Мне ещё не было двадцати, когда в моей жизни произошли два события. На погонах у меня появились две офицерские звёздочки, а за несколько дней до этого от отца пришло известие, что скончалась от туберкулёза моя мама. Ей шёл всего тридцать девятый год.
Сказались скитания и лишения во время недавней войны.
Телеграмма пришла в то самое время, когда я сдавал государственные экзамены по окончании Киевского Краснознамённого училища связи имени М.И. Калинина, и меня не отпустили на похороны во Львов, где отец, декан нефтяного факультета Политехнического института, остался один с двумя моими семилетними сёстрами-двойняшками.
Я плакал на своей койке, укрывшись одеялом с головой, но все делали вид, что не замечают нарушения казарменного порядка, пока не пришла пора получить назначение служить в Одесском военном округе.
Мелькнула мысль, что это всё-таки юг, что там тепло. И ещё я знал, что командовал округом мой однофамилец, слава которого, как говорят некоторые сейчас, будто бы вызывала ревность Сталина, отодвинувшего его от себя, из Москвы, подальше.
Не помню, как и на чём добирался я до офицерской гостиницы в Одессе, но по дороге попался мне вид на двухэтажный особняк, во дворе которого на зелёной лужайке каталась на пони девочка, и кто-то сказал, что это дом, где живёт маршал с семьёй.
В гостинице, бывшей школе, было полным-полно офицеров, живших по дюжине в каждом классе. Никого никуда почему-то не выпускали, а в утешение выдали каждому курящему по двадцать пачек «Беломора», некурящим же – сахар. От нечего делать товарищи офицеры играли в откуда-то взявшиеся карты. Кто в преферанс, кто в очко.
Сцена была такой, какой я больше не видел никогда. Представьте себе группки мужиков в погонах, режущихся в очко на выданный папиросный паёк. Рвали пачки и бросали проигранные папиросы в банк. Доходило до приличной кучки, из которой курево совали во рты и дымили так, что сизой пеленой заволокло весь класс. Время от времени кого-то вызывали к начальству, и он выбывал, получив, видимо, назначение в часть.
Пришло и моё время. В управлении кадров округа меня почтительно спросили:
– Жуков? А вы не родственник нашего маршала?
Я был юноша простодушный, и нет, чтобы просто пожать плечами, оставив кадровика с доброй долей благодетельного для меня отношения, твёрдо сказал:
– Нет.
В результате я оказался в здании тюрьмы. Бывшей. В городе Николаеве, где дислоцировался 987-й отдельный батальон связи 82-го стрелкового корпуса. И принял учебный взвод.
С первых шагов на новом поприще я начал учиться на собственных ошибках. Веду взвод с полевых занятий. Солдаты несут радиостанции, катушки с проводами – устали и приуныли. Мне показалось, что с песней будет легче идти, и последовала команда:
– Запе-вай!
Кто-то запел, остальные подхватили и приободрились. Довольный собственной персоной, заслушавшись песней, я сам зашагал, как на параде, и у самой казармы подал команду:
– Кругом марш!
Взвод выполнил команду, зашагал от казармы, но из строя послышалось укоризненное:
– Эх, товарищ лейтенант!
Мне стало стыдно перед солдатами за то, что укоротил их отдых. Будто сам не был рядовым совсем недавно.
– Стой! Разойдись! – запоздало крикнул я, жалея, что извиняться в таких случаях строевым уставом не предусмотрено.
И был ещё случай, когда я почувствовал неловкость. Солдат Бондаренко частенько пререкался с сержантом, а то и с самим старшиной роты, получая за это наряды вне очереди от них. Но когда он отлучился из части самовольно на целые сутки и наотрез отказался объяснить своё поведение, оба младших командира доложили мне об этом и с лукавым, по моему, интересом ждали, какое решение примет молоденький офицер.
По годам они были гораздо старше меня. Война кончилась сравнительно недавно, демобилизовали далеко не всех. «Старики» относились к «салагам» весьма покровительственно, учили часто по-братски и даже по-отцовски житейским и воинским премудростям.
