Часть II.
Первая опубликована в № 38.
Однажды, разглядывая на выставке картину Константина Коровина «На берегу моря», я совершила путешествие в прошлое. Эта коровинская работа перенесла меня в детство, на берег Восточного Крыма, в край голубых холмов, в любимый Коктебель. В начале XX века его воспел в стихах и акварелях поэт Максимилиан Волошин, а в 50-е он стал модным курортом московско-питерской интеллигенции, сочинившей иронические строчки: «Какая чудная земля лежит в округе Коктебeля – совхозы, б…я, совхозы». Совхозы эти выращивали виноград, а интеллигенция потом на набережной пила из бочки недорогое вино, напевая уже совсем другое: «В Коктебеле, в Коктебеле у лазурной колыбели…»
У каждого, кто туда приезжал, был свой Коктебель, но любовь к нему стала неким пропуском в избранный мир единомышленников, чем-то сродни киплинговскому заклинанию: «Ты и я – мы с тобой одной крови». В моём Коктебеле жилось весело и привольно, чудесно гулялось по горам потухшего вулкана Карадаг, безбуйково плавалось в ласковом море, нудистски загоралось в уютных бухтах. Здесь люди легко знакомились, по вечерам во двориках, увитых виноградом, вели умные разговоры, пили вино, смеялись, крутили романы. Никто не заморачивался условиями быта и питанием, довольствуясь рублёвой койкой, забегаловкой «Ветерок» и натуральным молоком с горьким привкусом полыни. По ночам мне являл прекрасный лик кроваво-красный сердолик. В начале сезона дикие маки алыми каплями кропили степь, а в конце – ковыль серебрил холмы, и, конечно, в Коктебеле цвели розы. С древних времён в Крыму превосходно себя чувствовали благоухающие дамасские розы и красная галльская, и разнообразные шиповники. Спасавшиеся от оттоманского ига болгары, поселившись в этих краях, разводили целые плантации роз для получения драгоценного розового масла.
Не обошлось без колючих красавиц и возле дома доктора Юнге. Эдуард Андреевич был не только замечательным офтальмологом, избавившим от катаракты половину населения Египта во время своей командировки в эту страну, но и человеком невероятно энергичным с романтическим складом характера. Он привык творить чудеса, возвращая людям зрение одним мановением своей руки со скальпелем, и поэтому, выйдя в отставку, решил поработать волшебником в другой области.
Путешествуя верхом по юго-восточному Крыму, где-то в километрах двадцати от Феодосии с очередного холма он вдруг увидел фантастический пейзаж. Абсолютно библейскую долину с выжженной солнцем потрескавшейся коричневато-сероватой землёй обрамляла удивительно правильной формы бухта, которую с двух сторон охраняли сказочные чудища. Слева жадно пил синюю морскую воду огромный доисторический ящур-хамелеон, а справа мощный трёхголовый горный дракон преграждал путь ветрам и путникам. К пустынному берегу сиротливо жались немногочисленные домики, обезвоженная солончаковая почва кормила только горькую полынь и верблюжьи колючки. Лишь скромная зелень низкорослого леса слегка кучерявилась по горным склонам. Перед доктором Юнге раскинулась коктебельская долина. Эдуард Андреевич закрыл глаза, и его воображение нарисовало картину новой жизни Коктебеля. Он найдёт воду, которая позволит разбить фруктовые сады и виноградники, построить удобное жильё. Он проложит дороги, и сюда приедут свободные небедные люди и захотят остаться жить в Долине голубых гор. С этого берега юная восторженная Ассоль увидит алые паруса счастья.
