«ЛГ»-ДОСЬЕ

Анатолий Салуцкий –

первый заместитель председателя правления Российского фонда мира, в качестве эксперта по социальным вопросам неоднократно был членом российской делегации на Генеральных Ассамблеях ООН.

Член Союза писателей с 1978 г. По базовому образованию ядерный инженер. Журналистскую деятельность начал в «Комсомольской правде», затем работал зав. отделом информации «Вечерней Москвы», первым заместителем ответственного секретаря «Литературной газеты», выпускал первый номер «толстой» «ЛГ». С 1968 по 1974 г. был спецкором журнала «Советский Союз» в отделе публицистики, который возглавлял А.И. Аджубей.

Выехав на «Весте» из Красногорска утром, к полудню Валентин и Глаша припарковались у лесной гостиницы – вполне современной. Номер заказали заранее, и в спешке побросав стрень-брень дорожные пожитки, перекусив в ресторанчике, снова заторопились к машине и минут через десять были у Ясной Поляны.

В домашние покои заходить не стали, бывали здесь, наизусть знали проповеди экскурсоводов. Купив цветы, двинулись в глубину усадьбы к могиле Льва Николаевича, долго стояли около пышного, словно огромная клумба, захоронения.

Для них это был давний ритуал. В переломные дни жизни, в минуты колебаний они ехали в Ясную Поляну, гуляли по парку, обсуждая жгучие головоломки. Наверное, у каждого есть особое место притяжения, где ум просветляется, где отлетают сиюминутные частности и на передний план выходят глубины бытия. Для Суховеев – а Глаша носила эту фамилию со времён минской разведшколы, – местом притяжения стала Ясная Поляна. Дух великого провидца, витавший над усадьбой, над вековой лесной чащей, осенял их, позволяя находить ответы на деликатные вопросы, угадывать нераспознанные при обычном анализе опасности, а они, по мнению Валентина, могут таиться в обычной с виду придорожной пыли, которая небо не коптит.

В Ясной Поляне у них, словно в стране чудес, проявлялись особые способности по части смысловых исканий. Валентин называл себя охотничьим псом, чей незаурядный нюх помогал устойчиво идти по следу зверя. А Глаша отличалась верхним чутьём, которое среди охотников ценится выше низового. «Да-а, желтизна в хрустале породистее синевы», – говорил Валентин, искренне признавая Глашино первенство в глубокомыслии.

Для него главным смыслом жизни были, увы, абстрактные поиски того эльдорадо, где нужды государства можно согласовать с народной психологией. Она неуклонно держалась основного посыла философии – соизмеряй и сравнивай. Эти различия позволяли идеально дополнять друг друга. Особенно в Ясной Поляне, которая давала простор самовыражению. Это святое русское место, космодром мысли, творчества и великого самостояния, открывал их души, как штопором, – говоря словами яснополянского гения мафусаиловых сроков жизни.

– Валя, сперва тебя хочу выслушать, – сказала Глаша, когда улеглись восторги от общения с яснополянской духовной аурой. – Клара вызвала меня на сеанс маникюрной магии: какие-то модные наклейки появились. Я отказалась, и без того меняю ногти как перчатки. Но флакон с высохшим лаком она вернула. Что там?

– Этот Подлевский, считая, что у него непроницаемое прошлое, задумал серьёзную аферу. Бывший владелец квартиры Богодухов не умер, а выкинулся из окна. За какой-то долг его поставили на бабки, требовали расплатиться квартирой. Происхождение долга неизвестно. Дело закрыли, хотя были указания на попытки насильственного захвата квартиры. Но Подлевский, не подозревая о моих возможностях поднять старые дела, признал, что кашу заварил его отец. Формально отпрыск качает гражданские права, но убеждён, что сын идёт отцовским путём. Нехорошая квартира! Булгаков.

– На кого наезд?

– Вдова и незамужняя дочь в возрасте, «божья невеста», умученная жизнью. Он угрозами намерен требовать комнату, чтобы зацепиться и вышвырнуть бедолаг на улицу. Дятлы с ТВ каждый вечер бубнят эти истории.

