Одно время в злых на язык кинематографических кругах ходила шутка: «Если бы у Наполеона было столько войск, сколько у Бондарчука, он бы выиграл сражение». Да, возможно. Но дело в том, что и Бондарчук выиграл. Можно сказать, это был его Аустерлиц. Сегодня, спустя много лет, видно, насколько это большая и полновесная победа. Что бы мы сейчас ни говорили про то государство, в котором жил и сформировался как художник Сергей Бондарчук, оно было способно на немыслимые проекты – будь то эпопея с перекрытием рек, полётом человека в космос или грандиозное кинополотно «Война и мир». И положа руку на сердце, спросим себя: разве не самым достойным поручались эти грандиозные проекты?
Боже, что только не говорили о «Войне и мире» в кинематографических кругах! Это как же надо было вывернуть наизнанку общественный вкус, чтобы не заметить не таланта даже, а художнического подвига...«У него было много денег, у него была армия». Как будто мы не видели обратных примеров, когда огромные средства, человеческие резервы были истрачены совершенно бездарно. Время всё поставило на свои места. Тогда только один Георгий Данелия из тех, с кем мне пришлось говорить на эту тему, твёрдо и убеждённо сказал:
– «Война и мир» – шедевр, а Бондарчук – первый в десятке лучших российских режиссёров.
Бондарчук был сильный и мужественный человек. Другой бы не выдержал. Как только разрешили нести с трибуны всё, что придёт в голову, он первый попал под молот огульной критики. У всех на памяти революционный V Съезд кинематографистов: ногами топали тогда и свистели. У каждого из собравшихся в зале был личный враг в кино, всех своих врагов зал увидел в образе Бондарчука. Какое счастье, что вовремя ушёл Герасимов, ещё один выдающийся талант, кстати, учитель Сергея Фёдоровича... Они бы разделили заряды ненависти поровну, а так всё досталось одному Бондарчуку. Он выдержал и даже сохранил свой неподражаемый юмор. Помню, донимал его один режиссёр с «Мосфильма». Встречаю однажды Бондарчука в фойе концертного зала «Россия» на кинофестивале, в руках у него какая-то штучка, он говорит: «Вот посмотри, это такой прибор. Кладёшь руку – и, если у тебя плохое настроение, в окошечке появляется чёрный цвет, если хорошее – то зелёный. Вот я коснулся, видишь – зелёное окошечко. А вот сейчас я подумаю про него (и называет фамилию режиссёра)». Действительно, окошечко стало чёрного цвета. Он был очень искренний и простодушный человек. Умница, широко эрудированный, хитрый, как всякий хохол, но удивительно наивный человек.
И юмор у него был особый. Он придумывал не остроты даже, он придумывал себе образ. Такого простачка, всё время удивляющегося и очень доверчивого. Смотрит в глаза собеседнику и всему удивляется: «Да?! О-о!!! У-у!!!» Федя, сын его, однажды очень хорошо изображал своего отца. Мы вместе сидели в баре и от смеха просто умирали. На каком-то приёме Бондарчук говорит: «Федь, а это кто такой?» – «Это, папа, президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов». – «У-у-у!» Прошло минут двадцать, и Бондарчук говорит: «Федь, а вот тот молодой человек, это кто?» – «Пап, я же тебе говорил. Это Кирсан Илюмжинов, президент Калмыкии» – «О-о!.. У-у!!!»
Я на эти его хохмочки тоже попался. В 1964-м проходил практику на «Мосфильме», и для меня не было вопросов, к кому идти. Только к Бондарчуку на «Войну и мир». Бондарчук был уже известнейший режиссёр, а Толстой – мой любимый писатель.
Бондарчук, ассистентом которого я стал, относился ко мне ровно, иногда уделял мне время, мы говорили об искусстве, о Толстом, о его статье, которая Сергея Фёдоровича особенно потрясла, – «Что такое искусство». Как-то он позвал меня смотреть снятый материал, черновой. Вообще-то это большая честь. Режиссёр обычно не показывает такой материал никому из съёмочной группы. А тут студент-практикант! А что я тогда понимал в рабочем материале – по образованию геолог, потом два года работы на телевидении? Я посмотрел, кое-что показалось мне затянутым, я ещё не понимал, что потом всё это будет урезываться, сокращаться, приобретёт при монтаже совершенно другую динамику. Я стал говорить Бондарчуку, что мне понравилось, что не очень. Он всё время говорил: «Да? Ты так считаешь? У-у!..» Я разошёлся, тихонечко даже начал покритиковывать. А он всё: «У-у!.. Да? Ты действительно так думаешь?» Если сейчас вспомнить, что я наговорил тогда, краска заливает лицо. Правильно говорят: дуракам не показывают неоконченную работу. Это был как раз тот случай. Больше он меня на просмотр материала не звал...
Однажды делегация наших кинематографистов была в Америке, принимали их на высшем уровне, но вот наличных денег не было ни у кого. Кроме, пожалуй, Бондарчука, который к тому времени снял «Ватерлоо». Переводчица была красивая молодая женщина. Таня, эмигрантка. Страшно ненавидела Советский Союз и всё русское. Перед самым отъездом она привела их в роскошный магазин, куда даже американцы не ходят, он для определённой очень богатой публики. Таня спрашивает: «Не хотите что-нибудь купить своим жёнам?» Даже если бы все собрали свои наличные деньги, им на шнурки от ботинок не хватило бы. Все прекрасно понимают, что над ними издеваются. Бондарчук, как обычно, вокруг смотрит, всему удивляется. «Таня, сколько стоят эти духи?» Она отвечает: «Четыреста долларов. А вы что, купить хотите?» Он говорит: «Да. Выпишите, пожалуйста, чек». Достаёт бумажник, получает коробочку, рассматривает её, протягивает Тане: «Это вам от нас».
Сдружились мы с Бондарчуком в последний год его жизни. Он увлекался живописью, это было его хобби. У него и в квартире на Горького, и на даче – мастерская, мольберт, краски, стены увешаны его работами. И я в то время только-только увлёкся живописью. Это удивительно заразительное занятие. Мы с ним вместе рисовали, ездили на этюды в Сочи, к нему на дачу. Художник Саша Шилов давал нам задание. Он был строгий учитель. Его страшно раздражало наше как бы не очень серьёзное отношение к живописи. Он считал это святым делом. Но когда он отходил, я доставал фляжечку с коньяком, и мы с Сергеем Фёдоровичем по рюмке принимали. Если бы мастер увидел, что мы пьём во время сеанса, он бы оскорбился и вообще не стал с нами работать.
Мне в жизни всё доставалось поздно. И Бондарчук мне достался слишком поздно.