Оружие тогда стояло в пирамидах у самых казарменных коек, или нар, дабы при подъёме, скажем, ночью по тревоге или по команде «В ружьё!» оно было под рукой, а не выдавалось из специальной кладовой с железной дверью, как во времена будущей «дедовщины» – порождения нравственного упадка всего общества, возглавляемого не лучшими его представителями…
И я принял решение, объявив его взводу перед занятиями в радиоклассе.
– Бондаренко, о вашем проступке доложу командованию батальона, а сам я решил написать вашим родителям о…
Закончить фразу я не успел. Все вскочили с мест и загалдели так, что слов было не разобрать. Успокоившись, наконец дали прислушаться к пожилому, по моим тогдашним меркам, ефрейтору.
– Товарищ командир, – сказал он степенно, – ради бога, не пишите! Ну, доложите по начальству, ну, на губу посадят… Дело армейское. Не привыкать… У Бондаренки отца нет. Мать, сёстры без понятия – расстроятся, плакать будут… Ну, соседи вдруг узнают – одних разговоров…
– Успокойтесь, – сказал я, – не буду писать, а начальству доложу, как положено. ЧП всё-таки. Небольшое, но ЧП.
Все успокоились. Слова мои были приняты как извинение командира ещё неопытного.
Через несколько месяцев мне поручили исполнять обязанности командира радиороты. То ли промашки мои остались незамеченными, то ли внушили уважение законченные десять классов школы, добровольное вступление в армейские ряды в сорок четвёртом году, ранение в сорок пятом, владение английским, что поразило тогда сослуживцев, да ещё диплом училища, рост, выправка…
В моём подчинении оказались даже капитан и старший лейтенант – командиры взводов. Было им уже лет по тридцать. Почти всю войну прошли эти замечательные люди, только образование у них было шесть-семь классов да краткосрочные офицерские курсы.
В ту пору ещё существовало единоначалие, заведённое в войну после отмены всяких комиссаров. Командир – всему голова, без всякого прекословия.
Вот забавный пример.
Висело у нас рядом с дверью в солдатскую столовку рисованное обмакнутой в чернила кисточкой объявление: такого-то числа в такое-то время состоится партийное собрание коммунистов радиороты о планах на такой-то срок, докладчик – и.о. командира роты, ваш покорный слуга.
А я коммунистом не был. Единоначалие – ничего не попишешь. И я старался…
С офицерами я сдружился. Они часто собирались у меня, поскольку удалось снять просторную комнату неподалёку от части. В разговорах мелькало имя командующего округом, произносившееся с благоговением и опаской. Рассказывали, как при нём приструнили воровскую Одессу, про его строгое обращение с подчинёнными военачальниками, об их страхе перед ним, перед его манерой срывать погоны с провинившихся. Кто-то будто бы сам видел, как некий полковник, узнав о появлении маршала в расположении части и чувствуя за собой какую-то вину, спрятался, залез под койку, чтобы не попасть ему на глаза. Мы осуждающе захихикали, потому что нам было ещё долго служить до полковничьих погон. Кто-то с чужих слов рассказывал о крутом нраве Жукова ещё на войне.
С памятью маршала Жукова и поныне творится нечто похожее на кривую биржевых сводок. То его боготворят, то обвиняют едва ли не в половине потерь Советской армии. Будто бы он равнодушно относился к смертям своих подчинённых, не жалел серой солдатской скотинки ради победных реляций.
Мне же тогда довелось рассказать друзьям-офицерам, как я, незадолго до вечера с разговорами о Жукове, получил возможность увидеть маршала в ином свете. Увидеть, но не услышать его встречу с солдатом.
А было дело так.
