Олег РЯБОВ
Родился в 1948 году в городе Горьком. Окончил Горьковский политехнический институт имени А.А.Жданова. Директор издательства «Книги», член Национального Союза библиофилов, главный редактор журнала «Нижний Новгород».
Первая публикация состоялась в 1968 году в газете «Ухта». Первая книга – повесть «Письма отца» – вышла в издательстве «Молодая гвардия» тиражом 75 тысяч экземпляров. Печатался в журналах: «Наш современник», «Знамя», «Дружба народов», «Нева», «Север», «Родина» и других.
Участник антологий: «Русские поэты. XXI век», «Молитвы русских поэтов», «Антология военной поэзии». Лауреат ряда литературных премий, шорт-лист «Ясной Поляны» за книгу «Четыре с лишним года» и финалист премии «Золотой Дельвиг» за книгу стихов «Утки не возвратились».
Давний автор «Литературной газеты».
НЕ НУЖНА МНЕ ПРАВДА
(рассказ)
Большинство уютных советских городских дворов, о которых сложены песни и написаны книги, образовались спонтанно: будто бы дома сами собой так удачно расположились, что оформился этот удобный пятачок, на котором и мужики в домино играют, и бабы белье сушат, и пацаны в ножички режутся. Ну, а, если сараи-развалюхи куда-нибудь подальше отодвинутся, то и для детской песочницы место найдется.
У Федора Федоровича Покровского послевоенный двор детства тоже был, но был он еще со стадии проекта просчитан и распланирован специальным образом: выделены были в нем зоны отдыха и для взрослых, и для ребятишек. Инженеры-строители, которые в середине двадцатых годов, вместе с другими такими же единомышленниками, объединившись в кооператив, деятельность которых при НЭПе поощрялась, построили для себя эти пять четырехквартирных двухэтажных домов почти на тогдашней окраине города и все же в двадцати минутах ходьбы от Кремля. Дома они строили по своим проектам и на свои средства. Продуманным расположением дома перекрывали весь будущий квартал между двумя улицами, создавая двор, на котором размещалась не только детская площадка, но и волейбольная, и площадка для игры в крокет, и цветники и палисаднички, а в голодные военные годы и огороды разбиты были здесь же. Аллея, обсаженная вишнями, идущая между домов через двор от улицы Белинского к улице Невзоровых, была выложена кирпичом и называлась Красной Дорожкой.
Весь двор капитально отделялся от остального городского застроенного мира не только домами, палисадниками и защитной полосой берез, но и двумя рядами монументальных высоких сараев-дровяников с полатями для зимних вещей, лыж, санок и лопат, с погребами, выложенными кирпичом, для хранения бочек с капустой, грибами и мочеными яблоками. Гаражей для автомобилей не предусматривалось, хотя после войны они во дворе и появились.
За сараями располагалась общеобразовательная «красная школа» со школьным приусадебным участком и спортивной площадкой, музыкальная школа, пожарная часть с каланчей и еще один жилой дом, хотя и отгороженный дровяником, и небольшим палисадником от упомянутого двора, но и духовно, и социально, и нравственно примыкавший к нему. Сразу после войны, в этом отдельном огороженном доме жил Марк Маркович Валентинов – второй, главный режиссер оперного театра с двумя дочками. Хотя в том же доме жила еще и семья одного инженера с двумя мальчиками. И эти девочки, и эти мальчики были негласным образом приписаны так же ко двору Федора Покровского.
Во дворе был свой домком, звали ее Марией Ивановной, все ее так звали! А вот дворничиху, родную сестру Марии Ивановны, Анастасию Ивановну все звали только Тасей. Уж, как-то так получалось. И в домах и во дворе всегда был порядок, и было с кого спросить. Ну, а если зимой выпадет много снега, то мужчины и сами выйдут во двор с белыми деревянными лопатами – напоминать не надо. И как-то просто всё это выходило.
Только сейчас заметил, что неправильно я определился с временной точкой отсчета для рассказа: так быстро все меняется в двадцатом веке в социальном и материальном плане, что надо сразу определяться по годам.
Пусть будет тридцатый: только что вышла статья Сталина «Год великого перелома», в которой говорилось о назревшей срочной индустриализации страны, которая замерла в ожидании. Требовалось огромное количество специалистов инженерно-технической направленности. Пусть кто-то не верит в совпадения, но «Дело Промпартии» было открыто или сфабриковано в 1930-м году – по моей конспирологической версии – только для решения этой задачи.
Пять домов, о которых уже зашла речь, были построены инженерами-водниками и инженерами-железнодорожниками, а потому понятно, что тут и средний образовательный, и средний сообразительный уровень у населения двора был значительно выше среднего по стране, да и социальный статус отдельных обитателей был очень и очень высоким.
