Дмитрий Воденников, поэт
Маленький принц каждое утро начинал с того, что выпалывал ростки баобабов, чтоб они, окрепнув, не разорвали его крошечную планету.
Я каждое утро начинаю с того, что баню в сетях комментаторов-ботов, которые пришли ко мне со своими якобы коммерческими предложениями.
«6.500 каждый день. Пишите в личку».
6.500 каждый день, думаешь, это не так уж и плохо. За десять дней 65 тысяч. А в месяце тридцать дней. Итого... но считать мне лень.
Зато я понимаю, что это достаточно приличные деньги, и если так каждый день зарабатывать, то через сто дней (вы уже поняли, что мне легче считать, умножая на десять и сто) у меня уже будет вот сколько миллионов.
А через ещё сто – в два раза больше.
Ух ты.
Куплю себе трёхкомнатную квартиру, где-нибудь в новом не самом многоэтажном доме с видом на реку, чтоб вода всё время мимо текла, как время. В начале зимы – застывала. В середине весны – ломала на себе лёд.
Или да ну её, квартиру? Лучше куплю себе дом. Загородный.
Буду как Манилов. И будут у меня голубые глаза и белокурые волосы. Только имени не будет. И отчества.
Потому что хорошо с голубыми глазами и белокурыми волосами жить под единоличной кровлей, без имени и без отчества, выходить во двор: сядешь под вяз, чтоб под его тенью пофилософствовать о чём-нибудь, куда-нибудь, так сказать, углубиться.
Сидишь себе под вязом («подвязом, подвязом», кривляется стык слов, словно ты подвязан куда-то или сам этот «подвяз»), думаешь, что вот неплохо было бы от самого своего дома провести подземный ход. Куда? Да какая разница. В никуда.
Или через общий с соседями пруд выстроить небольшой мост, на котором расставить кресла из бамбука и рисовать кувшинки. Как Клод Моне.
Потом поднимешься, походишь немного по участку, а там хризантемы, если уже осень, георгины. Или, допустим, бегония, если лето. А ещё лучше: лобелия – ты никогда и не слышал раньше такого названия. Вернёшься в дом, а на подоконнике лежит книга – биография Сомерсета Моэма. Которая тебе очень интересна, но которую ты не дочитал: застрял на сто пятой странице.
...А ночью к тебе приходили бы мёртвые души. Ну нет, не мёртвые – души мёртвых. И тех, что ты знал когда-то (но теперь вам не о чем и не на чем говорить: слишком большой разрыв между вами, слишком огромный, непредставимый живым смертный опыт; но души всё равно приходят, как будто что-то хотят рассказать, но нет у тебя таких слов, чтобы вести разговор, а их слова ты не понимаешь – то есть слова-то те же самые, родные, на русском вроде бы языке, но складываются в тёмные фразы, в синтаксически невозможные сочетания – нет у вас общего языка), и тех, которых ты никогда не знал, никогда их хозяев не видел, но тебе так стыдно перед ними – за их большую героическую жизнь, пред которой меркнут все твои георгины.
«Ступайте», – скажешь ты душам. И души уйдут.
...Когда-то в непредставимом бесконечном пространстве что-то вдруг сгустилось, разогналось, собралось воедино, сжалось, коллапсировало с невероятной, но беззвучной силой, вспыхнул чудовищный огромный свет, разлетелась гигантская пыль. Потом через тьму времён образовались большие, из разных веществ и стихий собравшиеся, круглые, летящие по эллипсу тела. Но и маленькие тоже образовались. Или образовались из разрушения некоторых круглых? Кто тут уже разберёт.
(Непонятно, куда уходят наши пофамильные души.)
Но однажды утром ты просыпаешься, и вдруг выясняется, что нет у тебя никакого сада, ни нового дома, ни старой квартиры, что у тебя даже имени и отчества нет. Что живёшь ты на каменистом небесном теле неправильной формы, без всякой атмосферы, что сердце совсем не зряче, а баобабы уж почти разорвали на части твою планетку.