На осенних манёврах, проходивших севернее Одессы, сбросили на парашютах десант – несколько батальонов 34-й стрелковой дивизии. Окружить и «уничтожить» его командующий округом приказал силами нашего 82-го стрелкового корпуса. Мне же командование поручило подобрать надёжного радиста и радиостанцию, которые бы вместе с другими средствами связи сопровождали маршала на манёврах.
А моя рота незадолго до этого получила американские радиостанции, доставленные в Россию по ленд-лизу и задержавшиеся на армейском складе с военного времени. Они были в отличном состоянии и смонтированы в крытых кузовах с небольшими окошками на мощном «студебеккере» и додже «три четверти». Чего только там не было из техники, но по описи на английском я обнаружил, что портативные пишущие машинки и ещё кое-что из пригодного для быта исчезли. Я доложил об этом начальнику штаба, а он только рукой махнул – то ли американские кладовщики упёрли, то ли наши.
Решено было послать на манёвры к Жукову додж с широкими колёсами, укороченный, манёвренный. С коротковолновой радиостанцией. На нём уже освоился радист первого класса, опытный, матёрый, и его команда – сменщик и водитель.
Обо мне речи не шло, но увидеть маршала хотелось страсть как. И я сказал начальнику штаба, что поеду в будке на всякий случай, хотя у меня было удостоверение радиста лишь третьего класса. Подполковник взглянул мне в глаза и всё понял.
– Ладно, – сказал он, – поезжайте. Только не высовывайтесь, чтобы на глаза ему не попасться. И вообще… за всё в ответе будете!
Была осень. Хлеба убраны. Манёвры шли своим чередом. Мощная трофейная легковая машина маршала легко одолевала и целину и пахоту. А мы с другими мчались следом, останавливаясь у скоплений штабных вагончиков, где вытягивались, что-то докладывая, генералы и полковники. В окошко видно было лишь, как шевелятся губы. Я не высовывался из будки, где радисты, работая ключами и записывая радиограммы, уверяли меня между делом, что чёрный «мерседес» маршала с ярко блестевшими трубами, обхватывавшими длиннющий капот, принадлежал некогда самому Герингу.
В окошке впереди слева показалась одинокая полевая кухня. Этакий котёл на колёсах с солдатиком-кашеваром на облучке и пегой лошадёнкой в упряжке.
Машина маршала резко повернула к кухне и остановилась. Солдатик встал, а Жуков вышел из машины и сделал рукой жест, который на русский язык можно было бы перевести так: открой, братец, котёл и дай попробовать, что ты там наварил.
Кашевар трясущимися от волнения руками стал откручивать винты котла, чтобы поднять крышку. Руки скользили. Видимо, в масле были. И не удержал крышку, откидывавшуюся пружинами.
К ужасу солдатика, а в хозвзводах они не самые бравые, каша, прилипшая к внутренней стороне крышки, оторвалась, взлетела в воздух и шмякнулась маршалу на грудь.
И что за этим последовало?
А ничего.
Жуков молча поднял руку, оборотив её ладонью к солдатику, как бы успокаивая его, тотчас сел в машину и укатил в Одессу, а всем сопровождавшим было приказано ждать его в таком-то пункте. Через час маршал уже снова был на манёврах в свежем кителе.
Сцена эта осталась в моей памяти навсегда. И я уверен, что ни Жуков, ни один начальник не сказал солдатику ни единого недоброго слова…
В середине декабря 1947 года сидели мы с офицерами батальона у меня вечером, когда по радио объявили о завтрашней денежной реформе. За десять рублей будут давать один новый рубль.
– А сколько у нас осталось рублей? – спросил кто-то, и мы вывернули карманы.
Четверо нас наскребли тысячи две.
– Пропали денежки, – заметил другой. – Магазины небось уже закрыты…
– Стоп! – сказал третий. – Я знаю, что делать.
– Что! – крикнули все.
– Пойду к своей Любке. Я её в Дом офицеров звал на танцы, а она сказала, что почему-то задержится.
Хорошенькую Любу знали все. Она заведовала винным магазином.
– Бывают же такие счастливчики, – ехидно заметил кто-то.
