Возглавил восстание беглый донской хорунжий Емельян Пугачёв, объявивший себя законным правителем России – императором Петром III, который чудесным образом спасся во время дворцового переворота.
Историческая судьба Емельяна Ивановича Пугачёва извилиста. Императрица Екатерина II относилась к нему с преувеличенной ненавистью, которую не слишком умело скрывала. Пушкину и полвека спустя пришлось идти на хитрости, чтобы написать «Историю Пугачёва», которую (внимание!), по настоянию императора Николая I, переименовали в «Историю пугачёвского бунта».
Взрывоопасная ситуация
Сегодня принято идеализировать императорскую Россию, оставляя за скобками всё неприглядное. Так легче, удобнее. Но так легче и скатиться в слепоту. Российская империя никогда не была монолитной. Непросто было сплотить великое пространство от Невы до Чёрного моря, от Белоруссии до Камчатки. Многое мешало людям ощущать себя подданными, а тем более – гражданами екатерининской державы. Казаки, староверы, «инородцы», крепостные – во всех этих стратах вызревало недовольство. Добавим, что многие казаки придерживались старой веры, а инородцы впадали в почти рабскую зависимость от заводчиков.
Словом, в стране было кому поддержать бунт. Взрывоопасная ситуация! Сам Пугачёв, оказавшись пленником, на первом же допросе очень точно определил свою миссию: «Богу было угодно наказать Россию через моё окаянство». Было за что наказывать. Сказано проницательно, даже мудро. Когда мощное государство долго чувствует себя безнаказанным, оно начинает ржаветь и пожирать само себя. Нужны противовесы, на худой конец – мятежи. И хотя Екатерина не проявила по отношению к Пугачёву снисхождения, она выучила этот урок и после усмирения восстания попыталась править по-новому.
Конечно, Пугачёв был самозванцем, и многие шли за ним, потому что их гипнотизировал образ «истинного царя» – свойского, справедливого. Многие, вероятно, не столько верили в него, сколько хотели поверить. Но здесь, увы, срабатывала рабская психология – идти только вослед за самодержцем. Впрочем, это происходило до Французской революции. Не о республике же им было думать? Да и Вольтера Емельян Иванович, к сожалению, не читал.
Пугачёв сначала стал убеждённым дезертиром потом, почувствовав, что такое жизнь вне закона, и увидев волнения яицких казаков, возглавил восстание. Оказалось, что он умеет разговаривать с народом, знает болевые точки, знает, чего ждали мужики от царя в самых дерзких мечтах. Конечно, Пугачёв не обладал абсолютной властью над своими «подданными». Пугачёвцы жестоко расправлялись с теми, кто не шёл за ними, теми, кто не присягал воскресшему «государю Петру Фёдоровичу».
И многие бесчинства казаки учиняли произвольно. Мощь восстания определялась не только его боевым ядром, которым командовали Пугачёв и его известные соратники, а тем, что целые губернии почувствовали хмель свободы и были готовы пускать красного петуха на барские усадьбы. Не по приказу Пугачёва. Просто всколыхнулась стихия бунта, а претензий к власти у крестьян, казаков и представителей поволжских и уральских народов было не перечесть. Так мятеж охватил и крестьян, и уральских рабочих, многие из которых знать не знали Пугачёва и действовали обособленно. Но требовали воли и искали лучшей доли.
Мало можно найти на земле более терпеливых людей, чем русские крестьяне. Но власть подчас забывает, что всему есть предел. Что становится невмоготу, когда «барство дикое» вытаптывает судьбы и души людей – при поддержке чиновников и священников, которые десятилетиями призывали землепашцев к покорности. Достаточно было поднести факел – и сразу запылало несколько губерний. Нечто подобное Россия испытывала в годы Смуты, во время первоначального, самого ожесточённого, противостояния со староверами и в 1917 году, после молниеносного распада империи, не выдержавшей ни социальных требований нового времени, ни напряжения мировой войны. Пустое дело видеть в этом происки инопланетян, чьё-то предательство или несчастное стечение обстоятельств. Сработал закон, который поважнее официозных клятв: «Как аукнется – так и откликнется».
Пугачёв пытался создать на живую нитку систему управления своим хозяйством – «императорским двором» и войском. Выстроить иерархию, установить дисциплину. Это оказалось задачей непосильной. Одно дело – храбрость в бою, другое – железный порядок, без которого войско никогда не превратится в армию. А его молодцы, овладев городом, перепивались и становились лёгкой добычей для отрядов подполковника Михельсона.
Восстание было обречено на поражение, но Пугачёв, надо думать, верил в победу, в то, что, если ему удалось всколыхнуть сотни тысяч людей – удастся поднять и миллионы.
«А ворон-то ещё летает!»
Пугачёв носил царский титул ровно год, а потом, когда царские войска взяли мятежников в кольцо, его предали ближайшие сторонники.
«Как же смел ты, вор, назваться государем?» – спросил генерал Пётр Панин схваченного Пугачёва. Бунтовщик ответил аллегорией: «Я не ворон, я воронёнок, а ворон-то ещё летает». О дальнейшем Пушкин рассказал так: «Панин, заметя, что дерзость Пугачёва поразила народ, столпившийся около двора, ударил самозванца по лицу до крови и вырвал у него клок бороды». Такая ярость – конечно, от бессилия. Пугачёва судили, но ещё до суда его участь была предрешена.
«К несчастью, первоначальное следствие о Пугачёве попало в руки ничтожного и совершенно бездарного человека – Павла Потёмкина, который, по-видимому, прилагал все старания к тому, чтобы первоначальный облик «изверга», воспитанного «адским млеком», как-нибудь не исказился реальными чертами. А так как в его распоряжении находились милостиво предоставленные ему «великой» Екатериной застенки и пытки, то понятно, что весь материал следствия сложился в этом предвзятом направлении: лубочный, одноцветный образ закреплялся вынужденными показаниями, а действительный образ живого человека утопал под суздальской мазнёй застеночных протоколов», – писал Владимир Короленко.
