«ЛГ» продолжает дискуссию о свободе творческого самовыражения писателя и границах допустимого, начатую в № 7–8. Приглашаем к участию литераторов и представителей книжной индустрии.
Во времена, когда прошлое уже умерло, а будущее ещё не родилось, в обществе алхимически кипят самые разные идейные ингредиенты, а что получится в итоге – философский камень или ядовитый газ, – одинаково вдохновенно неясно.
Переходные периоды, время, когда мир приходит в движение, – это всегда риск. Риск, что вместо Шекспира или Венедикта Ерофеева следующие поколения будут читать только одобренные инструкции к лекарствам от потери памяти, да и те по диагонали. Есть и немалый риск, что страна, как неудавшийся алхимик, отравит себя иллюзиями контроля. Именно в эти моменты цензура перестаёт быть инструментом «защиты традиций», превращаясь в бомбу замедленного действия. Она не склеивает трещины – она конопатит их жёваной бумагой и пеплом сожжённых книг.
Но как же часто в наши дни из самых разных социальных страт доносятся призывы к государству ввести цензуру!
Экспертами и просто неравнодушными людьми приводятся аргументы «за» и «против», которые в массе своей справедливы. Понятны опасения и понятны надежды, понятны сложности и понятны выгоды. Неравнодушие аудитории к этому вопросу очевидно. У старшего поколения есть опыт существования в подцензурном пространстве и свои резоны желать или опасаться; молодое же поколение лишено травматического опыта прошлого, но от этого не более объективно.
Попытаемся мысленно максимально удалиться от эмоциональных баталий внутри писательского цеха, подогреваемых читательским неравнодушием.
Взглянем на проблему цензуры с иной точки зрения, попытаемся трактовать социальные процессы как метафоры процессов физико-химических: от взаимосвязей простейших элементов, то есть «личностей», до взаимодействия глобальных «надсистем», таких как страны, континенты, экономические и политические блоки, которые осуществляются уже в планетарных масштабах. Предлагаю рассмотреть суть «цензуры» с точки зрения наиболее популярных синтетических дисциплин. Я попытаюсь использовать базовые принципы кибернетики, как их сформулировал Норберт Винер, общей теории систем Людвига фон Барталанфи и синергетики Германа Хакена. На полях социологии, например, я потопчусь немного в стороне от концепции «сетей доверия», а из теории информационной безопасности, как частного случая теории управления, украду концепцию фильтров.
Надсистема – наиболее устойчивая система, стоящая выше по иерархии. Любое изменение в надсистеме влияет на подсистему и наоборот.
Требования введения цензуры в области искусства и культуры – это требования введения не политической, а идеологической цензуры, что уже нонсенс для государства, в котором любая государственная идеология прямо запрещена конституцией. Цензура, впрочем, тоже запрещена статьёй 29-й.
Оставим пока юридические аспекты в стороне. Предмет нашего размышления – определить, насколько введение цензуры может оказаться вредным (полезным) в период смены структур для страны как надсистемы на примере частного случая – цензуры в литературе и книгопечатной отрасли.
Прежде чем перейти к литературе, попытаемся обозначить роль цензуры с точки зрения пользы или вреда для формирования социальных связей. Разговор пойдёт на стыке обозначенных общественных и прикладных наук с известной долей абстракции. Так что всё последующее можно интерпретировать пока как некую умозрительную и не бесспорную концепцию, провоцирующую на углубленное исследование, желательно с применением методов математического моделирования.
Эмоционально соглашусь с мнениями о необходимости ограничений доступа к информации для несовершеннолетней аудитории, поскольку их введение не вызывает противоречий относительно предлагаемого взгляда на проблему. Почему? Всё просто. Заложенные в детском возрасте паттерны в дальнейшем могут непредсказуемо и часто иррационально влиять на создаваемые уже зрелой личностью социальные связи, что априори угроза стабильности крупных социальных систем и в конечном итоге всей страны, как надсистемы.
Всё последующее можно интерпретировать пока как некую умозрительную концепцию, провоцирующую на углублённое исследование, желательно с применением методов математического моделирования.