– И, наверно, не один, – добавил другой.
– Но это кому – таторы, а кому – ляторы, – подвёл философскую черту третий офицер-связист.
Любкин ухажёр вернулся через час с двумя картонными коробками, в которых были бутылки с портвейном и кое-чем покрепче. Началась дружеская попойка, предварившая поход на танцы в офицерский клуб. Всё бы ничего, но судьба порой выделывает неожиданные кульбиты.
Поднабрались мы крепко. Особенно, как самый незакалённый, я.
Туманно помню, что танцевал. Не уступил даму кому-то, кто её, как говорят теперь, ужинал. Предложили мне выйти наружу – поговорить. Там ко мне подступили обиженный и ещё двое. Началась драка…
Исход её обнаружился, когда я пришёл в себя. Примерно через час. Уже дома. Физиономия у меня распухла и к утру стала чёрно-лиловой. Было больно и стыдно, но по молодости я тешил себя тем, что и сам не остался в долгу – разбил кулаки в кровь.
И всё бы ничего, если бы не терзавшая меня тревога…
За неделю до столь постыдного происшествия моему подразделению приказали произвести испытание тогдашней новинки – работу телетайпов по радио на различных расстояниях. Ехать надо было в Одессу товарняком, а дальше своим ходом. Я всё подготовил, перегнал технику с радистами на товарный двор, и наутро после злополучной ночи мы все должны были тронуться в путь.
К начальству идти не надо, но как я буду смотреть в глаза своим подчинённым заплывшими глазками, что они обо мне подумают?!
И всё-таки я пошёл, терзаемый стыдом и сомнением, отгоняя саму мысль о появлении на людях…
И не увидел ничего в их глазах…
Кроме сочувствия!
Они бережно помогли мне взобраться на железнодорожную платформу, влезть в закреплённую на ней радиостанцию, бросили на жёсткую лавку одеяло и подушку, уложили меня, намочили холодной водой вафельное полотенце и прижали к моему пылающему лицу.
Велик и сострадателен русский солдат!
Приехали мы в Одессу через Знаменку, где цепляли наши платформы к другому составу, а потому не скоро. И мои гематомы стали бледнеть, но вид был не совсем приличный.
Мои бывалые сержанты получали продукты, палатки, горючее, недостающую технику на складах. Оказалось, что они со всеми, кто был нам нужен в военном округе, давно знакомы и, пожалуй, лучше меня разбираются в том, что нам может понадобиться в поле.
Со своей задачей мы все справились. Провели испытания сноровисто, хотя у солдат были промашки, о которых я предпочёл умолчать в своём письменном докладе. Начальство осталось довольно и ни словом не обмолвилось о моём появлении перед подчинёнными в непотребном виде.
И тогда я подумал, что русские солдаты ещё добры и снисходительны, что при всеобщей злобности трудно было бы существовать не только в армии…
Повторюсь, что это было в декабре 1947 года. Именно тогда маршала Жукова отозвали в Москву.
Вскоре у него случился инсульт. Но он быстро оправился и получил назначение командовать Уральским военным округом. И был строг, но справедлив.
Жукова опасались не только подчинённые, но и первые лица государства.
Про Сталина я упомянул, но скажу ещё, что в год его смерти я уже три с лишним года жил в Москве и учился в военной академии, маршировал по Красной площади на парадах в первой шеренге, стоявшей предыдущей осенью в двух десятках шагов от двери Мавзолея Ленина.
Было без пяти десять 7 ноября 1952 года, когда из неё вышел Сталин в сопровождении всех членов политбюро, остановился и взглянул на часы.
