Отец и сын
Снег валит стеной. Начавшийся с раннего утра буран к вечеру и не думает стихать. Вдобавок с каждым часом становится всё холоднее и холоднее. Натянув по самые брови кроличью шапку, с головой укутавшись в плотный бешмет, сквозь который всё равно проступает горб, тяжело подволакивая ноги, обутые в огромные, «подкованные» калошами валенки, дед Галим подходит к калитке, успевшей попасть в плотный снежный плен, распихивает ногами сугроб, отворяет покосившуюся створку, заставляя её при этом исполнить короткую, но очень жалобную песню, и, озлобленно скрипя слежавшимся снегом, выходит на улицу.
Деревня пустынна и безжизненна, лишь резвящиеся снежинки – единственные божьи создания, напоминающие некое подобие жизни. Издалека, с того конца улицы пробивающийся сквозь густую паутину снега свет единственного фонаря на телеграфном столбе настолько тускл, что старик Галим с трудом его различил.
– Хорошо, что именно на въезде в деревню лампа горит, – то ли вслух произнёс он, то ли про себя подумал.
Ещё некоторое время дед, подставив тыльную сторону ладони под нещадно жалящую мошкару снега, вглядывается в ту сторону, но, так ничего и не разглядев, отправляется домой.
– Если и дальше так будет штормить, то к утру завалит нас по лысую макушку, – ворчливо бубня, он предусмотрительно распахивает настежь ворота. Словно только этого и ждали, хаотично мечущиеся вдоль улицы снежинки дружно рванули к ним во двор и, втянутые цепкохвостой воронкой смерча, летом выглядящей особенно устрашающе из-за плотных клубов всасываемой пыли, закружились в бешеном хороводе. А когда старик потянул на себя ручку двери, извивающаяся в такт завывающей музыке воронка приблизилась к нему и успела больно хлестануть по лицу, отправив вдогонку несколько залпов простуженного кашляющего смеха.
* * *
– Не видать? – бабка Закия в который раз за сегодняшний день задаёт этот вопрос.
– Нет, – еле слышно отвечает дед Галим. Непонятно почему, но он чувствует себя виноватым.
Старуха, проскрипев заржавленными пружинами кровати, переворачивается на другой бок.
– Позвонила бы, что ли… – нерешительно предлагает дед Галим.
– Сколько можно говорить, не берёт он трубку-то. Пока ты на улице был, я несколько раз набирала. Какая-то маржя талдычит по-русски одно и то же.
Старикам сотовый телефон подарил их сын Гумар. Как-то, приехав погостить, он оставил им трубку:
– Сегодня я в Казани, а завтра уже в Москве. Работа у меня такая. А вы теперь по этой трубке можете хоть каждый день мне звонить. С мобильником нам никакая разлука не страшна: и я за вас не буду волноваться, надеюсь, что и вы за меня тоже.
Галим и Закия, надев очки с толстыми плюсовыми линзами, подсели к сыну и с серьёзным выражением на морщинистых лицах прослушали инструктаж, а потом и на практике опробовали все возможные ситуации: когда им нажимать на кнопку с зелёненькой трубочкой, а когда с красненькой. Их усердие не прошло даром: хотя бы раз в неделю они слышали голос дорогого сыночка. Как сказала однажды Закия, эта игрушка стала старикам вторым ребёнком. Они держали трубку на самом почётном месте: за стеклом старого серванта с поблекшей полировкой и перекошенными дверцами рядом с раскрашенными вручную фотопортретами времён своей молодости. Теперь старики, едва переступив порог дома после кратковременного отсутствия (кто в магазин сходил, кто по хозяйству хлопотал во дворе), перво-наперво спрашивали:
– Телефон не звонил?
Последний раз они разговаривали с Гумаром дней десять назад.
– Соскучился я по дому. И с вами очень хочу повидаться. Приеду вечером аккурат к новогоднему столу, ждите, – пообещал он в тот раз.
До сих пор телефон не подводил стариков. А сегодня, когда им так необходимо позвонить, не может соединиться.
Галим, не зная, куда приткнуться, включает телевизор.
– Куда так громко-то?! Выключи, по мозгам бьёт! – ворчит на него старуха.
Некоторое время поглазев отсутствующим, абсолютно пустым взглядом на тёмный угол комнаты, дед берёт в руки читаную-перечитаную районную газету, содержание которой знает почти наизусть.
– Расшуршался тут! – шипит на него Закия, отрывая голову от подушки.
«Ох и зла же ты сегодня, бабка, чисто змея», – костерит в душе жену дед Галим.