Доктор открыл глаза, пришпорил лошадь и поскакал напрямую к мечте. Махнув кошельком вместо волшебной палочки, он для начала превратился в помещика, скупив у обедневших местных мурзаков – представителей низшего татарского дворянства – часть земель долины. Затем, засучив рукава, профессор-офтальмолог построил на пригорке небольшой уютный дом, запрудил ливневый ручей и тем самым обеспечил своё хозяйство водой. Живительная пресная влага помогла совершить следующее чудо. Буквально на вылеченных доктором глазах местных жителей вокруг дома зашелестел фруктовый сад, зацвела миндальная рощица, а склон соседнего каменистого холма вдруг превратился в виноградник, и относительно скоро посаженная по всем правилам лоза позволила Эдуарду Андреевичу попивать с гостями за обедом собственное винцо. Однако над успешно претворяемой в жизнь мечтой Юнге нависла банальная угроза – прекращение дальнейшего финансирования. Сбережений профессора явно не хватало, а министерство земледелия бездушно отказало в помощи. И тут высшие силы посчитали возможным вмешаться, уговорив помещика Юнге расстаться с небольшим участком земли, что послужило началом новой эры в жизни Коктебеля. Распродавая земли, Эдуард Андреевич фактически стал основателем дачного посёлка на берегу залива.
Первые покупатели построили дом-корабль у самого моря. На нём поэт и художник Максимилиан Волошин отправился в долгое литературно-художественное путешествие, пригласив в попутчики элиту русской, а позже советской словесности. Частой гостьей в доме была вдова доктора Юнге Екатерина Фёдоровна. Дочь вице-президента Академии художеств графа Толстого, а также троюродная сестра другого знаменитого графа – Льва Николаевича, она, как и её отец, занималась живописью, любила писать пейзажи и цветы Крыма, особенно осенние розы. Два её этюда – «Букет роз» и просто «Розы» хранятся в Доме-музее Волошина. Корабль Максимилиана плывёт и по сей день, а в его фарватере отдыхает целый Дом творчества писателей, утопающий в розах.
После хрущёвского подношения Крыма Украине и подключения полуострова к днепровской воде, розовая культура основательно потеснила коктебельскую неприхотливую флору: дылду мальву, кусты сиреневого тамариска, жёлтого дрока и скромного в быту родственника физически стойкого шиповника. Каждый уважающий себя местный житель поселил в саду какую-нибудь красавицу из мира роз.
В палисаднике у нашей хозяйки тёти Саши пышно цвела Глория Дей, завораживая постояльцев царственной осанкой куста и жёлто-розовым гордо сияющим цветком с нежно чарующим ароматом. В вышеупомянутом Доме творчества писателей им. Волошина замечательный садовник поместил отдыхающих мастеров слова, а также их жеписов и дописов (жён писателей и дочерей писателей) в благоухающий розовый мир. Даже новая бетонная набережная 60-х воткнула в себя несколько кустов роз.
Но был один Дом в Коктебеле, который казался мне привлекательнее любого сказочного замка, и розы в его саду виделись самыми прекрасными в мире, а хозяева Дома и роз представлялись настоящими волшебниками с простыми человеческими именами – Наталья Алексеевна Северцева и Александр Георгиевич Габричесвский.
Наталья Алексеевна была художницей, выдумщицей, насмешницей и совершенно очаровательной женщиной, в которую мой дедушка был, несомненно, влюблён и вдали от бабушки оказывал скромные знаки внимания. Высокая, статная, с огромными внимательными глазами, она носила летом сарафан с открытой спиной, чалму на голове, многочисленные позвякивающие браслеты на запястьях и диковинные кольца с агатами-сердоликами на руках. Ходила она быстро и легко, часто босиком, не боясь страшных верблюжьих колючек.
