Он обогатил русский язык термином «журналюги», именно эти падальщики и слетелись первым делом, почуяв запах смерти: «Названа настоящая причина ухода…», «Кому достанется наследство Градского?»...

А ещё он ввёл в обиход понятие «совок», и до сих пор не очень ясно, что имел в виду автор – клеймо преступнику или поощрительное наименование среднестатистического соотечественника. Как бы то ни было, но именно совки стали массово публиковать в соцсетях проникновенные тексты, делиться воспоминаниями, любимыми песнями, постить фото длинноволосого юноши-мужчины-старца. Раньше в подобных масштабах прощального флешмоба не наблюдалось.

Уход Градского вызвал такую реакцию скорби, что невольно пришлось сравнивать: за время пандемии уходили те, кто по формальным и неформальным ранжирам, по месту в иерархии народной памяти находился, казалось бы, намного выше. Но любовь широкой публики прорвалась в интернет-ленте во всей полноте и разнообразии оттенков именно сейчас. Почему? За что же его любили?

Журналюги продолжают называть Александра Борисовича «отцом русского рока», при том что сам Градский не раз повторял, что никакого русского рока не существует. К шоу-бизнесу его точно не отнесёшь, ибо Градский являлся последовательным антагонистом этого уродливого по своей природе явления. К классическим исполнителям его тоже не причислишь, несмотря на опыт выступлений на сцене Большого театра. Градский смело жонглировал жанрами, но во всех своих проявлениях оставался в фарватере Культуры. Его музыкальные циклы на стихи Роберта Бёрнса, Саши Чёрного, Поля Элюара, Николая Рубцова, по сути, протест против вульгарной бессмыслицы масскульта. Его участие в телешоу «Голос» – тоже своего рода фронда. Он учил своих воспитанников не манерничать, внедряя в русский текст англоязычные интонации, избавлял от навязчивых мелизмов, провинциального копирования «западного стайла». И его ученики побеждали, казалось бы, с архаичным репертуаром: Александра Воробьёва, например, с «Лебединой верностью», Валентина Бирюкова – с «Балладой о матери». Градский наглядно доказывал, что публика наша не лишена вкуса, что «звёзды шоубиза» в большинстве своём это просто мафия, что их популярность дутая, а рейтинги искусственно накрученные.

В музыкальном смысле Градский был символом свободы – голос позволял путешествовать по октавам без оглядки. Однако публика ценила не только его голос, но и в целом – образ свободного от навязываемых предрассудков человека. Не путать с диссидентством, к которому наш народ всегда относился презрительно, как к чему-то чужеродному. В Градском видели бунтаря, понимали – «наш человек», а такую репутацию заслужить очень непросто. А ещё Градский воплощал собой главные качества русской музыки – душевность и драматизм, которые в нашей традиции могут выражаться и весьма экономно, и с запредельным надрывом.

Александр Борисович был остроумным и самоироничным, цитировал некоего скептика, оценившего его творчество так: «Да ведь у Градского всего-то две песни: «Первый тайм» и «Как молоды мы были»!» Градский хихикал и размышлял о привилегии человека, занятого творчеством: «Вот помру я, но что-то от меня останется. И мне страшно любопытно: скажем, через сорок лет хотя бы кого-то заинтересуют мои песни?»

И через 47 лет после выхода «Романса о влюблённых» голос Градского звучит современно. И через 46 лет после исполнения песни Тухманова–Кирсанова «Жил был я» эта вещь остаётся эталоном. И через 45 лет после премьеры песни Пахмутовой–Добронравова «Как молоды мы были» Градский представляется непревзойдённым. И через 35 лет сочинение Колмановского–Евтушенко «Любимая, спи» в интерпретации Градского по-прежнему впечатляет. И судя по народной реакции на смерть Александра Борисовича, и через следующие сорок лет эти маленькие шедевры большой эпохи останутся. Если, конечно, останется аудитория – те самые совки, придуманные Градским. Нынешние, конечно, вымрут, но ведь настоящая музыка передаётся по наследству.