Дмитрий Воденников,
поэт
Приснилось, что я маленького сына учу первый раз самому мыть ножки. Поставил его в ванну, включил рядом шланг с раструбом, отвёл льющуюся воду в сторону, на другой руке протягиваю мягкий уже обмылок, говорю: смажь пальцы мыльцем, наклонись немного, ножку подними и намыливай. А я тебе потом смою.
Сына у меня никогда не было, но во сне, пока нёс его из комнаты, подумал, что уже пора его и к горшку приучать.
Откуда это всё? Откуда ты выплыл, ребёнок? Отвечай.
Ребёнок не отвечает. Он давно остался там, во сне. Этот сон уже смыло другим сном. Потом полной темнотой, когда снов не было. Потом ещё одним сном.
«Смыло сном». Мыло на ладони. Бери. Мой себе ножки. Я потом душем смою.
Где-то там, под пуховыми невесомыми слоями облачных перин, прячется горошина, на которой андерсеновской принцессе якобы было трудно заснуть.
Горошина-сын, мой свои ножки.
...Был такой писатель, сербский, очень популярный в нашей стране, современный классик. Он писал однажды в переливающемся тексте, что у него нет биографии, а только библиография.
Это хорошее определение. Хотя и лукавое. В наши вздыбленные века (впрочем, когда времена были ровными?) у всех нас есть биография. У кого-то бурная, у кого-то поспокойнее.
Но сам замах мне нравится: главное для писателя иногда – это буковки, ненадёжные знаки препинания, ямки многоточий, мостики тире, подпольные переходы скобок.
Этот сербский писатель сочинял сложные романы: женская версия, мужская, словари, литературные лабиринты, перепутанные коридоры сознания, мир – это множество вариантов сюжета.
Но сейчас я не люблю такие книги.
Я стал любить книги прямые.
Пусть, конечно, они переговариваются разными голосами (в нас же живёт много их, убедительных голосов), пусть, конечно, эти книги будут сложными, но я хочу знать, против чего автор и за что.
А иначе однажды нам вдруг приснится, что мы потеряли свою судьбу. Мы проснёмся, выпрыгнем из сна, спросонья закрутим головой, посмотрим сверху вниз на рассветный паркет или ламинат. Где же наша судьба?
Выкатилась она из сна, из полуоткрытого нашего потешного рта, стукнулась об пол, подпрыгнула (так вот что такое была та андерсеновская горошина, это была именно она, судьба: её нельзя не почувствовать, даже через вздутые глубины перин, а вот потерять можно; её потом, когда перины переворачивали, захватили соскользнувшим на пол перинным концом, вернули в кровать, только в самый нижний слой периновой пирамиды; мы потом искали свою потерянную судьбу на полу, да не там: она уже надёжно спала под восьмым слоем), и больше она не наша.
Будем потом оправдываться многоголосьем.
А голос – он вообще-то один. Потому что многоголосье – это когда ты не знаешь, что правда, а что ложь. Самый многоголосный писатель («полифония», мы помним), противоречивый Достоевский, всегда различал, где его правда, а где спит маленький чёрт.
...«Сын во сне» – это, конечно, очень удачное звукоклубление. Сын-сне, какая-то недорождённая анаграмма. И ещё это «во» – удлинённый вариант предлога «в». Есть во всём этом какая-то тайна, добавочный смысл, прибавочная изящная стоимость, присваиваемая автором-капиталистом.