Из бесконечного множества условно реализуемых вариантов развития событий охранительная бюрократия зачастую выбирает те, при которых просматривается наименьший потенциал образования новых социальных связей. Структурное или, иными словами, «институциональное» сопротивление – один из базовых процессов управления. В этом проявляются сторожевые и защитные функции системы. Термин «охранительство» не обладает ни положительной, ни отрицательной коннотацией. Это только обязательная функция стандартной системы. У Ричарда Пайпса и Стивена Уайта, к примеру, термин «охранители» часто встречается при анализе консервативных элит в работах по политологии и социологии России. Так или иначе, но это понятие неотделимо у нас в стране от консервативного дискурса.
В случае стагнирующей системы признаками которой является чрезмерная, некомпенсируемая подверженность внешнему «гравитационному влиянию», новые социальные связи начинают формироваться стремительно. Чтобы не повлиять негативно на надструктуру, запускаются механизмы консервативного сохранения статус-кво, обычно в результате совокупного гравитационного воздействия на систему внешними системами (санкции, война, пандемия и пр.). Если бюрократия посредством своих условно свободных радикалов (аффинированных с ней персон, организаций, СМИ и т.д.) не успевает в эти вновь образуемые связи встраиваться, возникает ситуация предколлапса.
Для любого ответственного реформирования системы регуляции общества коллапс – это проигрыш. Взаимное уничтожение и ренессансной деконструкции, как предпроцесса, и существующей традиции. Второй радикальный исход – «квантование», то есть переход всего общества на следующую ступень развития с выбросом вовне огромного количества энергии. Так Октябрьская революции в короткий срок индуцировала глобальные мировые изменения, затронув все основные надсистемы.
Первого варианта никто из понимающих объективную природу общественно-экономических процессов не добивается. Для «традиции», которую можно назвать «реакционной», такой вариант развития событий даже более опасен, нежели перспектива понижения в иерархии связей, потому что гарантированно и безвозвратно реакция лишается доступа к ресурсам. Тогда как пассионарная, реформисткая составляющая не только не достигает своих целей по замены одной иерархической структуры на другую (пусть и более горизонтальную, но от того не менее иерархическую, дихотомия «монархия-демократия»), но и окажется в дальнейшем пожизненно лишённой общественного кредита доверия.
Доверие, иными словами, готовность участвовать в связях, от простейших социальных единиц, вплоть до личностей – главное условие формирования новых структур и сохранности прежних. Примеров тому масса. В новейшей истории достаточно вспомнить «прорабов перестройки» или «младореформаторов» и их последующая неспособность к формированию стабильных структур. Примеры не абсолютные, но показательные во временной перспективе.
Второй вариант желаем деконструкцией и условно удобен реакции. Интересы деконструкции как предпроцесса – это установление новой иерархии на условно новых принципах и как следствие, увеличение финансовых, ресурсных, интеллектуальных, эмоциональных и других токов, что и ведёт к выходу на новый уровень общественного развития. При таком варианте бывшая реакция, чтобы выжить, будет вынуждена встраиваться в новую иерархию через образование дополнительных связей и разрыв прежних. Элементы сохранены, вписаны в новую структуру, пусть и с понижением в иерархии, а сама структура реформирована. Учитывая кратное увеличение энергии, бывшая реакция так или иначе остаётся в выигрыше. Ибо в противном случае нас ждёт третий вариант.
Замораживание начавшихся изменений в состоянии стагнации и одновременное существование уже неэффективной для отдельных элементов старой иерархии и новой, недооформленной и недолигитимизированной, не позволяющей самостоятельно от начала и до конца контролировать процессы. Этот вариант паллиативен и априори не удовлетворяет всех, но кажется наиболее простым и скорым в реализации. Одни убеждают себя, что «лучше синица в руке, чем журавль в небе», а другие в том, что «коготку увязнуть, – всей птичке пропасть». Рано или поздно этот вариант опять приводит либо к коллапсу, либо к квантованию, но при сомнительных шансах элементов прежней иерархии встроиться в новую по причине утери лимита доверия.