– Отцовский промысел! – с негодованием фыркнула Глаша. – Мы обязаны сорвать аферу.

Валентин нахмурился.

– Ты с ума сошла! Это совсем не в кассу. Войти в дело не на стороне Подлевского – на сто процентов раскрыться. Пойми, Глашка, я не знаком с богодуховским кругом, малейшее движение – и мигом засекут. Винтропу плевать на Подлевского, ему надо, чтобы я его прикрыл. Говорил же тебе: он расставит ловушки.

– Проклятье! Опять клинч между совестью и службой! – Глаша остановилась, долго разглядывала гигантские ели, словно ища ответ среди их разлапистых крыльев.

Валентин попытался разрядить обстановку:

– У тебя такой вид, будто вспоминаешь, выключила утюг перед отъездом из дома или позабыла.

Но Глаша не желала отвлекаться от темы.

– Картина ясна: некий Богодухов принял мученическую смерть, чтобы сохранить родовое гнездо. А теперь второй наезд. От кого? От сына Подлевского! Кто он такой?

– Ничего интересного, фрилансер, трётся в деловых и биржевых кругах, подрабатывает решалой. Из протечек – лишь неуплата налогов. Проходная фигура. Для Винтропа – служебная. Грохочет, как пустое ведро, брошенное на лестницу.

– И отдать приличных людей на растерзание этому аллигатору?

– Глаша, мы с тобой близко подошли к Винтропу, я чувствую: у него на меня виды. Я не вправе ставить такие вопросы, мы люди опогоненные. Моя задача – так отлайкать Подлевского, чтобы он пришёл в восторг.

– Ты вторично говоришь о прикрытии Подлевского.

– Похоже, этот наглец склоняется к авантюрному варианту. Но Богодуховы не в вакууме, у них друзья, близкие. Они будут защищаться. Вот Подлевскому и нужна моя помощь – выйти сухим из воды. А главное – не публичить дело.

– Валя, но формально комнату запишут не на него.

– В этом сложность. Мне надо узнавать о развитии ситуации раньше, чтобы сразу включиться в игру. На его стороне. Но как туда влезть? Видеокамеру установить? Шутка! Он уже обозначил, что ему может понадобиться полицейское прикрытие. Но, пожалуй, его прикрытие – сделал акцент на слове «его», – мне нужнее, чем ему.

Рассуждая вслух, Суховей мысленно обдумывал узловой вопрос операции, и постепенно в голове сложился вывод, которым можно поделиться с Глашей. Разъяснил:

– Мне надо выйти на полицейское начальство. Самому, без нашей помощи. Всё должно быть предельно чисто.

Но Глашу продолжало волновать чужое, дальнее горе, и она зашла с другого боку.

– А почему Подлевский так осмелел именно сейчас? Интуиция подсказывает, что на эту нехорошую квартиру он запал давно. А к решительным действиям приступает только в наши дни. С чего бы?

– Вот оно, твоё верховое чутьё! Я пашу носом, меня не интересует ничего, кроме конкретной проблемы. И, кажется, удалось нащупать след – через подполковника полиции. А ты вопрос ставишь по-крупному. Верно, почему Подлевский сейчас и почему так безбоязненно готовится к повторению криминального отцовского манёвра? Я над этим вопросом не задумывался, а ответ на него – ключ не только к делу Богодуховых, но и к отношениям с Винтропом, которые могут увести нас с тобой далеко, в том числе территориально.

– Об этом не думай! – резко повернулась Глаша. – На следующий год буду рожать. Возраст у предела.

Валентин нежно обнял её, но Глаша отстранилась.

– Нахал! Здесь же люди, а мы не малолетки.

Впереди как раз обозначился переполненный тестостероном качок, истый бодипозитив, горой нависавший над девушкой модельной внешности.

