Глеб Горышин – писатель, чьё своеобразие не было в полной мере оценено ни при жизни, ни после смерти, хотя были, есть и будут по-настоящему преданные ему читатели..
С уходом Глеба Горышина порвалась одна из последних нитей, соединявших нас с выдающимися писателями ХХ века – с Василием Шукшиным, Фёдором Абрамовым, Иваном Соколовым-Микитовым, Юрием Казаковым, Виктором Курочкиным…
Горышин прожил жизнь странника, часто уезжал, улетал, уплывал, уходил глухими охотничьими тропами, встречал осенние рассветы на глухариных токах, жил отшельником в умирающей чухарской деревушке: «Селений на Руси так много, и в каждом собственный узор». Ему хотелось странствовать по городам и весям исконной русской глубинки, примечая «узор» каждого селенья. «Однажды, отправившись в путь лет тридцать тому назад, – писал Горышин в эссе «О пользе пешего хождения», – я нагулялся вволю: с ружьём ли, топором, рейкой изыскателя или блокнотом репортёра, старался быть действующим лицом, куда бы ни заводила меня дорога, тропинка. Как говорится, сам сделал себе биографию».
Родившись в Ленинграде и будучи связанным прочными духовными узами с городом на Неве, Горышин подчёркивал, что истоки его писательской судьбы – в русской деревне, в лесах. «Моё детство прошло в лесах, – вспоминал он. – Главные его радости состояли в походах за рыжиками и волнухами, за тёмноголовыми боровиками и красноголовыми подосиновиками… Радости накатывали волнами: сначала ледоход на Оредеже – можно покататься на льдине, да маменька не велит, – там, глядишь, паводок – вот бы поплавать на плоту, побуруздиться в воде…»
Горышин творил с неизменной оглядкой на свою родословную, он всматривался в неё, чтобы осознать свой земной путь, сверяя его с той дорогой, по которой шли предки. В повести «Тридцать лет спустя» Горышин описал, как его герой, художник Шухов, приходит на могилу матери: «Все дороги сошлись и годы, жизнь со смертью сошлась; движение прервалось, время остановилось. Он к матери возвратился – к началу начал…»
Одним из главных людей в судьбе Глеба Горышина стал Василий Макарович Шукшин. Оказавшись однажды по пути из журналистской командировки в Горно-Алтайске, Горышин случайно (хотя ведь случайность, как мы помним, – это непознанная закономерность) попал на съёмочную площадку фильма «Живёт такой парень» – про удалого шофёра Пашку Колокольникова, который водит свой ГАЗ-51 по Чуйскому тракту. Горышину предложили сняться в эпизодической роли «здорового мужика». Он хорошо подходил для этой роли – огромного роста, как говорили в старину, ражий мужик. После съёмок между Шукшиным и Горышиным установились тёплые отношения, были встречи, как вспоминал Горышин, «то в Москве, то в Хабаровске, то где-то ещё», были телефонные разговоры, переписка. В одном из писем Шукшина, где ирония, усмешка чередуются с горькими раздумьями, есть такие слова: «Милый мой, понимаю тебя всего от пят до макушки. А если учесть твой рост, то выходит, что понимаю много».
Чтобы писать, Горышину нужно было самому пережить, прочувствовать всё, что потом становилось прозой. Вымысел, даже самый остроумный, казался ему чем-то второсортным, не подкреплённым «золотым запасом» жизненного опыта. «Дорога сама по себе – сюжет, композиция, фабула, нить для рассказа. Нанизывай главы, пейзажи, картины, портреты…» – писал Горышин в повести «Родословная». Действительно, как просто – «нанизывай главы». Но, пожалуй, просто это было только для Горышина, умевшего увидеть чудо в будничности. Как память об одной из командировок в кабинете Горышина висели привезённые из Сенегала семь масок – вытянутые чёрные лики с рожками и выпяченными губами. «Они означают семь дней недели, – объяснял Горышин, – только я смотрю и не понимаю, где пятница, а где воскресенье… Тот негр, у которого я эту «недельку» купил, ничего не объяснил».
Увлечение охотой в молодые годы, долгие хождения по лесам, полям и болотам, рыбалка, житьё сельским отшельником – всё это выработало у Горышина особенно чуткое отношение к окружающему миру, непостижимое для городского жителя чутьё, улавливавшее звуки, запахи, цвета природы – нечто архетипическое: «Самый древний звук на нашей планете: шелестение санного полоза, лыж – по снегу. Так шуршали, скрипели и пели лыжи первого охотника на нерп на берегу студёного моря. Так скрипели и пели полозья саней, увозящих гроб с Пушкиным из Петербурга…» – писал Горышин в небольшом очерке «Ожеледь».
Проза Глеба Горышина всегда была исповедальной, биография писателя оставалась главным источником творчества, и эта исповедальная черта, обозначившаяся уже в первых книгах («Хлеб и соль» – 1958, «В тридцать лет» – 1961, «Земля с большой буквы» – 1963), в последние годы жизни стала ещё заметнее. Горышин стал в основном писать с натуры – записки очевидца. Чем больше он писал о встреченных на жизненном пути людях, тем заметнее становилась его собственная писательская личность. Понимая бесценность того, что хранила память, Глеб Александрович не мог «делиться» своей жизнью с вымышленными героями, нужно было слишком много рассказать о былых встречах, о друзьях и современниках – Шукшине, Соколове-Микитове, Викторе Курочкине, Владимире Торопыгине, Дмитрии Острове… Впрочем, те люди, о которых писал Горышин в последние годы, чаще всего были далеки от литературы: это горышинские знакомые из села Нюрговичи, вепсы или чухари. Вепсская народность, издревле жившая на территории между Ладожским, Онежским и Белым озёрами, к концу XX века насчитывала не более восьми тысяч человек. Тот мир, в котором оказывался Горышин, уходя из чада и суеты большого города, становился достоянием читателя.