Почему нет четвёртого варианта, который в большей степени удовлетворил бы реакцию, затормозив формирование связей деконструкции? Всё потому, что процесс стихийного образования связей в коллапсирующем обществе запущен именно внешним гравитационным воздействием и уже объективен для надсистемы. Потому надеяться на (простите за такое) гистерезис не приходится.
Стагнационная модель вообще наиболее показательна для понимания принципов подхода к изучению общества. Из этой модели, чтобы не усложнять, мы принудительно как бы исключаем все последствия внешнего гравитационного влияния, кроме стихийного образования новых социальных связей. Выносим за скобки любые сторонние мотивы и интересы, рассматривая социальную надсистему как предварительно условно замкнутую. Внешние связи надсистемы и внешнее гравитационное влияние других социальных систем – явления иного порядка.
Тут, конечно, меня поправят, что справедливое для стагнирующей системы, какой был, например, СССР с первой половины восьмидесятых годов прошлого столетия, не подходит для текущего исторического этапа. Современную Россию как страну, т.е «надсистему» никак нельзя назвать стагнирующей ни в экономическом смысле, ни в культурном, ни в социальном. Никакой точки бифуркации на горизонте не видать даже самым продвинутым визионерам. Мало того, происходящие в мире события, невольной участницей которых стала наша страна, породили небывалый эмоциональный подъём российского общества, простимулировали экономику, дали толчок целым отраслям науки и промышленности. Не всё так хорошо, как кажется и как хотелось бы, но повод для оптимизма есть. При всей поступательной динамике развития общества, присутствует некая нестабильность. Эта нестабильность – следствие необходимости структурных эволюций в результате всё того же «гравитационного» давления. А при нестабильности можно говорить о закономерном образовании диссипативных (устойчивых, но образовавшихся в условиях нестабильности) структур, которые обладают свойством автокатализа, т. е. самоподдержанием.
Подавляющему большинству горестно очевидно, что отечественное книгоиздание, театр, кинематограф, в онтологическом плане должные быть аккумуляторами национального опыта и генераторами новых смыслов, со своими функциями не справляются. Список претензий к отечественной культурной отрасли огромен, нет смысла его воспроизводить.
Что касается книгоиздания и собственно литературы, то основные болевые точки наиболее полно сформулированы российскими литераторами, объединившимися в «Союз 24 февраля», они опубликованы в «Декларации Союза 24 февраля» и «Программе Союза 24 февраля». Эти документы доступны в сети. Их можно критиковать за пафосность и популизм, (в конце концов, литераторам это простительно), но с основными положениями вряд ли имеет смысл спорить. В конце концов, никаких внятных аргументов «против» от отечественного литературного сообщества не прозвучало. Диагноз поставлен верно. Разногласия только в выборе лечения…
Итак, обратимся к утилитарной задаче применения цензуры, не деля это понятие по классам и видам. Для начала надо разобраться, чем является цензура в заданной парадигме и почему она кажется приемлемой для обоих тенденций (реакция-деконструкция). Служа адаптационным механизмом системы, цензура представляет собой по сути фильтр, отсекающий прежде всего те самые низкие гравитационные частоты от сторонних систем, направленные не столько на управление устоявшимися структурами, сколько на коллапсирование ситуации в интересах всё тех же сторонних систем, что противоречит концепции сохранения стабильности надсистемы.
Тут мы уже подходим непосредственно к интересующей нас проблеме введения цензуры в литературе. Сейчас применения такого фильтра требуют и условная «реакция», т. е. существующая конструкция органов управления книжной отраслью и деконструкция. Это говорит о том, что и та и другая сторона уже готовы добиваться своих целей исключительно в границах системы и по законам системы, т.е. в условиях суверенности.
Желание и требования суверенности одновременно от реакции и деконструкции – уже позитивный признак для надсистемы, в нашем случае – это опять же страна. Государство – форма правления и одновременно совокупность систем. А под «страной» мы терминологически понимаем пространственно-временную матрицу иерархий связей как глобальный фактор уже планетарных процессов. Иными словами, история изменений общественной и политической ситуации во времени на ограниченной территории. Границы двигаются, пространственные параметры страны меняются, но она остаётся надсистемой.