– «Нахал!» не значит «Прекратите!», – отшутился Валентин. – Дорогая, ты же знаешь, я об этом мечтаю. Кстати, была договорённость: таллинская инсценировка считалась последней. После неё нас ждала пауза для решения семейных проблем. – Успокоил ещё крепче. – Да так и получается: если с Подлевским разберусь удачно, Винтроп переведёт меня в Москву. А на новом месте минимум года три барабанить. Вот и пауза. Что завещал архимандрит Иоанн Крестьянкин? У Бога всё бывает вовремя для тех, кто умеет ждать.

Глаша глубоко вздохнула.

– Вот они, – невидимые миру слёзы. Несчастная у нас, Валь, профессия, знаем то, о чём лучше не знать, видим оборотную сторону жизни. Я от этого страдаю. Сегодня слабому лучше не жить.

Зная глубокие Глашкины миноры, Валентин вернулся к прежнему вопросу: почему Подлевский так осмелел? Она ответила не сразу. Предложила:

– Давай-ка снова к могиле Льва Николаевича сходим. Около него думается масштабно, промыслительно. Он думы людские на новую высоту поднимает, такие дали открываются, что в бинокли не увидишь, – только сердцем, интуицией можно узреть. Помнишь, ладью из его «Записок»? Гребцы во всю силу вёслами работают, только сидят-то спиной по движению, куда ладья рвётся, не видят. Курс подсказывает тот, кто на корме, кто вперёд глядит. А он увлёкся, сам за вёсла сел, ладья быстрее полетела, в глазах гребцов горох и звёздочки. Но некому заметить, что летит ладья на рифы, на камни.

– Гений! – негромко сказал Суховей. – Словно нынешний день.

– Но не всё, что Толстым писано, – читано, а если читано, – не понято. Или понято не так. Кстати, помнишь цитацию: «Внутри горы бездействует кумир»? Это Мандельштам о Ленине в Мавзолее. Но у могилы Льва Николаевича с его бессмертными провидениями будущего эти строки тоже на ум приходят. Чтут его, но не читают, не понимают. И именно те, для кого его творчество – кладезь государственной мудрости. Какова ладья, а! Толстой увековечен, а творчество его изувечено, заслонено испражнениями креаклов, интернетным сором, литературным холопством, гламурной хренью. Цирк лилипутов, мечтающих о новой европейской России – с вывозом сырья, но без культурного величия.

Они снова пришли к могиле великого яснополянца, долго стояли в окружении могучего русского леса, вкушая духмяный запах трав, словно заряжаясь мысленной энергией, сгущённой в особом месте, где не угасает величья русского заря. Наконец, заговорила Глаша:

– Вот я чистопородная татарка. Ты же знаешь, в мечети хожу, халяльным балуюсь, нацию свою уважаю. Но для меня, как для тебя, жизнь – это Россия, Россией оба живём, это и любви нашей основа, всё вкупе и влюбе, строй души единый, чувства не никнут. Такие великие символы, как Лев Толстой, Ясная Поляна, – я их воспринимаю своими, родными.

Но неожиданно, как часто бывало, сменила тему, вернувшись к прежнему разговору.

– Вот ты задал вопрос: с чего Подлевский вдруг осмелел, почему решил повторить криминальный манёвр папаши, который, по всему, в девяностые крупно поураганил, покрысятничал? Подлевского я в глаза не видела, хотя полагаю его подлецом расподлейшим. Вообще, этот тип с орнаментами новояза неинтересен, не пёсий благотворитель с сорока парами штанов. Вот его жертвы – их жалко. Но их я тоже не знаю, дело мимо плывёт, а нас, ты помнишь, учили в чужие передряги нос не совать. Здесь я только связная. Сперва погорячилась – как людям помочь? – а теперь мысли на другой круг ушли. Толстой помогает над фактами возвыситься, весь небосклон взглядом окинуть, историческую ситуацию охватить. Ведь верно: отчего Подлевский обнаглел? Что побуждает повторить аферу девяностых? Тут как раз важно, что я ни его не знаю, ни бедолаг из нехорошей квартиры. Потому мысли не о нём, не о них – о днях наших бренных. В голове только и крутится: почему сейчас? Почему так схожи нюансы? Как писал Леонардо, «Постигни причину!»

Глашей опять овладело раздумье.

