Анатолий Аврутин,
Минск, Республика Беларусь
* * *
Только цокот копыт, только лютые сабли кривые,
Только голос, хрипящий:
«Не тронь дорогого, не тронь!..»
Красный бешеный конь – вот уже половина России,
А вторая – такой же, но белый взбесившийся конь.
И несутся они, в пепелище страну обращая,
Каждый – с правдой своей,
Каждый – с храбрым своим седоком.
И кровавой войне ни конца не видать и ни края,
Лишь сгоревшее жито да кровь
над пробитым виском…
Потому-то и плач над страной бесконечен и вечен,
Потому-то и вдовы бредут по Руси без конца.
– Марья, где твой Иван?..
– Где-то саблею острой посечен…
И пониже платок, чтобы не было видно лица…
А в итоге-то что?..
Красный конь поломал себе шею,
Перед этим увидев, как белый растаял во мгле.
Где скакали они, я теперь проскакать не посмею,
Да и кони не скачут по этой иссохшей земле.
Глянешь из-под руки… Впереди только дали пустые,
Лишь канава да ельник, что мертвенным светом залит.
Красный конь… Белый конь…
Каждый был половиной России…
На дороге пустой ни следа от тяжёлых копыт.
Утром шишка слетит на траву…
И увидишь спросонок,
Там, где бурые сосны угрюмо бредут стороной,
На неровной полянке копытами бьёт жеребёнок…
Он не белый, не красный… Он утренний…
Он вороной…
Елена Фролова,
Москва
* * *
Спит человек, ему неполных три.
Рисует он повсюду марсоходы.
Он знает их снаружи, изнутри.
Ему равны и выходы, и входы.
Ему подвластны буквы, и слова
он складывает вольно, бесконечно.
И в этом есть свобода торжества
над выверенной азбукой и речью.
Он знает мир, который навсегда
забудется взросленьем неизбежным.
Он спит, над ним картонная звезда
качается как маятник надежды.
И, не познав надежду как оплот,
значенья слов ещё не понимая,
проснувшись, он рисует марсоход,
судьбу свою в пространство отпуская...
Виталий Молчанов,
Оренбург
Ящерка
Поскользнёшься на мокром, споткнёшься о сушь,
С края жизни слетая.
Между градом и степью – лишь скорбная глушь.
День родительский мая
Вслед за туфлями бросил вдогон башмаки,
По асфальту – покрышки.
Выше пояса нынче взросли сорняки,
Граблей ждут и мотыжки.
Изумрудная спинка да белый живот
И янтарные глазки –
Тихо ящерка возле могилок живёт,
Как хранитель из сказки.
Не боится меня – подбегает к ногам
И стоит, не уходит.
Делит горькое горе со мной пополам,
Не мешает работе.
Заскорузлые стебли в колючих шипах
Под ударами гнутся.
Всё едино – и слёзы, и пот – на губах,
И мозоли на руцех.
Кладенцом я взмахну: «Раззудись-ка, плечо,
На Горыныча шеи!»
Засвистел, вдохновляя на подвиг, сверчок
В куширях у аллеи.
Две свечи восковые сгорели давно
В недалёкой часовне.
Распакую припасы, открою вино,
Хлеба дам ей, как ровне:
– Кушай, ящерка, милый мой сторож могил,
Помяни маму с папой.
Сорняков – змей-горынычей – я победил
Не мечом, так лопатой…
Поскользнёшься на мокром, споткнёшься о сушь,
С края жизни слетая.
Между градом и степью – лишь скорбная глушь
И печаль вековая.
Старикам я отвесил поклон поясной,
Обошёл животинку.
Солнце гладило жарко, прощаясь с весной,
Изумрудную спинку.
Николай Цыганков,
Клин, Московская обл.
Дороги любви
«…Но я другому отдана;
Я буду век ему верна».
А.С. Пушкин
Любовь Всевышним всем даётся.