Теперь деревня Нюрговичи в Тихвинском районе Ленинградской области известна многим людям, живущим далеко от этих мест, но объединённым общим нашим богатством – русским животворящим словом.
Валентин Распутин сделал достоянием русской литературы свою родную Аталанку на берегу Ангары. Карачарово на Волге связано с «дедом нашей литературы» Соколовым-Микитовым. А Глеб Горышин подарил читателю мир вепсской деревни Нюрговичи – мир, где языческая древность непротиворечиво уживается с христианским укладом русской деревни. Как объяснял Горышин, «нюрг» по-вепсски означает «крутой склон». О своём житье сельским отшельником в вепсской деревушке Горышин написал много рассказов – «Назову собаку Песси», «Почему не прилетели ласточки?», «Меняют нижние венцы» и другие, но все эти рассказы разделены условно и складываются в одно повествование. Сам процесс писания происходил таким образом: живя в своей деревушке, Горышин записывал всё, что приходило на ум, пробуждалось в памяти, возникал «поток сознания», где чередовались стихи и проза, картинки с натуры и воспоминания о пережитом, а потом, уже вернувшись в Питер, Горышин обрабатывал написанное, вычленяя поэтические строки, деля повествование на рассказы. «Из меня не может получиться удачливый ловец рыбы, я только сочинитель поэм в прозе», – с обычной своей невесёлой иронией писал Горышин. «Я только сочинитель…» – как это, в сущности, здорово сказано! За внешней простоватостью, незатейливостью прозы Глеба Горышина, как и его личности, скрывались глубокая философичность, проницательность и эмоциональная открытость, готовность к сопереживанию. Сам Горышин стремился к простоте и ясности – в творчестве и в жизни.
Горышин оставался советским патриотом, хотя смотрел на советскую историю без розовых очков. По отношении к «генеральной линии» Горышин неоднократно позволял себе вольности. В партию Глеб Александрович вступил поздно, в результате долгих уговоров – иначе не могло состояться его назначение главным редактором ленинградского журнала «Аврора». Уместно будет вспомнить, что Горышин без колебаний выступил в поддержку опального А.И. Солженицына, направив в адрес IV Съезда писателей СССР весной 1967 года письмо, в котором были такие слова: «Литературная судьба Солженицына должна стать предметом разговора на Съезде, ибо судьба эта совершается на наших глазах, и несправедливость, буде она совершится, ляжет на нашу совесть. С несвободной совестью работать в литературе нельзя». За высказанные в защиту Александра Исаевича слова Горышину пришлось расплачиваться: его книга «До полудня», которая должна была выйти в 1968 году в «Советском писателе», была внезапно остановлена, в свет вышла с задержкой и в урезанном, выхолощенном виде (из-за внезапно обнаруженных в рукописи идеологических «огрехов»), а сам Горышин на какое-то время стал «невыездным». Несмотря на это, Горышин впоследствии предпочитал не распространяться о том, как выступил в поддержку Солженицына, не пытался изобразить из себя «жертву режима». Тогда он просто поступил так, как велела совесть, и никакого героизма в поступке своём не видел.
Он прожил своё последнее десятилетие с тяжким чувством ненужности, вычеркнутости из жизни. Для Горышина постперестроечная действительность казалась сновидческим кошмаром, абсурдом, которому писатель сопротивлялся в меру своих быстро убывающих сил. Читая публицистические выступления Горышина, невольно вспоминаешь «Окаянные дни» Бунина. Горышин, по сути, повторил манеру обличительно-памфлетной бунинской публицистики – он тоже чувствовал себя изгнанником, хотя и не уезжал, как Бунин, из страны. Через творчество Бунина с его тоской о потерянном русском мире Горышин постигал смысл и боль собственных утрат.
Последней прижизненной книгой писателя был сборник стихов «Возвращение снега». Он писал стихи всю жизнь, но не публиковал их. В этих стихотворениях Горышин – всё тот же размышляющий путешественник, мудрый пешеход, знакомый читателю по книгам прозы, неторопливый, чуть ироничный и очень добрый.
Уже после смерти Горышина увидела свет книга, которую он писал последние лет десять, – «Слово Лешему». Возможно, книга не завершена, возможно, писатель не собирался пока ставить в рукописи финальную точку… Этого мы никогда уже не узнаем. Но, скорее всего, точку в рукописи могла поставить лишь смерть автора. В этой книге поражает чувство полнейшего одиночества, бесприютности, и, читая «Слово Лешему», видишь, какими тяжёлыми были последние годы писателя. Одни близкие люди уходили из жизни, другие переставали казаться Горышину близкими, духовно отдалялись, приспосабливаясь к той действительности, которую Горышин отрицал (или она отрицала его). Сужался круг людей, которым писатель верил, с которыми мог делиться сокровенным. Тьма сгущалась… Горышин искал душевного спокойствия, уходя в одиночество, в безлюдье, он покидал город не для новых встреч и впечатлений, как бывало в молодые годы, а для того, чтобы побыть наедине со своими мыслями и переживаниями, чтобы врачевать «занемогшую душу» свою простыми радостями деревенского бытования: «Пошёл в лес, вступил в чистые боры, с благоговением поклонился первому грибу, он оказался единственным».
Свою юбилейную речь, произнесённую в день шестидесятилетия, Глеб Горышин закончил такими мудрыми и печальными словами: «Если я не полажу с собой, то оставлю на вешалке шапку, и след мой простынет среди берёз и осин».
Его след не простыл, не затерялся…