– Нет, эта нехорошая квартира меня не щекочет. Да ведь и Булгаков не жилищным вопросом увлекался, он выше глядел. И я сейчас дальше смотрю: замысел Подлевского – словно символ! А символ чего? Эта неразгаданность меня и тревожит. Помнишь, во время пира мифологического на стене зажглись огненные слова «Мене, тэкел, фарес»? Предостережению не вняли, все погибли. Подлевский с этой квартирой – тоже «Мене, тэкел, фарес». Как разгадать предупреждение?

– Начинай по пунктам, – подбодрил Валентин.

– Для разгону можно и по пунктам. Первый: почему сейчас? Не до марта, а после? Кажется, какое отношение его афера имеет к выборам? Формально вроде бы никакого.

– Что означает «вроде бы»?

– А что после выборов изменилось?

Валентин наморщил лоб, пожал плечами.

– Выборы прошли по плану. Ничего не изменилось.

– В том-то и дело, что ничего. Ни-че-го! Все ждали перемен, чуть ли не кадровой революции, но основные фигуры на местах. Стабильность! Или застой, фальшивый ренессанс? А Подлевский парень мышлявый, крепко врос в систему, верняк перемен страшился. Но выяснилось, все кореша – при деле, живут в свою задницу! Даже лёгкой контузии не получил. Вот он себя увереннее и почувствовал, на Винтропа основательнее облокотился. Всё можно!

– Та-ак. Что дальше?

– А дальше, Валя, логический тупик. Что Подлевский? Говорю же: не в нём дело. – После паузы продолжила. – Мысля моя берёт новый разгон. Говоришь, ничего не изменилось. Но так не бывает. Жизнь движется вперёд – должна двигаться! И если сие не происходит, её неизбежно сносит назад. А куда назад? Здесь-то Подлевский и в подмогу. В девяностые! Об этом уж в очередях поговаривают, я же по магазинам хожу, с людьми общаюсь. Даже многописец Быков завыл про ощущение ужаса: атмосфера жизни тревожнее, чем в 90-х. Много сору накопилось в государстве, уборка нужна. Девяностыми отовсюду веет, в воздусях запахи витают. Тень Ельцина солнечным затмением на страну наползает. Опять всё можно! Днём с огнём не сыщешь высокого чиновника, у кого дети без западного гражданства. Сыновья высших сановников за границей в однополых браках – мадам, бриться! Россию эти люди ненавидят глухо, исподтишка, она им мешает. Живут по принципу: после нас хоть опять Ельцин. В соцсетях по этому поводу хайп чудовищный – и никакого эффекта! В ответ – сплошная развлекуха, бренчат хиточки с хохо-точками и присвистом, отовсюду фейкомёты торчат, балагурное юродство, в одичании тягаются, кунштюки ловкие предъявляют. В девяностые при Чубайсе американцы распоясались в России, как при Бироне. А сегодня Винтропы опять в чести. Наглый вызов национальному чувству, нравственной дряблости добиваются. Зато соловьи новые на семь колен щёлкают, воспевая обещанный прорыв. А ведь ныне каждый понимает: если должно стать лучше – значит должно быть по-иному.

Валентин хорошо знал Глашу, чувствовал, этот набор – нечто вроде гарнира, её мысль прорывается к главному. Сейчас она зарядит крупный калибр.

– Но ты же, Валька, не можешь не понимать: на Западе этот новый – после духоподъёмного Крыма и всенародного ликования – стиль прекрасно просчитывают. В девяностые американцы дали маху, не дожали Россию, сама догниёт. А сейчас шанс упустить не хотят. Винтропы, агенты влияния на разных этажах госуправления, в духовной индустрии захватывают власть, люборусов с вольтерьянцами стравливают, ждут, когда снова наступят тёмные годы идейных блужданий. Мне порой страшное темяшется: а мы-то с тобой на кого работаем? Мы в чистом виде слуги народа! Слишком размашисты стали шатания между твёрдой властью и неограниченной свободой. Ладья Толстого, по недосмотру плывущая на рифы, из головы нейдёт. А ещё, ещё, – вдруг встрепенулась. – Помнишь, Обама приезжал? Как его тогдашний премьер Путин встретил? Это же потрясающе! Обама аж очумел. Приняли его на веранде, с русским самоваром, который раздувал сапогом – сапогом! – мужик в красной косоворотке. Тысячей слов не выскажешь то, что Путин в истинно русском стиле предъявил американцу. Но способен ли на подобный шаг полированный западными манерами президент? В 2013-м он валдайскую речь о России произнёс, а в 2018-м заговорил о «дремучем охранительстве». Дураков же нет, «дремучесть» ему неспроста подсунули. И сравни послекрымские настроения народа и нынешние: был взлёт духа, теперь – сплошь апатия. Историческая мигрень одолела.