Только образование и статус как раз и аукнулись обитателям двора в тридцатые: потребовались Родине настоящие специалисты для строительства Днепрогэса, Беломор-Балтийского канала, Магнитки и других гигантов промышленности, которые впоследствии подняли с колен экономику страны.
Специалистов увозили, не стесняясь днем люди в серых пальто и в серых шляпах, люди с добрыми голубыми глазами. Увозили и беспартийных и членов ВКП(б), – главное, чтобы они были настоящими специалистами. И профессора Покровского забрали, и инженера Бубнова, и Нацилевича забрали, и Гержабека, и Губанова. Урожайным для Родины и для Сталина оказался этот двор – ни один не вернулся домой, и даже весточки ни от одного не прилетело, только справки о полной реабилитации пришли в пятьдесят шестом. Правда бабушка Федора Федоровича Вера Степановна уже позже, в шестидесятые, заикнулась в полголоса ему, родному своему внуку, готовя на кухне мясную начинку для воскресных пирожков, что как-то заходил к ней еще до войны непонятный человек с приветом от профессора, но она даже верить или надеяться не посмела. От таких надежд и до беды – один шаг.
Всей-то памяти о деде в доме Покровских были: книга профессора «Расчет паровых котлов», стоящая в книжном шкафу и его маленькая фотография, подоткнутая в уголок рамы зеркала, стоящего на комоде в комнате бабушки, где он был запечатлён в дореволюционном мундире инженера. Федя Покровский с детства помнил надпись на обратной стороне ее:
«Не говори с тоской, что нет;
Но с благодарностью, что был».
А двор вроде, как бы даже и не заметил, что поредел отряд его обитателей. Да, нет – заметил, труднее стало жить, хотя нужды настоящей эти люди с этого двора никогда не ведали. А ребята, дети «врагов народа», продолжали учиться, кататься на лыжах, ходить под парусом, крутить «солнышко» на турнике, влюбляться.
У инженера Губанова остались дочка Лена и сын Митя. Митя был ровесником Феде Покровскому, и были они самыми настоящими и большими друзьями, о такой дружбе, которая зарождается в детстве надо отдельно писать. Был у них и третий друг – Коля Нацилевич; был он на три года младше ребят, почти ровесник Лене. Вот вокруг него-то и крутилась чаще всего жизнь двора, он был инициатором большинства мероприятий: катанье на коньках или на лодках, поход за грибами или в театр и даже танцы под патефон, который для этого выносился во двор, и даже теннисный турнир на стадионе «Водник», куда ходили всей большой компанией.
Когда сорок первый год неумолимо загрохотал с запада, мальчишки, как один, встали под ружье. Лене было семнадцать лет, в своих сердечных чувствах она разбиралась ещё плохо, а потому целовала Федю и Колю так же истово, как и родного брата Митю, размазывая слезы по лицу.
И надо же – все ребята вернулись домой живыми и невредимыми, как бы математически компенсируя потери в предыдущем поколении. Митя и Федя вернулись в родные стены с орденами и в погонах офицерских, а Коля Нацилевич, демобилизовавшись лишь в сорок седьмом, нашел свою судьбу на Западной Украине, в Ужгороде – притормозила его там какая-то знойная венгерка или хохлушка по пути домой из Европы.
Лена с двухлетним сынишкой Федей на руках встретила запыленного и опаленного Федора на пороге своего дома настороженно: значит было чего ей смущаться, приласкала она по очереди и Колю и Федю, когда те с фронта прибывали на несколько дней на побывку в родной дом, на родной двор. Да, и как ты фронтовика не приласкаешь, если завтра им идти умирать. А жениться и обязательства на себя брать при такой перспективе тоже негоже. И знали об этом все во дворе, и друзья тоже знали, потому что переписывались и делились новостями во время войны все и со всеми. Жизнь проходила в переписке.
Однако, Федор взял решительно мальчонку с Лениных рук на свои, поцеловал его и первым прошел в квартиру. Имя сынишки говорило само за себя. А через год у них родилась и девочка Марина.
Но война продолжалась, и срезала она все же для себя зеленую веточку с цветами и листьями с Коли Нацилевича. На Западной Украине «лесные братья» расправлялись с советской властью еще лет десять после сорок пятого. Бандеровская граната брошенная в окно райисполкома, где служила его жена, решила ее судьбу, а заодно и судьбу Николая. Детишек у них не было, и Коля вернулся домой к маме и к трем своим одиноким теткам, которые к ней были подселены уже в качестве уплотнения.
Федор зашел к Коле в первый же день, не откладывая:
– Пойдем, покурим.
– Да-да, пойдем.
Стоял конец мая, как бешеная цвела сирень. Они уселись на скамеечку в центре родного и очень любимого двора, в котором они учились любить и дружить, под белый куст и закурили. Молчали недолго.
