Игра в морской бой
Фёдор ВОТИНЦЕВ
Впечатление от дискуссии – пока почти все выстрелы мимо. Крейсеры, линкоры и канонерки постмодернизма стоят совсем не на тех клетках, которые называют участники.
Умная статья Владимира Можегова (которая «довела до тихого бешенства» Владимира Шемшученко), по сути, мало касается литературы как таковой. Куда больший акцент в ней делается на сущностных характеристиках сознания постмодерна и некоторых важных исторических обстоятельствах его возникновения, что, по-видимому, и верно для вступления.
Евгений Ермолин на устроенных им поминках по постмодернизму говорит в основном о процессе в литературе, называя при этом главным признаком постмодерна его концептуальную маргинальность и заявляя о переходе его адептов к иной ведущей тенденции – «трансавангарду». Конечно, ввести в литературоведческий обиход новый термин по-своему почётно, но ведь ещё с отпеваемым толком не разобрались.
В чём и убеждают заметки уже упомянутого В. Шемшученко, под именем постмодернизма клеймящего заумь, метаметафоризм, абстракционизм и вообще всякое небрежение к традициям. Словно увидел он у подъезда мусорную машину, на которой какой-то шутник нацарапал «ПОСТМОДЕРНИЗМ», и спешит снести в неё всё, что ему не по душе.
Валерий Даниленко доказывает, что в поэме Венедикта Ерофеева «нет хаоса, стало быть, нет и постмодернизма». Продемонстрировав, что умеет считать до двух и даже до четырёх, автор обвиняет Виктора Пелевина и Виктора Ерофеева в «умножении хаоса в умах». К последнему утверждению, пожалуй, стоит вернуться позже.
Выступление Льва Пирогова весьма остроумно, но большинство его торпед ухают ни в какой не постмодернизм, а просто в откровенную попсу. Впрочем, критик и сам признаёт, что постмодернизм «так и не стал у нас внятным понятием, зато с лёгкостью превратился в штамп». Но, перевешивая указатель с одного стеллажа на другой, он тоже совершает ошибку: «постмодернизмом» в итоге становится литература развлекательная, несерьёзная, «изящная». Всё дело в том, что термину не повезло с этимологией: в нём присутствует корень «модерн», родственный с «модой». С пресловутой современностью. Между тем речь должна идти о том, что простирается после современности, после всякой моды. Вне их границ или над ними.
Характерно, что противостоять неверно понимаемому «постмодернизму» Л. Пирогов предлагает «наивностью», «звериной серьёзностью», «пошлостью». То есть не потакая моде.
Хоть горшком назови
Многие толкователи термина «постмодерн» как раз и сходятся в том, что он оторван от времени, без хода которого невозможна история. Но человек, обладая сознанием, памятью и даром воображения, всегда с лёгкостью переносился в любые пространства и времена. «Концом истории» такая способность никогда не грозила. В этом присутствует элемент игры, но из чего следует, что игра обязательно должна сопровождаться кривляньем? Подобные путешествия проделывают вовсе не только шизофреники.
Другие выдвигают в качестве основной приметы постмодернизма то, за что его последователи принимают расщеплённость человеческой жизни – расщеплённость сознания, расщеплённость души – априори. Однако при этом (как в утверждении В. Даниленко) часто упускают из виду, что сверхзадачей автора, живописующего хаос, является приведение его в гармонию. Точнее, это даже не сверхзадача – это, так сказать, побочный продукт художественного творчества. «Портрет энтропии» всегда содержит усилие ей противостоять – независимо от субъективных устремлений художника.
Второй – но не менее важной – приметой постмодернизма заявляется активное использование в нём «чужих» текстов, их освоение, преобразование, включение в свою систему знаков. Дескать, постмодернист зачастую познаёт мир не напрямую, а опосредованно. Но то же самое в принципе делает любой автор и вообще каждый говорящий, ибо постоянно обращается к языковому опыту человечества (если только не выдумывает какую-то свою семиотику).
Глобальное цитирование, интерпретация, установление новых связей между старыми текстами (как чужими, так и своими собственными) – всё это может считаться признаками как постмодернизма, так и любого другого направления литературы. Вполне понятно и то, что в результате столкновения цитат, аллюзий и собственного текста высекаются совершенно новые, сугубо авторские смыслы.
Рассуждая о постмодернистском сознании, философ и культуролог Александр Царикаев приходит к парадоксальным выводам: «Великий отказ от нормы и нормативности, несомненно, рождён глубоким разочарованием в романтизме, а потому сам романтичен… Но эсхатологический смысл постмодернизма вовсе не сводится к нагнетанию разочарования и безнадёжности. Эсхатология – это всегда своего рода двойная формула, в которой надежда уравновешивает угрозу бытия, чудесным образом появляясь по ту сторону безнадёжности».
