Дмитрий Воденников, поэт
Ремарк написал однажды, что земля значит для солдата так много, как ни для кого больше.
Это он, солдат, приник к ней, как будто сжимает её в объятиях, «когда под огнём страх смерти заставляет его глубоко зарываться в неё лицом и всем своим телом, она его единственный друг, его брат, его мать». Она принимает его и снова отпускает «на десять секунд, – десять секунд перебежки, ещё десять секунд жизни, – и опять подхватывает его, чтобы укрыть, порой навсегда».
Цитата взята из романа Ремарка «На Западном фронте без перемен», но сам фрагмент мог бы существовать и как начало эссе.
Ведь эссе как жанр мерцает где-то посередине (и да, оно именно мерцает, всегда немного притворяется, мимикрирует), качается между стихотворением (верлибром) и прозой.
Есть в эссе какая-то необязательность. На самом деле призрачная: там вполне крепкие связи между словами. Но главное – там отсутствует сюжет. То есть он есть («шёл, шёл и подумал»), но это скорее сюжет мысли. Поэтому эссе всегда и существует как будто на полях – и тех элисийских, и на этих – полях, например, текста. Всё это заставляет жанр быть каким-то промежуточным.
А ещё эссе учит свободе.
И смирению.
Ты, как паук, ткёшь и ткёшь что-то, только к тебе имеющее непосредственное отношение (он же, паук, из себя эту нить, эту воздушную ткань берёт), но конечный итог оказывается больше, тоньше и прозрачнее тебя. И сияет на солнце. Какой-то хищный словесный узор.
...Когда-то один человек (жил он в конце шестнадцатого века) уединился у себя дома, никуда не ходил, никого не принимал, решил ничем не заниматься – просто прожить в уединении.
Сказал себе: пусть там ум что-то просто бормочет. Но ум стал бормотать так много интересного, что хозяин ума даже удивился. Ум его порождал «столько беспорядочно громоздящихся друг на друга, ничем не связанных химер и фантастических чудовищ, что, желая рассмотреть на досуге, насколько они причудливы и нелепы, я начал переносить их на бумагу, надеясь, что со временем, быть может, он сам себя устыдится».
Я думаю, все уже догадались, как звали этого человека. Это – Монтень. Родоначальник спорного, странного, межеумочного прозаического жанра – эссе.
(Тут, кстати, пришла в голову мысль: самое невозможное место для эссе – это священные тексты. Там – только стихи, которые притворяются прозой. Собственно, все известные священные тексты написаны божественным верлибром. Просто их читающие не знают этого слова.)
Может, мы и сны видим именно как эссе? Они путаные, необязательные, плохо запоминаются.
Обычная жизнь – это проза. Солнечный любовный удар – это стихотворение. А сны – эссе.
Все остальные жанры нашей жизни: очерки, объяснительные записки, инструкции и хроника происшествий – читаются нами по диагонали.
...Но вдруг выползет странное существо странного текста. То ли это рыба, то ли уже может ходить по суше.
Посмотрит-посмотрит на нас, повернётся с кромки воды и суши – и опять уплывёт. Так ничего и не сказав.
Люди прозрачны и слишком внутри горчат, застряли в сетях, шелестят, регистрируют каждый чих. Просто плыви, не отводи взгляд: круглый внимательный вечно солёный взгляд. Просто молчи.