– Даже не думай, никогда не думай! Я люблю тебя, ты мой друг, и я люблю Ленку, и она для меня такой же, как ты друг. Никогда я не сделаю ни одного шага, и не скажу ни единого слова, которые одного из вас смогут уколоть. Больше на эту тему я говорить не хочу, – как заученную скороговорку протараторил Николай, загасил папиросу и бросил окурок в куст.
И снова звучал проигрыватель во дворе, теперь уже американский, и крутили на нём не только Петра Лещенко и Вадима Козина, но уже и трофейные пластинки: танго, фокстроты. Двор зажил своей общественно-культурной жизнью и двигателем ее вновь был Коля Нацилевич. Зимой большими компаниями ездили кататься на лыжах на Щелковский хутор, летом – на рыбалку или за грибами.
Прошло десять, и двадцать, и тридцать лет – Митя Губанов стал профессором в Ленинграде, Коля Нацилевич многие годы заведовал кафедрой в местном университете, а, выйдя на пенсию, стал жить по-стариковски один в отдельной маленькой квартирке в дальнем Нагорном микрорайоне. Федор Федорович Покровский, рано похоронив родителей и став директором школы, жил в родительской квартире, в дедом построенном доме, с женой и двумя сыновьями.
Надо отдать должное Мите Губанову: два раза в год он обязательно приезжал в свой дом, в свой двор, в свой родной город, чтобы сходить на могилку к маме и чтобы по осени съездить в заволжские леса с Нацилевичем и поохотиться.
Потом Нацилевич умер, и Губанов приезжал его хоронить.
Останавливался он всегда у Федора. Сидели по вечерам с бутылкой сухого «Саперави» или другого красного вина, болтали о политике, Старый Губанов учил Федора жить и ругал советскую власть, обзывая Ленина и Сталина кровососами.
Перестройка и гласность натворили дел в стране: отцы с детьми переругались, начальники с подчиненными разлаялись. Губанов гордился тем, что публично отрекся от коммунистической партии и отнес свой партбилет в райком, официально сдав его. Это при том, что сразу после войны он был парторгом ЦК на одном из ленинградских оборонных заводов; не помешало его карьере то, что отец – враг народа.
После того, как стали снимать гриф «секретно» с многих дел, незаконно репрессированных в тридцатые годы, Дмитрий Губанов заказал дело своего отца, инженера Губанова и несколько дней сидел в архиве, где ему выдали папки с бумагами и протоколами допросов, чтобы ознакомиться.
Стоял теплый майский вечер, один из тех вечеров, когда звезды спускаются с неба в сады и повисают гирляндами на белоснежных цветущих вишнях. В конце мая настоящих ночей не бывает: так – какие-то нежные, теплые, короткие сумерки. Сидели у открытого окна, в фужерах было налито, на этот раз «Цинандали».
– Федька, ну, ты же – дурак! Ну, почему ты не хочешь познакомиться и почитать дело твоего деда профессора Покровского, это же интересно. Это же надо знать, это наша история. Это – наша правда! Закажи, тебе его разыщут, и сходи, прочитай.
– Нет, дядя Митя, – отвечал Фёдор, – не пойду! Боюсь я!
– Чего ты боишься?
– Правды я боюсь, а, может, вранья. Я маленький был. Моя бабушка Вера Степановна Покровская, вы ее хорошо помните, застала меня однажды за чтением писем Пушкина, был у нас такой затрепанный беленький трехтомничек, который я случайно разыскал в книжном шкафу. Она сказала мне: «Федя! Ты подглядываешь в замочную скважину – это дурной тон! Я не прошу и не приказываю, а даю тебе добрый совет – никогда не читай чужих писем, даже Пушкина. Он не для того их писал. И письма Анатоля Франса, и письма Соболевского тоже не читай. И вообще старайся никогда не читать то, что написано не для общественного прочтения. Есть, есть такие пустые бумаги!» Так вот, дядя Митя, я просто боюсь читать бумаги, которые подписал мой дед, сидя в камере с иголками, забитыми под ногти! На кого он написал донос в таком состоянии, в каком предательстве признался, и с какой японской или немецкой разведкой сотрудничал? Возможно, он в своих вымученных признаниях оболгал кого-то из моих, точнее наших с Вами общих знакомых. Так вот – я не хочу этого знать! И не нужна мне такая правда.
– Глупости ты говоришь – это надо знать.
– Нет, дядя Митя! Незадолго перед смертью мне позвонил на работу дядя Коля Нацилевич и попросил зайти к нему. Я знал, что он уже тяжело болен и пообещал забежать. «Смотри, – сказал дядя Коля, – только не опоздай. Я тут собрал письма твоей мамы ко мне на фронт, хочу тебе их отдать». Дядя Мить, я опоздал – я пришел к нему только на похороны уже. И письма мамины я не стал брать. Хотя они лежали на столе перевязанные с припиской «Для Ф-дора Покровского».
– Ну, что же – вот тут ты, может быть, был и прав. Не мне судить.