Олесь Бузина не раз подчёркивал, что в нём неразрывно соединены два начала – русское и украинское. Этот дуализм был его писательской фишкой, политическим кредо. С такими взглядами он оставался чужаком не только в обществе украинских «свидомых», для которых русофобия превратилась в религию. Чужаком он воспринимался и немалой частью российского патриотического бомонда, высокомерно считающего недоразумением украинскую самобытность, украинскую культуру, украинский язык.
В своих политических выступлениях Олесь Бузина пытался призвать к компромиссу, искал пути к примирению. И кажется, ничем не угрожал новой постмайданной власти. Его трудно было представить лидером восстания с калашниковым в руках, он выглядел скорее чудиком, если и способным на радикализм, то в какой-нибудь филологической дискуссии.
Однако мягкость и склонность к компромиссу неприемлемы в государстве, где реабилитированы нацистские преступники, где не расследовано массовое сожжение людей в Одессе, где прозой жизни стала военно-полицейская операция в Донбассе с тысячами убитых и покалеченных.
Олесь Бузина стал слишком заметной фигурой. Его манера поведения, исторические трактовки, политические суждения сложились в целостный образ – притягательный, заразительный. Морок Майдана рассеивался, и на фоне разнообразных неонацистских субкультур слишком выигрышно начинал смотреться дерзкий гуманист с пижонски закрученными усами. Он стал представлять политтехнологическую опасность. За это и убили.