Правда, Закия и раньше-то не была тихоней. Но с возрастом её характер становится день ото дня суровее. Прежде Галим, будучи в мужской силе, прикрикнет, бывало, на жену разок, и та хоть ненадолго, но замолкала, подчинялась мужу-то. Закия, не зная, как приструнить расшалившегося Гумара, не раз стращала его отцовским гневом, от слов «Папа ругаться будет!» сын становился как шёлковый. А когда Гумар вырос и уехал из деревни, Закия как-то вдруг и сразу стала единовластной хозяйкой в доме. Острый на язык сосед Джавит абзы, выйдя на пенсию и законно обретя звание «старикан», беседуя как-то раз на завалинке, сказал фразу, в мудрости которой удостоверился теперь и Галим:
– Слышь, сосед, оказывается, мы, мужики, можем дёргать вожжи так, как нам угодно, только пока молоды и полны сил, пока наши дети ещё не выросли. Но когда спины наши сгорблены, а в доме не протолкнуться из-за подселившихся зятьёв да невесток, то командовать начинают женщины.
Когда Галим с Закиёй остались одни, старуха начала вскипать по поводу и без, только и выискивала, в чём бы ещё обвинить Галима. И куда подевались прежние ласковые подколки: «А суп-то у тебя солоноват, а чай-то твой слишком горяч, уж не любовь ли тут, часом, замешана?» Боже упаси от её теперешнего характера: такого наговорит, что всю оставшуюся жизнь будешь отмываться.
Галим очень уважительно относится к Джавит абзы, но после одной стычки никак не может простить ему обидные слова в свой адрес. Короче, галимовские куры, «положив глаз» на джавитовского петуха, что ни день убегали к нему на свидания и яйца тоже начали класть «за кордоном», вот из-за этого и разгорелась между соседями ссора. Галим, в общем-то, не собирался мелочиться. Но, послушавшись Закию, упрекнул Джавита абзы в присвоении чужих яичек. Слово за слово, жезлом по столу, дошли до того, что сосед нанёс ему немыслимую рану:
– Чем курам под гузку заглядывать, тебе надо было за своей ненаглядной Закиёй получше присматривать. Ты до сих пор думаешь, что своего ребёнка на ноги поставил? Разуй глаза-то: Гумар ваш – вылитый шабашник Хайдар! Не зря говорят, что яблоко от яблони недалеко падает. В своё время отец Хайдара ушёл из семьи, оставив ребёнка на попечение матери, вот и он теперь пошёл по отцовским стопам. Да и Гумар тех же кровей, как я погляжу. Который год уже колотится лбом то в одну стену, то в другую и ни одной не прошиб…
Неделю Галим ни с кем не разговаривал. Бабка Закия не знала, что и думать, на кого погрешить: «Подменили, что ли, деда-то?»
В ушах целыми днями слоняющегося по двору Галима звенели слова Джавита абзы: «Сын шабашника Хайдара!» Галим никогда не испытывал на себе томных женских взглядов, не был предметом их обожания ни в подростковом возрасте, ни в зрелом. Переваливший за «тридцатник», ничего, кроме нескончаемой работы, не познавший в этой жизни Галим лишь с подачи матери женился на Закие, на лбу которой к тому времени уже успело проступить несмываемое, казалось бы, тавро «старая дева». Правда, по деревне шёл слушок, что Закия неспроста засиделась в девках-то, мол, она ждёт своего возлюбленного Хайдара, только вот шабашествующий рыцарь почему-то не спешит вскочить на белого коня, чтобы предстать «пред светлы очи ея». Прожившая всю жизнь с кротким и безропотным, как телёнок, мужем, мать Галима не стала обращать внимания на сплетни да пересуды – женила сына на Закие.
Скупа на любовь оказалась Закия. Да и Галим особо не баловал в этом плане жену. Может, из-за этого Закия, родив Гумара, больше не захотела рожать, а может, здоровье ей не позволило? Галим вопрос о наследниках ребром не ставил. Так и остался Гумар единственным ребёнком в семье.
– С чего это мой сын, которого я вырастил и воспитал, оказался вдруг хайдаровским? – Галим сжал кулаки. – Закия, хвала Аллаху, честная женщина и верная жена, ни один человек не может сказать о ней ничего плохого.