И лишь у каждого свой срок,
Когда она, как лучик солнца,
Подарит счастье и восторг.
Или, когда в душе другой
Она, взаимности не встретив,
Растает утренней звездой,
Как в книге гения-поэта.
Бессчётных тайн хранитель – вечность
Из глубины седых веков
Напоминает, только верность
Значеньем выше, чем любовь.
Из первых изданных стихов
Природа жизни разная.
Любовь – дар чувственных основ,
А верность – свойство разума.
Юлия Александрова,
Москва
Молюсь о мире для славян
Молюсь о мире для славян,
Чтоб небо чистое над нами.
Чтоб не было душевных ран
И чтоб, как раньше, городами
Дружили мы. Чтоб храмов звон
Ласкал нам слух с утра до ночи,
Чтобы солдат не слышать стон,
Родных любить что было мочи.
Чтобы спокойны за детей,
Их вырастив себе на радость,
Все мамы были. Без затей
Земле и солнцу улыбались.
Молю я Господа: Прости
Нас, грешных. Дай нам силы выжить,
И мудрость дай на всём пути
И Веру, чтоб Тебя услышать.
Елена Заславская,
Луганск
Крылья весны
Глянь, с нежных яблонь облетает цвет,
И словно крылья – ветви белых яблонь.
Мне этот край весною ранней явлен,
Войною изувечен и изранен,
И потому его родней мне нет!
Болит-болит разбитое крыло…
Его осколками от мины посекло,
Оно не даст нам белого налива!
Я так ждала и так тебя любила,
Что мне от мыслей о тебе светло.
Я и сейчас люблю, и я б могла
Из лепестков сшить белые крыла
И полететь над этою войною,
Над этою израненной весною,
Шагать по белоснежным облакам.
Так что ж теперь, коли весна красна
От крови пролитой, от пламени разрывов?
Она пришла, она непобедима!
Хотя казалось, что побеждена.
И что с того, что рядом бродит смерть?
Неужто не любить, не петь, не цвесть?
Неужто тлену гибельному сдаться?
Глянь, саженцы стоят как новобранцы!
И им не страшно жить и умереть.
И что, коли земля полна свинца?
Они в неё корнями впились жадно!
И мы с тобой, как эти деревца,
Мы тоже станем яблоневым садом.
Максим Крайнов,
Москва
* * *
Т. Бучарской
Как много смысла в этих снимках!
Сквозь запоздалый листопад
травой поросшая тропинка
ведёт в забытый райский сад.
На них извилистые реки
текут в заоблачную даль,
вновь проявляя в человеке
его невольную печаль.
А здесь слоистые породы
и весь в зазубринах хребет
напоминают мимоходом,
что счастья не было и нет.
Спокойно глянет отраженье
из глубины прозрачных вод,
как бы приветствуя рожденье
того, что в будущем нас ждёт.
В лучах весеннего заката
сгорает медленным огнём
всё, что тревожило когда-то…
И если вспомнится о Нём,
невольным станешь папарацци,
когда на зеркале воды
проявятся и растворятся
Христа незримого следы.
Александр Ветров,
Клин, Московская обл.
На родине
Тропинка в тихой роще вьётся
К могиле матери моей,
Сейчас рука моя коснётся
Оградки около ветвей.
«Ну, здравствуй, мама!» – у могилы,
Открыв калитку, молвил я,
И взгляд её с портрета милый
Коснулся, чувствую, меня.
Осевший холмик, вижу, дышит.
Вдруг – голос! Рядом, под землёй.
Моя душа невольно слышит:
«Сыночек, здравствуй, дорогой!»
Во рту немного стало сухо,
Чуть по спине прошёл мороз,
И в тот же миг раздался глухо
Мой стон среди больших берёз.
Прощаясь в сумраке с крестами,
В тиши бродила тень моя,
А мама влажными глазами
Смотрела с грустью на меня
Но – поезд. Надо торопиться.
И вот Тюмень, Казань, Москва.