Цензура никак не является неким аналогом не катализатора, ни ингибитора происходящих процессов. Прежде всего, никакие основные реакции не замедляются, вернее при введении цензуры, не замедляются процессы распада старых структур и создание новых. Цензура на эти процессы вообще впрямую не влияет, потому кажется безопасной и традиции, и реформации, но при этом находится в точке консенсуса, где результирующие векторы гармонических функций двух процессов совпадают или стремятся к этому. В самой простой модели (чисто математически) одна из таких функций всегда затухающая.
Что же по факту делает цензура, вследствие чего её применение вредно для надсистемы?
Возвратимся к примеру «младореформаторов». Если бы политическая цензура в России 1990-х оставалась действенной и была бы направлена на блокировку информации об экономическом кризисе, она не остановила бы распад советской системы, но только ускорила утрату доверия к «младореформаторам». Представим себе рядового гражданина, приходящего в магазин, которого в газетах и по телевизору уверяют, что всё в порядке, а он стоит перед пустыми полками и с обесцененными деньгами в кармане. Вряд ли бы «электорат» вытерпел так долго, собственно до конца девяностых. Достаточно вспомнить кризис 1998 года и его последствия для экономики. Отсутствие цензуры в этот период сыграло на пользу реформам, только реформы те были деструктивные, в пользу интересов внешних структур. В конечном итоге случился прогнозируемый источниками гравитации коллапс остатков советской системы и элементы прежней структуры, находившиеся на высших ступенях иерархии в массе своей полностью потеряли доступ к ресурсам.
Цензура в литературе внутри нашей концепции – это частное проявление структурного сопротивления (как в кибернетике Винера). Касательно литературы, цензура ответственна за следующие негативные для надсистемы процессы:
Цензура в литературе внутри нашей концепции – частное проявление структурного сопротивления (как в кибернетике Винера). Касательно литературы цензура ответственна за следующие негативные для надсистемы процессы:
– нарушение обратной связи (общество лишено альтернативной культурной рефлексии);
– стимулирование параллельных структур (дальнейшая маргинализация литературного творчества, уверенное перетекание актуальной литературы на цифровые платформы);
– увеличение энтропии системы, что неминуемо ставит систему перед альтернативой: коллапс или квантование, при этом вероятность первого умозрительно несравнимо больше.
Это бы не столь ярко проявлялось, будь книга только товаром, т. е. объектом купли и продажи или только артефактом, предметом коллекционирования или маркером отношения владельца к некой социальной группе. Сама книга помимо свойств товара имеет ещё и свойства коммуникации. Это, с одной стороны, коммуникация между писателем и читателем, а с другой стороны – это коммуникация, протяжённая во времени между реальностью, в которой она написана, и будущим, в котором будет прочитана. Связь таким образом устанавливается очень далёкая. А если мы трактуем понятие «страна» как пространственно-временную матрицу иерархий связей, то это свойство книги: служить связью даже через поколения – есть несомненное и уникальное преимущество. Учитывая, что книга или совокупность книг способны, в отличие от других продуктов человеческой культуры, нести в себе практически неограниченное количество смыслов и трактовок реальности, литература становится стратегическим ресурсом надсистемы, а значит, цензура в области литературы – частотный фильтр, отсекающий не только внешнее гравитационное воздействие, но и самую высокочастотную составляющую коллективного бессознательного, самое радикальное, самое подвижное, способное индоктринировать в общество идеи, лигитимизировать любые девиации, трактуя их как норму, и таким образом установить наибольшее количество связей.
Важно понимать, какие методики цензуры применимы (методологически возможны) к современной литературе и книгоиздательству. Прежде всего, это прямые запреты (изъятие книг из торговых сетей и библиотек, запрет на издание тех или иных книг, полный запрет оборота книг с маркировкой «экстремистская литература»).
Есть и косвенные методы: лишение финансирования, явное и скрытое исключение из профессиональных сообществ, маргинализация авторов и так далее.