До чего довела бы Галима свистопляска обжигающих мыслей, страшно даже представить, но в конце этой непростой для их семьи недели в деревню приехал Гумар. Всматриваясь в сухощавое, чуть выше среднего роста тело, в удлинённую лопоухую физиономию с внимательным взглядом зеленоватых глаз из-под густых бровей, в пару крупных заячьих резцов, издалека слепящих своими солнечными собратьями встречный люд, Галим пытался найти в сыне схожие с ним самим в юности черты или хотя бы чёрточки. Едва переступив порог родного дома, Гумар, обезоруживающе улыбаясь, приветственно протянул отцу обе руки:
– Здравствуй, папа! – и в ту же секунду жалящий рой чёрных мыслей куда-то улетел из отцовской головы, а вернее, улетучился…
Но когда Хайдар, устав скитаться по чужим краям, на старости лет вернулся в родной аул, в памяти Галима всплыли и слова Джавита абзы, и причинённая этими словами обида. Встретив на улице Хайдара, он снова и снова изводил себя, мысленно сопоставляя престарелого шабашника с образом сына. Вот он опять идёт по их улице. Прежде выделяющийся в толпе односельчан своим высоким ростом, почти на голову выше остальных, Хайдар теперь стал значительно ниже, тянет, видать, к себе земля-то. И голова уже не столь гордо запрокинута, мол, посмотрите, кто перед вами, а взгляд всё больше под ногами шарит, будто чего-то там выискивает. Подёрнутые серебром волосы по-прежнему густы, но спутаны в невообразимый клубок на затылке, спереди же безобразными сальными сосульками спадают на глаза. Худые плечи обвисли, будто на них давит тяжеленный груз, из-за чего Хайдар кажется инвалидом-горбуном. Лицо изборождено глубокими морщинами, наполовину седые усы печально поникли… Нет, нисколько не похож этот старец на его пышущего здоровьем сына! С каждым днём всё больше убеждаясь в том, что Гумар – его родной сын, Галим в конце концов окончательно успокоился. Шабашник Хайдар вызывал теперь в нём только жалость и сострадание. Сменив столько городов в поисках лучшей доли, так ничем и не разжился бедолага. Однажды Галим собственными ушами слышал, как Хайдар возле магазина сетовал на жизнь местной шатии-братии:
– Хорошо, что у меня кровь особенная. Редкой группы. Когда деньги кончаются, я подрабатываю сдачей крови…
– Эй, дед, оглох, что ли, кому я говорю-то, стенам? Кажется, к нам кто-то стучится… – кричит на старика Закия, приподняв голову над снежным холмом двойной подушки.
Дед Галим бежит за дверь в одной рубашке.
– Это ветер стучит, – говорит он, вернувшись.
Он озабоченно смотрит на жену: у неё же сегодня сердце внезапно прихватило. То ли продуло её, пока стояла на улице в ожидании Гумара, то ли из-за бурана давление резко подскочило, в чём причина – непонятно. С самого утра с кровати не встаёт.
– Кажется, Гумар приехал, – опять, приподнявшись над подушками, говорит Закия.
И вправду, слышен стук в дверь. Закия – и откуда только сил взяла? – садится на койку и поправляет платок. В дверном проёме – Мансур, сын соседа Джавита абзы. Жестом подозвав хозяина, он говорит, медленно цедя слова сквозь замёрзшие губы, чтобы, не дай бог, не услышала бабка Закия:
– Галим абзы, Гумар перевернулся.
– Ох! – коротко выдохнула Закия. Как она расслышала этот шёпот, непонятно. – Он жив?
– Жив-то жив, но состояние тяжёлое. Машина несколько раз кувыркнулась, а потом ещё и в столб врезалась. Крови много потерял…
– Где он? – оборвав Мансура, спрашивает Галим.
– В больнице. Я из Казани возвращался, вижу – у обочины скопились машины. Гумара я сразу узнал. Своими глазами видел, как его увезли…
– Ох, сыночек мой, Гумар!.. – запричитала-заплакала Закия.
– Его состояние, как я понял, очень тяжёлое, Галим абзы. Айда, поедем в больницу. Я на машине.
Дед Галим одним движением срывает с крючка видавший виды бешмет и накидывает на плечи, обувает валенки, хватает шапку и выходит вслед за Мансуром.
– Ты куда? Я с тобой!
Увидев, что Закия на подламывающихся ногах выходит в дверь, дед Галим возвращается.
– Галим абзы, не опоздать бы, – кричит Мансур.
– Сейчас, сейчас. Карчык, ты успокойся, пожалуйста, поставь чайник на огонь и жди нашего возвращения. А мы с Гумаром не заставим тебя долго томиться, – наставляет он жену и уходит.
Вся улица укрыта толстым слоем снега. Мансур, оказывается, оставил машину на въезде в деревню. Как дошёл до автомобиля, сколько добирался до больницы, дед Галим не помнит. Всю дорогу его будто кто-то бил по голове большой железной трубой. Противный болезненный гул «данк-донк-данк» перемежался отчаянными вскриками: «За что? Почему? Сынок, Гумар!»
