«Осенью 1907 года в редакцию петербургского юмористического журнала «Стрекоза» явился молодой человек...» – это цитата из исследования Лидии Евстигнеевой, посвящённого журналу «Сатирикон» и кружку сгруппировавшихся вокруг него поэтов. Но сходными описаниями дебютного появления Аркадия Аверченко на небосклоне петербургской журналистики в разных вариантах начинается и немало других описаний начала столичной карьеры «короля смеха» Российской империи.
Провинциальный юморист, никому не ведомый на берегах Невы, так быстро и уверенно обосновался в жестоком мире столичной прессы, что довольно скоро никому из следящей за периодикой публики не мыслилась суббота без очередного номера смешливого и зубастого еженедельника, переименованного в честь обличавшего древнеримские нравы романа, сочинённого ещё в эпоху Нерона античным прозаиком Гаем Петронием Арбитром. Недаром сам Аверченко вложил в уста персонажа одного из написанных в эмиграции рассказов: «С утра торопишь Агафью, чтобы скорее сбегала на угол за журналом...»
Условная Агафья могла зваться на самом деле и Матрёной, и Глафирой, и Марфой, и любым другим простонародным именем из святцев, представляя в данном случае коллективное олицетворение прислуги в богатых или просто состоятельных домах последнего предоктябрьского десятилетия. Читатели из человеческих категорий попроще отправляли «на угол» кого-то из собственных детей постарше или одевались по сезону и сами следовали за желанным сгустком юмора и сатирической желчи, подготовленным Аверченко и его сотоварищами. Успех его реформаторских идей, превративших угасающее издание, которое читали разве что завсегдатаи пивных, в желанный для всех слоёв общества еженедельник, потребовал крутого разворота редакционной политики, иначе говоря – полного переформатирования и даже переименования журнала. На пути в сторону глаженья против шерсти современного общества, которое сам «король юмора» назвал брезгливым белым светом, можно было запросто ухнуть в финансовую пропасть. Самому реформатору терять было в общем-то нечего, но Корнфельд вполне мог счесть, что куда выгоднее просто избавиться от «Стрекозы», чем бросаться в омут, способный поглотить капиталы, но ничего не принести. Сатирические журналы тогда напоминали бабочек-подёнок, возникали и тут же закрывались, но детище Аверченко устояло.
Отголоски или отсветы удачи «Сатирикона» и самого Аверченко (как его главного сотрудника и ведущего автора) рассыпаны по страницам предоктябрьской, да и послепослеоктябрьской литературы. У Ивана Алексеевича Бунина в рассказе «Антигона»: «Студент… не спеша читал в вагоне второго класса… новую книжку Аверченки...» У Куприна находим: «Книги Аверченко шли потоками по всей России. Ими зачитывались и в Сибири, и в черте оседлости, и – во многих переводах – за границей». В «Театральном романе» Михаила Булгакова окололитературный «молодой человек» обвиняет Максутова в подражании Аверченко. Лев Успенский в «Записках старого петербуржца» (а это 1970 год) вспоминал предреволюционную прессу: «Я проглядел не больно-то смешной фельетон Аверченки про героического земгусара…» Здесь не обойтись без пояснения. Земгусарами не без яда в Первую мировую войну именовали сотрудников Всероссийского земского союза (Земгора), занимавшегося помощью раненым, беженцам, а также серьёзно содействовавшего властям в снабжении армии. На фронт земгоровских служащих не отправляли, но офицерскую форму, хотя и без погон, им носить разрешалось. Публика среди них водилась всякая, идеалисты соседствовали с уклонистами от военной службы и просто авантюристами. Немудрено, что чувство юмора Аркадия Тимофеевича в данном случае дало сбой на попытке поиронизировать на эту далёкую от комизма тему.
...Столь нередкие упоминания прозы Аверченко у авторов разных вкусов, манер письма, весьма разделённых во времени, можно продолжать и продолжать. Создатель «Сатирикона» настолько вписался в свою эпоху, что творчество его стало неотъемлемой чертой Серебряного века русской культуры.
Однако расцвету чего бы то ни было неизбежно предшествует рассвет. Не мог же литератор и журналист явиться граду и миру без подготовки, а внезапно, подобно чёртику из табакерки или, как в античной драматургии, богом из машины?!
Сам Аверченко следующим образом живописал первые шаги по весьма случайно, даже ненароком избранной стезе: «Я стал редактировать журнал «Штык», имевший в Харькове большой успех, и совершенно забросил службу. Лихорадочно писал я, рисовал карикатуры, редактировал и корректировал и на девятом номере дорисовался до того, что генерал-губернатор Пешков оштрафовал меня на 500 рублей, мечтая, что немедленно заплачу их из карманных денег.