Нельзя сбрасывать со счетов и влияние на надсистему уже действовавшей на протяжении последних тридцати лет скрытой цензуры, источником которой являются либеральные литературные институции в стране. Это «отмена» патриотически настроенных авторов, замалчивание традиционалистской литературы, взращённой на русской школе прозы, игнорирование тем, способных поколебать навязываемую снаружи (как часть гравитационного давления) западной, псевдолиберальной, а по сути глобалистской картины мира.
Это привело как раз к маргинализации огромного количества литераторов, не то чтобы не разделяющих либеральные взгляды, а считающих нынешних либералов – представителями секты, в которой либеральные принципы только декларируются, а не являются для них самих правилами поведения.
Призывы ввести цензуру – это зачастую призывы заменить негласную либеральную цензуру цензурой гласной, патриотической и одновременно охранительной.
Как я уже говорил, любая цензура (государственная, рыночная, идеологическая) работает как частотный фильтр, исключающий из публичного поля формально «неудобные» смыслы, а по сути низкочастотные, гравитационные колебания сторонних систем и высокочастотные экстремальные для внутренних систем, я бы сказал «радикальные» колебания. В случае либеральных институций это проявляется в игнорировании патриотических/традиционалистских текстов литературными премиями, критикой, издательствами; в создании «неформальных чёрных списков» авторов, не вписывающихся в доминирующий дискурс. Помимо этого маргинализуются темы, связанные с национальной идентичностью, если они противоречат глобалистской повестке. Авторы таких книг становятся «нерукопожатными».
Можно вспомнить романы Василия Ивановича Аксёнова «Малые святцы», Алексея Шепелёва «Снюсть, Анютинка и алкосвятые», сборник рассказов Алексея Серова «Жизнь не так коротка» или Натальи Мелёхиной «Железные люди», да что греха таить, в этот список можно поставить и книги вашего покорного слуги, так же исследующие русскую провинцию и традиционные ценности. Вся эта область литературы долгое время критиковались либеральными медиа как «архаичное», «мракобесное», «сермяжное», «слишком патриотическое», что ограничивало доступ к mainstream-аудитории.
«Либеральная цензура» – оборотная сторона цензуры государственной. Она формирует «культурный колониализм», где право на голос имеют только те, кто говорит на языке глобальной метрополии, то есть резонируя с частотой гравитационного влияния на надсистему.
Игнорируя традиционалистскую и условно патриотическую выступающую с национальных или государственнических позиций литературу, литературу, либеральные институции лишают надсистему «иммунитета» – способности видеть риски глобализации и сохранять культурный суверенитет.
На нынешнем книжном рынке абсолютное доминирование переводной художественной литературы, включая новинки, книги, самостоятельно ставшие или сделанные на западе бестселлерами. Повсеместное продвижение, скажем, скандинавского нуара или японского детективного хоррора в 2010-х привело к почти полному исчезновению из дискурса русской деревенской прозы, которая могла стать основой для осмысления противостояния городской и сельской цивилизаций. То же произошло и с прозой социальной. Нельзя же всерьёз считать социальной прозой симулякр «литературы травмы».
В 2010-х романы Стига Ларссона («Девушка с татуировкой дракона») и Ю Несбё издавались совокупными тиражами свыше 1 млн экз., тогда как тиражи классиков деревенской прозы (Распутин, Белов) редко превышали 5 тыс. экз. По опросу «Литрес», проведённому в предтрансформационном 2021 году, среди топ-100 продаж худлита – 70% переводные книги. Исследование НИУ ВШЭ в последний доковидный (2019) год показывает, что доля современной русской прозы в общих тиражах – менее 15%.
Вырывая целые главы из национального нарратива и подменяя их не только чужими сюжетами, но и чужой трактовкой современности, скрытая либеральная цензура привела национальный, естественный для надсистемы нарратив к кризису в условиях гравитационного давления глобалистских систем и надсистем. Это логичным образом не осталось без реакции и способствовало созданию новых связей между элементами и малыми системами литературного сообщества и книжного рынка.