* * *
…Как они вошли в больницу, как прорвались через пост и достигли реанимации, в которой лежал Гумар, они и сами не поняли. Увидев врывающихся в палату Мансура, старика Галима и упорно пытающегося задержать их охранника, дежурный врач – мужчина средних лет с длинным шрамом вдоль щеки, облачённый, как и положено, в белый халат, – и медсестра в таком же белоснежном одеянии на несколько мгновений замерли в растерянности.
– Чу, успокойтесь, всё хорошо, – сказал им дежурный врач. – А сейчас выйдите, пожалуйста, не мешайте работать!
Медсестра, взяв за руку с одной стороны, а Мансур, подхватив под локоть с другой, осторожно вывели старика в коридор.
– Он жив?! – с мольбой в голосе спросил её дед Галим.
– Успокойтесь, – повторила девушка слова врача.
– Сынок, Гумар!
– Успокойтесь, умоляю вас. Ждите в коридоре!
Присев на стул в длинном узком коридоре, дед Галим всё равно не смог успокоиться, ему не хватало воздуха, сердце его бешено колотилось, голова безудержно кружилась.
– Он потерял много крови. Мы влили ему порцию крови из резерва, перевязали раны…
– Он выживет? – перебил дед медсестру.
– Конечно, – ничуть не сомневаясь, ответила девушка. – Он время от времени приходит в сознание. Умница он у вас, очнувшись, сумел даже вспомнить и назвать нам группу своей крови. Очень редкая, кстати, – четвёртая. Хорошо, что в больнице был достаточный запас крови. Вдобавок мы послали машину за донорами, у которых такая группа, скоро они должны подъехать.
– Чего их ждать, возьмите у меня! – предложил дед Галим.
– А у вас точно четвёртая группа?
– Наверное. Я же его отец! Ну же, берите…
– Успокойтесь! Я же сказала вам, доноры подъедут с минуты на минуту.
– Я его отец, кровь у нас одинаковая!..
– Остановитесь, умоляю… Не всё так просто, абы, у детей кровь не всегда совпадает с родительской…
– Галим абзы, успокойся, – пришёл на помощь Мансур.
– Берите у меня! – настаивал на своём дед Галим. – Я его отец!
– У него и позвоночник, и внутренние органы повреждены. Сейчас должны подойти главврач и хирург, – украдкой шепнула Мансуру медсестра.
– Почему вы не берёте у меня кровь? – вскочил со стула обезумевший от горя старик.
– Хватит, Галим абзы, успокойся, – усадил его на прежнее место Мансур.
Медсестра удалилась в палату.
– Сынок, Гумар… – простонал дед Галим.
В эту минуту в коридор вошла группа шумно переговаривающихся людей. Среди них был и Хайдар. Они, на ходу скинув с себя верхнюю одежду, сложили её на стул и торопливо засучили по локоть по одному из рукавов.
– Вам сюда, – завела медсестра в палату, где лежал Гумар, Хайдара.
Дед Галим, вырвавшись из рук Мансура, пулей метнулся к двери.
– Ложитесь, – дежурный врач показал на приготовленную возле кровати Гумара кушетку. Возле Хайдара, уставившегося безразличным взглядом в белый больничный потолок, засуетился дежурный медперсонал. В эту минуту раздался тяжёлый стон Гумара.
– Сынок! – хрипло вскрикнул дед Галим и подался ему навстречу.
– Успокойтесь! Не окликайте его!
– Папа… Па-па…
– Гумар!
– Па… па, – выговорил из последних сил Гумар и смолк. Отяжелевшая голова медленно повернулась в сторону лежащего рядом Хайдара.
– Сынок! – пересохшим ртом пролепетал дед Галим.
Перепуганный Хайдар цеплялся беспомощным взглядом то за врача, то за Галима, то за медсестру. Медсестра, быстро обретя спокойствие, начала вводить иглу шприца в вену Хайдара.
В палате воцарилась тишина. И только Галим, съёжившись в дрожащий комочек, трясущимися заскорузлыми ладонями смахивая слёзы с дряблых щёк, изрезанных глубокими морщинами, беззвучно всхлипывал, отвернувшись к стене. С его губ, словно далёкое, неведомо откуда доносящееся эхо, срывалось несвязное:
– Сы-ы-н-о-очек, с… ы… н… о… к…
Перевёл
Маржя – иронично-уничижительный аналог выражения «русская баба», произошедший от русского имени Марья.
Карчык (тат.) – старуха, бабка.