Её муж Александр Георгиевич пленил меня не тем, что был выдающимся учёным, филологом, лингвистом, искусствоведом и тем, кого называют «человек эпохи Возрождения» (обо всём этом я и не знала по малолетству), а своими манерами, столь непривычными для второй половины XX века. Он подходил дамам к ручке, учтиво склоняясь в приветствии и брал объект под локоток, прогуливаясь и разговаривая. Мы с дедушкой часто встречали Александра Георгиевича утром на ещё безлюдном берегу дикого пляжа, когда и морской бриз, и отдыхающие только начинают потягиваться. Все истинные коктебельцы непременно бывали чуть-чуть или вовсю масонами, т.е. каменщиками в прямом смысле слова – собирателями камней. Дело в том, что камни Коктебельского залива и примыкающих к нему бухт были непростыми, часто встречались полудрагоценные халцедоны: дымчато-полосатые агаты, сердолики – от нежно-розовых до кроваво-красных. Попадались разноцветные яшмы. В большом количестве водились разнообразные окаменелости, моллюски там всякие, букашечки. Радовали глаз весёленькие фернанпиксы и вспученные вулканическим газом пупырчатые «лягушки», ценились и «собаки» – морская галька с причудливым рисунком – абстракционисты отдыхают. Новички покупались и на «сахар» – бело-розовый непрозрачный псевдосердолик. Некоторые любители с удовольствием подбирали «полинезийцев» – камни в коричневой гамме с лунными пейзажами.
Охота на сердолики придавала необыкновенный флёр пляжному отдыху. Вместо лежания бездыханным телом под палящим солнцем посвящённые деловито и азартно разгребали руками доставленные морем на берег каменные завалы. Удача зависела от морского прибоя, от расторопности по заниманию лучших куч, от методики рытья, зоркости глаза, ну и, конечно, везения.
Разумеется, мы с дедушкой пополнили ряды старателей и чуть свет начинали сосредоточенно ползать по пляжу в поисках сокровищ. Появление Александра Георгиевича, элегантного даже в синих сатиновых трусах и носовом платке с четырьмя узелками на голове вместо шляпы, ненадолго отвлекало нас от утренней охоты. Обменявшись с дедушкой приветствиями, он непременно обращался ко мне: «И каков у нас сегодня улов?» Смущённая вниманием взрослого человека, я разжимала потную ладошку и гордо демонстрировала прозрачные розовые капельки крохотных сердоликов. Внимательно рассмотрев мою добычу сквозь огромные очки в роговой оправе, Александр Георгиевич одобрительно кивал и, грассируя на парижский манер, выносил приговор: «Пгхэлестно, юная леди. Заходите к нам в гости, будем гхады».
Не было случая, чтобы мы не воспользовались приглашением. Гостеприимный Дом Габричевских притягивал и завораживал, в него всегда хотелось вернуться. Всё в этом Доме меня удивляло и восхищало. Справа от калитки вас встречало небольшое белоснежное строение с вытянутыми узкими окнами. Войдя вовнутрь, вы оказывались в не менее белоснежном сортире, на стенах которого висели огромные пучки местной горькой полыни. В одном углу на высоком столике-одноножке всегда стоял букет свежих цветов, радуя глаз и обоняние, а в другом углу напротив окна-бойницы на точно таком же столике располагалась расписная деревянная пушечка с привязанным к ней пробковым ядром. Пушечка была действующей и, восседая на троне со стульчаком, вы могли из неё стрелять по входящим и выходящим из калитки гостям.
К Дому вела дорожка, обрамлённая с левой стороны смешанным садом из фруктовых деревьев, акаций, кустарника и цветников, а по правую руку паровозиком вытянулись два сарая, изменившие первоначальному предназначению быть хлевом и конюшней. Первый превратился в гостевые апартаменты, а второй – в мастерскую Натальи Алексеевны, конечно же, необыкновенную. Огромные, похожие на амфоры глиняные сосуды, найденные в бухте недалеко от берега, не только украшали помещение, но и свидетельствовали о том, что татарский Коктебель возник на месте древнегреческого поселения и что духи Эллады всё ещё ему покровительствовали. На стенах шло весёлое празднование православной Пасхи, от явств ломились столы, и подвыпившие отцы церкви, не все благосклонно, взирали с полотен на гостей мастерской, с любопытством их разглядывающих. Важным элементом декора были габрияки – замысловатые виноградные корешки, превращённые неуёмным воображением художницы в экзотических животных или загадочных неопознанных существ. Самые простые вещи – столики, шкафчики, стулья, коврики – подвергались творческому переосмыслению и трансформировались в произведения искусства. Во всём чувствовались неординарный замысел и рука мастера. Моя бабушка часто цитировала Бурлюка: «Беру кусок жизни простой и грубой и творю из неё сладостную легенду». Так и Наталья Алексеевна обыденную повседневность превращала в незабываемый и бесконечный праздник. В Доме всегда кто-то гостил, и всё время кто-то приходил. Это был Дом с большой буквы, в нём всегда горел очаг человеческого тепла и радушия. И все тянулись к этому очагу, заходили на огонёк и засиживались допоздна.