Вначале такое подполье (новый андеграунд), как обычно, остаётся незаметным, пока таковое формируется в маргинальном поле, но спустя время манифестирует в новых структурах, которые прямо сейчас заявляют о своём праве как минимум встроиться в прежнюю иерархию, заменив неэффективные части.
Проекты вроде «Литературной России» или издательства «Вече», фокусирующиеся на «традиционной» прозе, за годы владычества скрытой либеральной цензуры стали анклавами, почти не пересекающимися с мейнстримной литературной средой.
Из либерального дискурса может создаться впечатление, что существует дихотомия «прогрессивная либеральная литература, не чуждая экспериментов формы, острых тем и новаций, и сопротивляющаяся ей, глубоко архаичная по форме и вторичная по содержанию традиционалистская литература». Это намеренный обман. На самом деле, что касается авторов, своим творчеством противостоящих глобалистскому влиянию, среди них есть и признанные мастера эксперимента в прозе, а уж тем более, в поэзии. В поэзии далеко не достаточно назвать Игоря Караулова, Андрея Полонского, Вячеслава Куприянова, Андрея Воронцова, Алексея Полуботу, или из молодых Анастасию Глазунову, Анну Мамаенко.
Таким образом, «Либеральная цензура» сама борется с инакомыслием, загоняет его в гетто, где даже скромный производственный роман смотрится как радикальный контркультурный проект.
С точки зрения введённых ранее понятий, цензура подавляет культурную рефлексию надсистемы, резко повышая её энтропию. Говоря о государственной цензуре, сложно обойти столь яркий пример, как запрет на публикацию в СССР «Доктора Живаго» Бориса Пастернака (из-за якобы «антисоветского» подтекста), что лишило общество возможности открыто обсуждать не «травмы» революции и Гражданской войны, а рождение на полях сражения следующей, уже Великой Отечественной войны, новой нации, новой системы. Это не устранило вопросы – оно загнало их в подполье, где они уже комфортно встраивались в основу диссидентства. Иными словами, цензура сработала как попытка вырвать важные страницы из коллективной памяти. Но забытые или неотрефлексированные обществом истории не исчезают – они превращаются в мины замедленного действия. А с течением времени для страны как надсистемы это выливается в нынешнее противостояние внесистемных свободных радикалов: «белых» и «красных», индуцированное и подпитываемое скрыто и явно теми же внешними источниками гравитационного давления.
Цензура, принятая на государственном уровне, создаёт «параллельный канон».
Ярчайший пример надсистемной цензуры – индекс запрещённых книг (Index librorum prohibitorum), который действовал в католической церкви до 1966 года. Запрету подвергались не только апокрифы или откровенная ересь, но и произведения Вольтера и Сартра.
Как ранее запрещённые тексты начинали хождение в самиздате, так и нынешняя делигитимизированная литература уходит в цифровое подполье (Telegram-каналы, самиздат, зарубежные издательства), формируя дополнительную иерархию смыслов, конкурирующую не только с официальной, но и с альтернативной прогосударственной и патриотической.
Государственная цензура подрывает доверие к институтам культуры.
Когда читатели видят, что некие книги изымаются из магазинов, а их авторы подвергаются остракизму, они теряют веру в легитимность литературных премий, издательств и библиотек. Кстати, государственная запрещающая цензура рождает несравнимо больший азарт искать это запретное, нежели цензура скрытая.
В случае же скрытой либеральной цензуры, существующие литературные институты воспринимаются как проводники чужих идеологий и вообще теряют легитимность в глазах общества. Это провоцирует раскол, лишая надсистему общего культурного кода.
Блокируя «социальные лифты» для новых идей, цензура лишает общество умозрительного опыта.
Литература – это относительно безопасная лаборатория социальных экспериментов. Запрещая «неудобные» темы (гомосексуализм и пр., насилие в семье, коррупция, наркомания и так до бесконечности, согласно очередной фантазии депутатов или чиновников), цензура лишает общество инструмента и пространства для проработки проблем и поиска решений.