С тех пор мне стали часто сниться
Мерцанье звёзд, берёз листва…
Вадим Терёхин,
Калуга
Космодром
Я отчётливо помню
суровый простор Казахстана,
одинокое эхо и редкую тень,
перспективу
юной жизни, сословия Марса,
военного клана,
обретающей навык секретный
в песках терпеливо.
Там и солнце, слепящее днём,
протекает сквозь крыши.
Пыль безмолвия жёлтого
гложет любые дороги.
Бессловесные звёзды
и Царствие Божие ближе,
и под ним Серафима
по-прежнему ищут пророки.
Беспокойным трудом,
результатом
бессонных стараний
привлечённых судьбою людей
неумело и слепо
запрокинул лицо из металла
космический странник,
очарованный промыслом тайным
бездонного неба.
Он мучительно ждёт,
но до срока спокойно и тихо
во владеньях раздольных
степного Аллаха и бая.
Только дрогнет земля,
и с его персонального лиха
златотканый огонь
в приходящую вечность стекает.
Над землёй муравьиной,
завешенной пыльной позёмкой,
растворённой неоновым светом
умерших созвездий,
ему хлынут навстречу
распахнутой грудью потёмки,
ледяной тишиной,
растворяя навек без известий.
Я отчётливо помню того человека
в квартире,
трепетание рук
на погашенном чтеньем конверте
от далёкой надежды,
раздумья пустые о мире,
удалённом в леса, о значении, смысле,
бессмертье
заключённой на время души,
донельзя упрощённой
общим рядом надуманных тягот
и сложных условий
в начинающей плоти,
с ветрами и службой сращённой,
находящей отличье от прочих
в рифмованном слове.
Этот край притянувшей
всесильно к себе, словно Мекка,
фанатичных паломников,
тщетно гоняющих бесов,
бесконечное сходство
исканий того человека
и летающего
в неизвестных пространствах железа.
Василий Грубов,
Москва
На войне я не был
На войне я не был, и понятно –
Много лет спустя я был рождён.
Только в мае каждом многократно
Вижу почему-то странный сон:
На войне я всё же был как будто.
И не зря мне снится по ночам:
То я в танке, пешим, на попутке,
То в траншеях, по госпиталям...
Не дают покоя, ноют раны,
Те, которых не было и нет...
На войне я не был, как ни странно,
Но прожекторов мне снится свет
Да истошно тявкают зенитки:
Юнкерс пойман в крестике лучей!
Я – боец, который не был в списках
Брестской, да и многих крепостей...
Я – солдат, шагнувший храбро в вечность,
Я – носитель тысячи имён,
Пепел я из бухенвальдской печи,
Вознесённый в рай без похорон…
Я – безвестно канувший в историю.
Я – замученных предсмертный стон,
Неумолчный глас из крематориев –
Колокол, звонящий в унисон
С памятью, непроходящим горем,
Болью ноющих смертельных ран,
Слёзы вдов, переполнявших море,
В шествии «бессмертном» ветеран.
Я исчез – не числюсь средь погибших…
В списках не присутствую живых…
Не зачистит Русь пока фашистов,
На путях плутать мне фронтовых…
Александр Вепрёв,
Киров
Пароходик
Пароходик, не спеши!
Стой-постой! Гудит гудок!
Приплывает, подплывает
Вятка – древний городок.
«Пусть я с вами не знаком...» –
льётся песня с ветерком.
Я с попутчицей случайной
вроде тоже не знаком.
Брови чайкою летят,
огонёк речной – в глазах.
Волны плещут за кормою,
ходят-бродят в берегах.
Что мы знаем – говорим,
что узнаем – сохраним.
Я чуть-чуть её постарше –
лет на двадцать с небольшим...
Вятка – вольный городок,
Вятка – светлая река,
Вятка – край лесов российских,
край, любимый на века!
Но притом и оттого
жизнь прекрасна и легка,
что рукой моей согрета
незнакомая рука.