– Тут ты перебираешь, – остановил Валентин. – Если встать на твою точку зрения, народ опасается предательства государственной элиты, которая укоренилась на Западе, припарковала там богатства, – на чемоданах сидит! – мечтает сдаться США на любых условиях, а в качестве заслуг перед Западом системно тормозит нашу экономику. Предположим – так! Но ты же не можешь отрицать, что человека на вершине государственной власти никогда не примут на Западе.

– Мы с тобой не тёртые ашкеназские спорщики, с полуслова всё понимаем. Загадка действительно неразрешимая. Но вопрос о главной плите нации – для иного разговора, других размышлений. А мне-то сейчас главное приоткрылось. Нехорошая квартира, гнусный Подлевский, нагло, с жаром, пылкЧм на неё претендующий, – это образы России и Запада. Снова, как в девяностые, пошла атака на Россию, а курс – крушение государства. Опять изнутри! Why not? Вот, Валя, что меня растревожило в твоём Подлевском, вот смысл нового «Мани, тэкел, фарес». По Ильину, заразить нас хотят «духовной чумой», чтобы не допустить русского успеха, чтобы погрязли мы в суете выживания. Ты православный, перекрестись, чтоб сбереглась Россия. А я всемогущего Аллаха молить буду, чтоб политику не разменяли на аппаратные интриги.

Валентин с чувством перекрестился. Повернулся к усыпальнице Толстого.

– Спасибо Льву Николаевичу! Нет, не напрасно мы, Глашка, мчимся сюда, когда на душе смутно. Здесь и вправду мысли возвышаются, философические битвы в мозгах гремят. А ещё здесь мы предельно откровенны. При нашей-то судьбе, при нашей профессии это редкие минуты счастья.

– И для меня счастье. Знаешь, во Франции есть гаражное виноделие. На лозе оставляют лишь по шесть гроздьев, зато в них весь вкус, вино редкостное, рафинированное, немногим удаётся пригубить. Вот и у нас с тобой счастье рафинированное, в Ясной Поляне я это особо чувствую. И особо ценю. Мы ведь, Валюша, угодили в сэндвич-поколение: дети пойдут, их на ноги ставить, а к тому времени уход понадобится нашим старшим. Это и есть сэндвич-поколение – стержневое, зажатое между детьми и престарелыми родителями. Двойная тяга на нас ляжет.

И вдруг рывком опять перескочила на другую тему:

– Расслабились мы. А пора, как казакам: добро в охапку – и на «линию». Давай-ка о деле покумекаем. Как ты Подлевского прикрыть намерен?

Но Валентин разомчался, вдруг не осадишь. Зло ответил:

– Абракадабра! Нет, чтоб своих поддержать, вынужден врагам акафисты петь.

Но у Глаши настроение улучшилось, она вела мелодию:

– А я вот что скажу. Нам надо своё дело во имя России делать, как бы оно с виду ни выглядело. Мы-то настоящие слуги народа. А что касается – как ты сказал? Богодуховых? Хорошая фамилия! Во мне надежда живёт, что они от Подлевского отобьются. Россию просто так не возьмёшь, когда трудно, народ всегда вспоминает о моральном предводительстве и ряды смыкает. До неприступности!

«ЛГ» поздравляет Анатолия Салуцкого – замечательного писателя, общественного деятеля, нашего давнего автора – с 80-летием.