Публичная казнь – забава, которая пробуждает в нас не лучшие мысли. Подробно и без тени сочувствия рассказал о казни бунтовщика наш замечательный учёный и писатель Андрей Болотов, присутствовавший в те минуты на Болотной площади: «Вместо того чтоб, в силу сентенции, наперёд ого четвертовать и отрубить ему руки и ноги, палач вдруг отрубил ему прежде всего голову, и Богу уже известно, каким образом это сделалось: не то палач был к тому от злодеев подкуплен, чтоб он не дал ему долго мучиться, не то произошло от действительной ошибки и смятения палача, никогда в жизнь свою смертной казни не производившего; но как бы то ни было, но мы услышали только, что стоявший там подле самого его какой-то чиновник вдруг на палача с сердцем закричал: «Ах, сукин сын! что ты это сделал! – и потом: – Ну, скорее – руки и ноги». В самый тот момент пошла стукотня и на прочих плахах, и вмиг после того очутилась голова Пугачёва, взоткнутая на железную спицу, на верху столба, а отрубленные его члены и кровавый труп, – лежащими на колесе. А в самую ту ж минуту столкнуты были с лестниц и все висельники; так что мы, оглянувшись, увидели их всех висящими и лестницы, отнятые прочь. Превеликий гул от аханья и многого восклицания раздался тогда по всему несчётному множеству народа, смотревшего на сие редкое и необыкновенное зрелище».
Так и окончил свои земные дни мятежный хорунжий.
Башкирский всадник
В народной памяти остался башкирский всадник и певец, которому во время восстания не было и 20 лет – Салават Юлаев. Он сражался и после гибели Пугачёва. Его отец, Юлай Азналин, потомок знатного башкирского рода, воевал в русской армии, участвовал в походах Суворова. Сам Салават был сэсэном – поэтом и сказителем. И Юлай Азналин, и девятнадцатилетний Салават Юлаев перешли под знамена Пугачёва, хотя знали, что он самозванец. Дрались не за истинного царя, а за свободу.
Его стихи вошли в легенду. Сейчас уже трудно определить, что писал сам Салават, а какие строки подхватили и, быть может, переиначили в народе. Но они производят сильное впечатление:
Пусть меня изуродует кнут,
Пусть глаза мне и уши проткнут,
Пусть отрежут и нос, и язык, –
Не услышат мой жалобный крик!
Я без носа почуять смогу,
Запах волн на твоём берегу,
Я услышать смогу без ушей
Шёпот струй, тишину камышей.
Это – фольклор, голос башкирского народа.
Салават умер в 1800 году, в крепости Рогервик, в Эстляндии, прожив в заточении 25 лет. Поразительная судьба! Салават и сегодня – всенародный герой Башкирии. А конный памятник герою работы скульптора Сосланбека Тавасиева стал символом Уфы. В годы Великой Отечественной войны имя Салавата Юлаева носил истребительно-противотанковый артиллерийский полк. Такого человека из истории не вычеркнуть и не зачислить в разбойники. Всё гораздо сложнее. И феномен пугачёвского восстания не терпит прямолинейных оценок – ведь и русские сказители вспоминали Емельяна Ивановича не без восхищения.
«Емельян ты наш, родный батюшка!»
Раскол в стране продолжался. И церковный, и социальный. Дворяне и мужики говорили на разных языках.
Когда Пушкин беседовал с одним из стариков, свидетелей восстания, тот обиделся, когда поэт назвал Пугачёва бунтовщиком: «Это для тебя он бунтовщик. А для нас – батюшка Пётр Фёдорович!» Таков был глас народа. Несмотря на десятилетия политики забвения, несмотря на запреты и угрозы, одолеть Пугачёва как идею императрице не удалось. И в народе звучали совсем не благонамеренные песни:
Емельян ты наш, родный батюшка!
На кого ты нас покинул?
Красное солнышко закатилось...
Как остались мы, сироты горемычны,
Некому за нас заступиться,
Крепку думушку за нас раздумать…
Настоящим исследователем пугачёвского восстания стал и Сергей Есенин, долго работавший над своей мистерией о Емельяне Ивановиче. Он писал: «Я несколько лет изучал материалы и убедился, что Пушкин во многом был не прав. Я не говорю уж о том, что у него была своя, дворянская точка зрения. И в повести, и в истории. <…> Я очень, очень много прочёл для своей трагедии и нахожу, что многое Пушкин изобразил просто неверно. Прежде всего сам Пугачёв. Ведь он был почти гениальным человеком, да и многие другие из его сподвижников были людьми крупными, яркими фигурами, а у Пушкина это как-то пропало».
Пушкин пытался искать истину, но подчас отшатывался от «мужицкой правды» Пугачёва. Есенин её видел, потому что надежда на волю в крестьянстве никогда не умирала. И отмена крепостного права мало что изменила. Вот и Пугачёв у Есенина – настоящий вожак, обаятельный и искренний. Мы помним восклицание одного из героев драматической поэмы – Хлопуши: «Я хочу видеть этого человека!» А пугачёвские монологи трудно отделить от образа автора:
Где ж ты? Где ж ты, былая мощь?
Хочешь встать – и рукою не можешь двинуться!
Юность, юность! Как майская ночь,
Отзвенела ты черемухой в степной провинции.
Таким и останется в нашем восприятии Пугачёв – прежде всего, героем трагедии. И тайной, которая притягивает и пугает. И теперь уже ясно, что он не умрёт.