая книга. Приём в СП совпал с командировкой, и о положительном результате я узнал уже по возвращении в Москву. Но этому предшествовала замечательная история.

В 1978 году в издательстве «Современник» вышел мой первый сборник стихо­творений «Росстани». Мне до сих пор неведомо, каким образом книжка попала на Всесоюзный конкурс на лучшую первую книгу молодых литераторов. Издательство её не выдвигало. И вдруг – известие: книга «Росстани» становится лауреатской – и через полгода меня принимают в СП! Но этому предшествовала история в духе тех времён. Одну из необходимых рекомендаций мне написал Эдуард Балашов. Другая рекомендация должна была исходить от поэта «в законе», обладающего беспрекословным авторитетом. Мне выпал жребий (по договорённости с В. Цыбиным) идти к Александру Межирову. Приезжаю по указанному адресу на Красноармейскую улицу, поднимаюсь на лестничную площадку. В руке сборник, в груди стук. «Вот, – думаю с опаской, – сейчас мэтр начнёт задавать вопросы, да всё каверзные, да всё с подковыркой…» Звоню в квартиру. Дверь приоткрывается, звякает защитная цепочка и в щель протягивается мужская рука. Я кладу в ладонь сборник. Рука исчезает. Через неделю всё повторяется с точностью наоборот. И опять – немое кино. Только теперь в книжку вложена рекомендация. Я говорю: спасибо. Но дверь уже закрыта.

Через месяца три меня принимают в СП. У меня комплекс благодарности. Я звоню по телефону: «Дорогой Александр Петрович...» и далее по тексту. На другом конце провода – долгое молчание… И наконец: «Владимир, поздравляю вас… искренне рад…» Опять молчание, и голос «За четверть века – вы первый, кто поблагодарил за рекомендацию». Короткие гудки.

– Кого бы из перечисленных писателей вы назвали своим другом?

– Старшим товарищем и другом до конца своих лет был для меня философ по жизни и поэт по призванию Владимир Дмитриевич Цыбин – семиреченский казак, известный библиофил, он по-советски тихо и по-казачьи лихо покровительствовал младшей литературной братии, за один присест писал в буфете предисловия (больше похожие на эссе), вызволял попавших в отделение, распутывал интриги. И был у него заветный список книг, который он раздавал (не сразу и не всем) с напутствием: «Это твой ликбез. Что сочтёшь нужным для себя – спрашивай в букинистических отделах. Если не по деньгам – записывайся в Ленинку и читай». Список представлял собой солидный свод дореволюционных изданий, отпечатанный на машинке в максимально возможном количестве копий. Это был ликбез в самом прямом смысле. Конечно же, он не устранил всех моих пробелов в литературных дебрях, но за студенческие годы ощутимо стряхнул пыль с ушей.

Библиофилом Владимир Дмитриевич был страстным. Продавцы книжных магазинов относились к нему с почтением и знали его запросы. Чаще всего перекидывались двумя-тремя фразами, и мы шли дальше. Но наступал момент, когда из-под прилавка извлекался увесистый том в мраморной обложке, и покупатель начинал благоговейно перелистывать страницы и листочки пергамента перед цветными иллюстрациями. Ощущение обретённого счастья не покидало книжника на всём пути до ЦДЛ. Садясь за столик, Цыбин ставил портфель возле ноги, чтобы был поближе, – так надёжнее. Под вечер прокуренный Пёстрый зал начинал гудеть хрипло и многоголосо. В Пёстром пили много и отчаянно. И вдруг Цыбин, словно спохватившись, опускал правую руку и открывал портфель. Рука его поглаживала корешок приобретённой книги, как женскую коленку.

– Ваши стихи можно назвать «разговорными»: здесь и прямая речь, и диалоги, и голоса за кадром. При этом свои мысли озвучивает и природа во всём её многообразии, и звёзды, и элементарные частицы. На то и олицетворение, чтобы найти понимание с окружающим миром. Но порою метафорой становятся герои и события, изображённые на полотнах больших художников. Можно назвать «Купание красного коня», «Русский Пан», Лев Аннинский отметил вашу «Незнакомку». Что за поиск?