Здесь всё было настоящим – люди, застолье, беседа, веселье. Здесь хорошо шутили и беззаботно смеялись, в Доме жили любовь, творчество и чувство юмора.
К сожалению, я была слишком мала, чтобы прислушиваться к взрослым разговорам, меня больше интересовал мир материальный: стеклянные витрины с выставленными в них коктебельскими камнями и найденными на Теп-Сене старинными монетами. Моё воображение будоражили фантасмагорические габрияки и овальный стол, расписанный таинственными знаками зодиака. Меня волновала древесная лягушка, поселившаяся на старой акации, которая в мае превращалась в пышное белое подвенечное платье сказочной принцессы. Для лягушки Наталья Алексеевна под деревом обустроила искусственную лужу. Во время наших визитов к Габричевским я замирала в кустах, дожидалась сольного выступления лягушачьей солистки под аккомпанемент мощного хора крымских цикад. Но больше всего меня восхищал розарий, которым Наталья Алексеевна очень гордилась и называла «Мой Мальмёзон». Тогда я ничего не знала ни про сорта роз, ни про первую жену Наполеона Жозефину, которой принадлежало поместье Malmaison с одним из лучших садов Европы, где цвели розы, привезённые со всего света. Спросить про Мальмёзон я почему-то не решалась, а мой в то время скудный французский подсказывал лишь дословный перевод: mal – плохо, maison – дом, что никак не соответствовало действительности и очень мучило. Ну почему прекрасные розы жили в «плохом доме?» Впрочем, розам это нисколько не мешало неистово цвести и пахнуть.
Иногда Наталья Алексеевна доверяла мне собирать лепестки роз для варенья. Для этого надо было левой рукой аккуратно взять цветок так, чтобы он держался пучком, а правой рукой, вооружённой ножницами, срезать плодоножку с основанием и положить лепестки в решето. Наполненное ценным сырьём решето несколько раз сотрясалось, освобождая содержимое от пыльцы. Затем лепестки перекладывались в алюминиевый дуршлаг, промывались холодной водой и в том же дуршлаге погружались на пять-десять минут в кипящую воду огромной кастрюли, расположившейся на самодельной плите летней кухоньки. Пока промытые лепестки избавлялись от лишней влаги, готовился сироп. Часть воды из кастрюли фильтровалась через многослойную марлю, и в ней растворялся местный крупный желтоватый песок, сильно смахивающий на пляжный у моря. Лепестки, потерявшие первозданную розовость, заливались коричневым сиропом и одноразово варились до готовности с добавлением лимонной кислоты из бумажного пакетика.
Не буду лукавить и говорить, что варенье из лепестков крымской розы стало моим любимым, но сбор нежных бархатных соцветий и дальнейшие манипуляции с ними превратились в моей памяти в некое сказочное действо, в колдовство, в которое меня допустила фея Наталья Алексеевна Северцева.
На несколько лет мой коктебельский стаж прервался, а когда я вернулась в любимые места, то волшебный Дом моего детства осиротел. Его хозяева, жившие долго и счастливо, умерли почти в один день, обретя вечный покой на местном кладбище, откуда открывается завораживающий вид на долину и голубой залив. Я навестила их могилу. На простом камне высечены имена – Александр Георгиевич Габричевский и Наталья Алексеевна Северцева. Рядом со скромным захоронением я увидела куст жизнестойкого шиповника и вспомнила ахматовские строки. Если заменить одно слово, то получалось:
Шиповник Коктебеля,
Увы! При чём-то тут…
И это всё любовью
Бессмертной назовут.