Между тем, говоря о вневременье, многие часто забывают об этой двойной формуле, о том, что оно может быть двух видов: во-первых, приближённым к религиозному ощущению вечности, когда личность осознаёт своё присутствие не столько в локальном, замкнутом времени, сколько во времени, бесконечно уходящем и в прошлое и в будущее, во-вторых, когда она ничего, кроме сиюминутного, «современного», не воспринимает. Постмодернизм вроде бы предполагает именно прорыв временны´х рамок и уход от «моды».
Однако термину, как сказано, не повезло: первыми его стали примерять на себя именно «модники». И полностью его дискредитировали. Обратимся к мнению писателя, которого вряд ли кто назовёт модным. Алексей Макушинский тоже не приемлет (неверно понятый) постмодернизм. В доказательство он приводит обширную цитату из Умберто Эко: «Постмодернистская позиция напоминает мне положение человека, влюблённого в очень образованную женщину. Он понимает, что не может сказать ей «люблю тебя безумно», потому что понимает, что она понимает (а она понимает, что он понимает), что подобные фразы – прерогатива Лиалы. Однако выход есть. Он должен сказать: «По выражению Лиалы – люблю тебя безумно».
Выяснив из комментариев, что Лиала – это псевдоним некой итальянской писательницы, сочинявшей весьма популярные романы, А. Макушинский разражается филиппикой: мол, разве в том «уже сказанном», с которым постмодернист «вступает в игру иронии», были одни Лиалы? И выделяет курсивом: «Вот это опошление, банализация мира и есть, очевидно, первый, изначальный акт постмодернизма».
Здесь неправы оба: и Эко, и Макушинский. Во-первых, теоретики «кондового» постмодернизма настаивают как раз на цитатах, лишённых ссылок на источник (вроде «гения чистой красоты»). Во-вторых, ясно же, что Эко намеренно упрощает свой пример. Из него вовсе не следует, что «всё исчерпано», если в прошлом одна Лиала, если Достоевский приравнивается к автору детективов, а Пушкин ставится на одну доску с Булгариным. Эмоции, захлёстывая оппонента, доводят его до простых риторических фигур. Он как бы забывает, что Пушкин с друзьями писал куплеты: «С позволения сказать, я сердит на вас ужасно». Чем не «люблю тебя безумно»?
Нехватка дихотомий
А. Макушинский, принципиально сторонящийся в своём творчестве «моды» и в отличие от шутов гороховых, самовольно провозглашающих себя «постмодернистами» (причём им верят и критики, и публика), занимающийся именно делом возвращения человечеству подлинного духовного бессмертия, в то же время настаивает на том, что «постмодернизм не случайно ведь вырос – не только из, но и в том числе из так называемого литературоведения (семиотики, структурализма…). Дисциплин, изначально отрицавших всякую иерархию, не отличавших и, главное, отказывавшихся отличать «хорошее» от «плохого», «высокое» от «низкого», литературу от беллетристики, поэзию от массовых развлечений».
Однако все по-прежнему любят иерархию. Это доказывает картинка с натуры, приводимая В. Шемшученко: увиденные им поэты-«постмодернисты» «оценивали традиционную поэзию не иначе как возмутительный нафталин…». Стало быть, просто меняли знаки, не отказываясь ни от иерархии, ни от дихотомий. «Хорошее» называется «дурным», «высокое» – «низким». И они никак не уравниваются.
В общем, налицо явная путаница в терминологии. Постмодернизм, долженствующий стоять вне моды и современности, объявляется модой. Выходит, за двадцать лет, обозначенных в теме дискуссии, так и не удалось прояснить, о чём, собственно, идёт речь. А значит, пока одни считают постмодернизм жупелом, другие – денежным деревом, а третьи – опирающимся на традиции мировой культуры способом говорить о главном, спорить и не о чем. Может, дискуссия проводится преждевременно? Не подождать ли ещё лет двадцать?
Вполне возможно: коль скоро речь то о смерти постмодернизма и поминках по нему, то о его чрезвычайной живучести, скорее, окажется верным второе. Старое народное поверье гласит: кого хоронят заживо, тот долго живёт.
Водоразделы надо сначала провести внутри самого понятия «постмодернизм». Отделяя овец от козлищ, хлеб от зрелищ, а зёрна соответственно от плевел. И вообще, вводя новые термины, следует сразу предельно чётко оговаривать их значения. Иначе «литературоведение» никогда не выберется из кавычек. Давайте сначала определимся с постмодернизмом, а потом уже подумаем, что делать с «трансавангардом» и «духовной инволюцией». Ведь, как известно, термин «дискурс» имеет никак не меньше девяти тысяч истолкований, но самым близким его переводом на общечеловеческий является «базар». Тот самый, который надо фильтровать и за который приходится отвечать.
Код для вставки в блог или livejournal.com:
| КОД ССЫЛКИ: |