– Для меня важно то, что осталось недосказанным. Это моя женщина, «последней нежности растратчица» сидит в конке, которая вот-вот тронется, и мы уже никогда не увидимся. Это моя сказка со счастливым началом и моя боль на всю оставшуюся жизнь. А «Русский Пан» – это мой миф, мой родной дед по кержацкой линии, потомок Аввакума. Он учит меня играть на жалейке. Просто я на врубелевской картине не попал в кадр.

– Вы говорите о мифе, но жизнь подсказывает конкретные коды. Подспудно и наяву идут реальные войны. Это предмет поэзии или удел политиков и военных?

– Каждый должен заниматься своим делом. Кстати, ещё раз о живописи. Я редактировал книгу Григория Рожкова «Имею честь!» и зашёл в тупик с иллюстрационным рядом. Выручил сам автор, он свёл меня с народным художником России Николаем Мухиным. Мы с полуслова поняли друг друга. Не стану перечислять все работы, все соборы и храмы, которые он расписал в ходе реставрации, просто скажу: он Мастер, он велик в своём труде. После Юрия Кузнецова я не встречал более цельной личности, наделённой Божьим даром. Я понимаю стих на смысловом уровне и принимаю на чувственном, для меня олицетворение – не украшение и не приложение к мифу. Николай Мухин сводит воедино метафору и миф, облекая в неземные тона. На своём посту Николай Мухин – православный воин, подлинный Пересвет нашего стремительного и рваного времени. Истина проста: в душе каждого человека есть храм. Распахните окна и двери, выметите вон вековой мусор, побелите стены, помяните в молитвах Андрея Рублёва и Александра Пушкина и распишите своды не хмуро и не весело, ударьте в колокола – и разговаривайте с Богом на русском языке, сколь душе угодно.

– Пишутся ли сейчас стихи? И можно ли вывести какую-то закономерность соотношения творческой и возрастной энергий? Например, такую: чем поэт становится старше, тем реже приходят стихи, или наоборот... Как это происходит у вас?

– Лет десять назад я издал книгу «Испытания», в которую вошли стихи и поэмы из семи моих узловых сборников. Композиция издания заключалась в ретроспективе: молодые стихи открывали книгу, зрелые её завершали. И услышал добрые слова о свежести и непосредственности стихотворений из первых сборников. Но не во всём надо верить песенным словам: «Каким ты был, таким ты и остался…» За полвека человек не может не измениться. А вот в какую сторону – вопрос. В библиотеке им. Боголюбова 24 мая у меня прошёл творческий вечер. Приятным сюрпризом было появление моего старинного друга Сергея Мнацаканяна – поэта и литературоведа. Он говорил о том, как я «вырос» и в стихах, и в его глазах. Если учесть, что ему незачем обманывать уважаемую публику, а заодно и меня, то я склонен верить доброму слову. О сегодняшнем периоде скажу так: меняются темы, мотивы, каждой клеткой ощущаю, как течёт время. Не всякое лыко – в строку. Всё наносное и случайное отпадает само по себе. Но когда приходит твой (и только твой) стих – забываю про всё, пока не выскажусь.

– Ваше напутствие молодым талантам, вступающим на литературную стезю.

– Прежде чем наставлять, надо попросить прощения у молодого поколения. Мы не смогли сберечь и передать им накопленное литературное наследство. Громов и молний с каждым годом будет всё больше и больше. Трагедия заключена в дефиците общения, в духовном обнищании, в стремительном росте угроз для молодых, в отсутствии волшебных доспехов, которые раньше замещало слово. Школа не учит, школа обуча­ет, школа – это умный человеческий улей, где мгновенно должны выявляться первые признаки всего непотребного и несовместимого с процессом медоносного сбора. А молодому поэту скажу:

Пушкина убили на дуэли,

Маяковский застрелился сам,

А Сергей Есенин в «Англетере»

Всенародным висельником стал.

Под расстрел попал Васильев Павел,

Девкою задушен был Рубцов…

Ты ещё желанья не оставил

Знаменитым стать в конце концов?

Лучшей прививкой от всех напастей была и остаётся классическая литература, пропитанная гуманизмом и любовью к жизни.

Поздравляем Владимира Георгиевича с 70-летием и желаем ярких впечатлений и новых книг!

Владимир Цыбин о Владимире Бояринове:

«Поэт не любит недвижности, застылости, ему нужно движение, порыв, риск. Вот почему его тишина не просто тишь, а какая-то затаившаяся перед рывком или взрывом сила».