Пропадает скрепляющая надсистему осознанная правильность выбранного пути. Допускаю, что есть книги, в которых всевозможные сексуальные или социальные девиации не просто трактуются как норма в рамках пространства литературной формы, но и активно продвигаются вовне. Может ли читатель быть индуцирован подобным влиянием? Скорее нет, чем да. Есть, конечно, ничтожное количество элементов системы, которые склонны к ненормальному функционированию, т. е. к созданию противоестественных для связей внутри надсистемы, которые теоретически могут привести к процессу, сродни неконтролируемому делению раковых клеток и гибели всей надсистемы. Именно для того, чтобы количество таких ненормально функционирующих элементов искусственно не увеличивалось во времени, допустимо ограничение доступа несовершеннолетних к деструктивному, относительно перспективы создания социальных связей в пределах нормы. Что касается дееспособной аудитории, то вряд ли цензурная «диета» сможет этому помешать, отсекая высокие частоты описания девиантного поведения. Лучше знать и понимать, что мы конкретно лечим, а не просто бегать со скальпелем, срезая некротизированную плоть.
В конце девяностых прогремела книга Баяна Ширянова (псевдоним Кирилла Воробьёва) «Низший пилотаж». Это «наркоманская сага», написанная от лица не просто наркомана, а натурального «торчка», распадающейся личности в иллюзии распадающегося мира. Персонаж романа не то что не осуждает приём наркотиков, он его активно пропагандирует. Но даже колеблющийся в искушении попробовать человек после прочтения этой книги сделает вывод: «Только не это! Никогда! Никаких наркотиков!» Ровно по тому же принципу действует книга и снятый по ней фильм «На игле» (Trainspotting) Ирвина Уэлша.
Если запретить обществу болеть, то болезнь без диагноза и прививки от культуры только прогрессирует и ведёт к распаду связей внутри всех систем.
И наконец, цензура провоцирует «культурную стагнацию», а за ней следом стагнацию общества и описываемый нами процесс предколлапса.
Запрещая эксперименты с формой и содержанием, государственная, узаконенная цензура консервирует литературу в рамках «проверенных» шаблонов. Это отпугивает талантливых авторов и читателей, убивая инновации.
Цензура превращает литераторов в таксидермистов: она набивают тексты опилками «одобренных» смыслов, населяя пространство литературы пронафталиненными чучелами.
В 1990-е либеральные издательства активно продвигали постмодернистскую прозу (Владимир Сорокин, Виктор Пелевин), игнорируя традиционалистов, уже упомянутых ранее в качестве примера авторов «деревенской школы» (Виктор Астафьев, Валентин Распутин, Василий Белов). Это привело к расколу: консервативные читатели отвернулись от «новой литературы», видя в ней издевательство над традициями, а либеральные – от классики, считая её «совковым анахронизмом».
Система (литература как целое) потеряла роль медиатора между группами, усугубив социальный раскол, т. е. послужила разрыву связей между элементами сложившейся иерархической структуры общества.
***
Цензура как частотный фильтр и проявление структурного сопротивления амбивалентна. Если государственная цензура отсекает «опасные» смыслы под предлогом защиты стабильности, то либеральная делает то же самое, маскируясь под «борьбу с архаикой и реакцией». Обе формы нарушают обратную связь, создавая искажённую картину реальности; формируют параллельные иерархии, увеличивающие энтропию; разрушают доверие к институтам; блокируют синтез новых моделей развития. Даже попытки создать «новый русский роман», сочетающий традиции Толстого – Достоевского и актуальную повестку, в таких условиях разбиваются о неприятие как либералами («устаревший пафос»), так и традиционалистами («предательство корней»). Цензура в художественной литературе – это не защита традиций или свобод, а саботаж будущего, в результате чего надсистема теряет способность к мягкой трансформации, обрекая себя на выбор между застоем и революцией.
В результате надсистема теряет способность к адаптации, балансируя между культурным колониализмом и изоляционизмом, переходит в состояние стагнации и далее неизбежно к предколлапсу и коллапсу. Иными словами, любая цензура, даже исходящая из «прогрессивных» институтов, работает как вирус, разъедающий надсистему.
Надсистема, всерьёз заражённая цензурой, более не способна к развитию, не способна к защите и в конечном итоге нежизнеспособна.
Даниэль В. Орлов