Видимо, было ещё рано подниматься по лестнице Мавзолея. И он повернулся к свите лицом, а к нашему строю спиной, снял фуражку, достал из кармана платок и стал вытирать большую, жёлтую как дыня… лысину. Зная шевелюру отца родного по великому множеству портретов, я обомлел и почувствовал, как напряглась и задержала дыхание вся наша шеренга. Моя будущая жена рассказывала, что в детстве спросила у мамы, какает ли Сталин, и опечалилась, получив утвердительный ответ…
И слышал я там же похоронную речь Берии, из которой запомнил только одно словосочетание: «Тот, кто не слеп, тот видит…» А потом по приказу Жукова вместе с другими офицерами осадил одну из частей внутренних войск, подчинявшуюся Берии и, как оказалось, не участвовавшую в заговоре этого «английского шпиона».
Жукова, который вместе с другими военачальниками ликвидировал Берию, назначили министром обороны. Однако тандем, как любят говорить теперь, Маленкова и Хрущёва распался. По слухам, ключевая фраза, вызвавшая страх Хрущёва перед Жуковым, будто бы была произнесена во время заседания партийной верхушки, когда делили власть хрущёвцы и молотовцы.
– Вы ещё вызовите войска сюда, – якобы сказал Молотов. Вмешался маршал Жуков:
– Войска могут быть вызваны только по моему приказу!
И стоило Жукову отплыть с эскадрой в Адриатическое море, как он получил отставку.
Но и потом маршал, видимо, находился под пристальным вниманием определённых учреждений, хотя никогда не тешил своего честолюбия высказываниями, которые могли бы быть приняты за желание стать во главе государства. Но в глубине души многие советские люди, наблюдая за бронзовеющими посредственностями, подумывали и о таком повороте событий.
Когда же дело касалось нашей недавней военной истории, у него была своя нелицеприятная точка зрения о сражениях и людях. Она не умаляла ничьих заслуг, была точной фактически, но подавалась не без сарказма, что воспринималось официальной и внутренней цензурой его редакторов очень настороженно, всё с той же опаской. Что происходит и сейчас, несмотря на обильную демократическую болтовню.
Помнится, как после публикации воспоминаний маршала я побывал в редакции журнала «Молодая гвардия», и там Падерин, один из редакторов, военный писатель и полковник, помогавший маршалу Чуйкову с воспоминаниями, поведал мне, что мемуары Жукова, обработанные и выпущенные АПН, не имеют ничего общего с подлинными текстами. Падерину принесли от Жукова и положили на стол машинописный экземпляр, но он, прочтя первые страницы, затрепетал так, что поопасался читать дальше и отправил текст обратно. Дошёл он вроде бы до слов: «Южным фронтом командовал всадник без головы Будённый…»
Падерин говорил мне, что свалял дурака, не сделав копии с сокровища, которое, как я понял, он не прочёл до конца.
Последний раз я видел маршала Жукова в Гагре в первой половине 60-х. Мне довелось тогда снимать вместе с Юлианом Семёновым дом, хозяин которого, завзятый охотник, владелец двух сеттеров, натасканных на полевую дичь, возил нас на Пицунду. Там теперь великое множество многоэтажных пансионатов, а тогда за прибрежными соснами начинались кукурузные поля, и осенью, после уборки, перепелов на них водилось великое множество.
Мы охотились и очень много работали. Юлиан был добродушен и нравился мне тем, что ни о ком никогда не говорил дурно. Как-то мы с ним и его женой Катей решили развлечься и отправились в Старую Гагру, где давали концерт на открытом воздухе. Не помню, что был за концерт, зато навсегда запомнил, как Юлиан толкнул меня локтем и указал на сидящего впереди широкоплечего пожилого человека в штатском костюме, шепнув:
– Жуков….
Когда тот повернул голову в сторону что-то щебетавших двух дам, я сразу понял, кто это. Тем более что одна из дам спросила что-то о командующем Дальневосточным округом, и он коротко ответил на вопрос жены, видимо.
В перерыве Жуков стоял с дамами в широком проходе, и не всякий узнавал, кто это. Но я чувствовал, что все проходящие мимо не могут оторвать взгляда от прекрасной лепки его лица. Одна она говорила о силе воли, мужестве, достоинстве, уме…
2011 г.