Я отказался по многим причинам, главные из которых были отсутствие денег и нежелание потворствовать капризам легкомысленного администратора». Далее следует настоящая фантасмагория: в нескольких строках сверхлаконично описан ещё десяток визитов начинающего редактора к генерал-губернатору и своеобразное перетягивание конфликтующими сторонами каната требований: «Мы торговались, как маклаки…» Измученный нахальством упрямца, Пешков скостил штраф до 100 рублей, но Аверченко не заплатил и уменьшенной впятеро суммы, а предпочёл отправиться на завоевание Санкт-Петербурга, где и основал на руинах «Стрекозы», по его же собственным словам, «Сатирикон» – «прекрасный, весёлый журнал».
Для этой ироничной похвальбы у автора имелись все возможные козыри. Аверченко, стремительно выросший в полноправного преемника юмористических традиций классиков XIX века, оказался удивительно способным редактором. Кому ещё удавалось собрать феерическую когорту авторов?! Вспомним хотя бы несколько сотрудничавших с ним литераторов экстра-класса: в прозе – Александр Куприн, Александр Грин, Аркадий Бухов; в поэзии – Саша Чёрный, Осип Мандельштам, Владимир Маяковский… А это ведь самые звонкие имена!
Что же касается неизбежной в журналистике правки идущих в печать материалов, то ею почти никто не занимался. Все штатные и нештатные сотрудники сами доводили до блеска свои стихи, фельетоны, рассказы и разные юмористические мелочи. Один из сатириконцев вспоминал тезис Аверченко: напишут плохо – перестанем печатать! А как ещё преодолеть «невнимание перегруженной публики»?
Александр Куприн свидетельствовал: «Аверченко сразу нашёл себя: своё русло, свой тон, свою марку...
Молодой яркий талант Аверченко, его популярность, его лёгкая рука и его беззаботная энергия сделали здесь очень много...
Беззлобен, чист был его первый смех, и лёгкие уколы не носили в себе желчного яда... Сатириконцы первые засмеялись простодушно, ото всей души, весело и громко, как смеются дети...»
Купринские строки взяты из некролога, посвящённого Аверченко. И то, что автор «Олеси», «Ямы», и «Суламифи» считал главным достоинством Аркадия Тимофеевича, вызывало немало нареканий со стороны большевистской критики. Дооктябрьская «Правда» обозвала его юмор сытым. Кулинарные «слабости» писателя – а он слыл знатоком и завсегдатаем питерских ресторанов – не давали покоя даже Ленину, обрушившему свой дар полемиста на книжку «Двенадцать ножей в спину революции». Впрочем, другой реакции вождя красочные строки о дореволюционных вкусностях дождаться и не могли. Разорённая Гражданской войной страна только-только благодаря нэпу приходила в себя от продразвёрстки и военного коммунизма. Любые напоминания о том, что при «батюшке-царе» в некоторых отношениях жилось не так уж плохо, вызывали у вождя очевидные пароксизмы неприязни, а то и ненависти…
История, как всем хорошо известно, имеет привычку или обыкновение повторяться сначала в виде трагедии, а потом в виде фарса. Подтверждений этому тезису Гегеля множество. Применительно к Аверченко нельзя не сказать, что писатель во многих рассказах успешно выступил в амплуа провидца. Особенно жарко проявил он себя в качестве футуролога в нескольких эмигрантских рассказах. Явственно (хотя и непредвиденно) удалось ему перебросить мост над эпохами в скромной по объёму новелле «Люди-братья», которую вполне можно назвать антиутопией. В ней трое без пяти минут эмигрантов – бывший шулер, бывший артист императорских театров и полицейский экс-пристав – случайно сталкиваются в преддверии отбытия к «берегу турецкому» на севастопольском Приморском бульваре. Негаданная встреча перерастает в воспоминания о былых прелестях жизни и давних обидах, которые теперь представляются радостями:
«Они лежали друг у друга в объятиях и плакали, а знаменитый актёр простирал над ними руки и утешал:
– Петербуржцы! Не плачьте! И для нас когда-нибудь небо будет в алмазах! И мы вернёмся на свои места!.. Ибо все мы, вместе взятые, – тот ансамбль, без которого немыслима живая жизнь!»
Тогда отбывали из Крыма кто куда ради буквального спасения жизни.
Похоронили его в Ольшанах. Тогда это было предместье Праги, а ныне вполне досягаемый городской район. До русского кладбища от центра чуть больше получаса на трамвае. Сейчас чешская столица стала для нас не слишком доступной и негостеприимной, но всему нехорошему приходит конец! Стебанутые политики в конце концов уходят для начала в отставку, а потом и подавно в невозвратную даль. Так что «народная тропа» в Ольшаны в обозримом будущем не зарастёт.