Арбен Кардаш
Арбен Кардаш – поэт, переводчик, прозаик, драматург. Пишет на лезгинском и русском языках. Родился в 1961 году в селении Микрах Ахтынского (ныне Докузпаринского) района ДАССР. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Работает редактором в Дагестанском книжном издательстве. Член Союза писателей России, член Союза журналистов России. Автор нескольких книг стихотворений и прозы. Лауреат Государственной премии Республики Дагестан за книгу «Дым Отечества». За большой вклад в развитие национальной культуры был удостоен премии «Шарвили», учреждённой лезгинской общественностью; за публицистические статьи, опубликованные в прессе Дагестана, удостоился премии «Золотой орёл» Союза журналистов Республики Дагестан. Заслуженный деятель искусств РД, народный поэт Дагестана.
Рассказ
Не упускаю ни одной возможности, чтобы уехать из города в село, проведать доживающую свой век бабушку. Оказываясь на родной стороне, мне приходится идти через Зелёный ток; и каждый раз здесь у меня возникает чувство, будто время поворачивается вспять... И я вступаю в страну детства. Маленькая лужайка в центре села, нашедшая себе пристанище на отлогом склоне горы, словно обладает неким волшебством. Место это почитаемое, молва приписывает ему особую чистоту. Может быть, в старину здесь и вправду молотили хлеб, а может быть, в сознании людей на Зелёный ток (я его действительно помню всегда зелёным) переходили чистота и святость детей, которые здесь постоянно играли… Как бы то ни было, но надо признать людскую правоту.
В пору моего детства, в те беззаботные и солнечные дни, Зелёный ток постоянно кишел малышнёй. Мы играли и в кинт-лаш[1] , и в туп-лаш[2] , и в другие игры. Мы и боролись. Бывало, и дрались, петушками налетая друг на друга. Однако наши стычки были недолгими. На киме[3] над Зелёным током всегда присутствовали взрослые мужчины; достаточно было кому-нибудь из них подать голос, и дерущиеся расходились, грозя друг другу и обещая продолжить выяснение отношений в другом месте и в более удобное время. Ослушаться старших никто не осмеливался… Словом, то, что дети здесь оказывались под присмотром взрослых, также возвышало значение Зелёного тока.
В ясные весенние дни мальчишки любили пригонять сюда новорождённых ягнят. Голоса детворы и сладкое нежное блеяние ягнят поднимались над Зелёным током, делали его счастливым… Но теперь села не узнать. Всё изменилось. Несмотря на чудесную весеннюю погоду, на Зелёном току и киме никого не видно. Село безмолвно, как будто в нём не живут люди. Доносится лишь гул Чехи-ваца, и кажется мне, что шумит само время, текущее, не ведая остановок.
«И моё детство умчалось куда-то вместе с этим шумом», – подумал я, испытывая чувство усталости. Тишина, разлитая кругом и напоённая печалью, усиливали мою усталость.
Вдруг я обратил внимание: от кима вниз к Зелёному току бегом спускался мальчик семи-восьми лет, а за ним на коротеньких, ещё не окрепших ножках пытался поспеть щенок бурого цвета. Неожиданно он, кувыркнувшись в воздухе, опрокинулся и, отчаянно визжа, мячиком скатился до самой лужайки. Мальчик быстренько подхватил его на руки, погладил и приласкал. Опустив успокоившегося щенка на землю, мальчик стал носиться по лужайке, щенок, забыв про боль, не отставал от него.
Сперва мне хотелось заговорить с мальчиком, но он так увлёкся игрой со своим дружком, что я не решился её прервать. Наблюдая за ними, я присел на камень.
Они не обращали на меня внимания, были заняты собой. Мальчик, бросившись на землю, катался по траве, а щенок описывал круги и перепрыгивал через него. Мальчик лёг навзничь и замер. Щенок встал, передними ножками опираясь на его грудь, как будто он сам повалил мальчика. Даже этому малышу было знакомо чувство, присущее победителю! Как горделиво выглядел он в эти мгновения!.. Но щенок не забывал, что с ним играет родной человек и друг. Победа была не столь необходима: щенок лизнул мальчика в лицо, дважды обежал его, всё ещё лежавшего, и пустился наутёк. Это означало, что он зовёт за собой и мальчика. Тот понял и бросился вдогонку. Побегав, щенок остановился и залаял, опять приглашая мальчика посостязаться с ним. Он вцепился мальчику в штанину и с урчанием потянул его к себе. Щенок, наверное, чувствовал себя большущим псом, и это чувство переполняло его, что безмерно радовало мальчика. Он дразнил щенка, пытался его разозлить. Уж очень мальчик хотел, чтобы его дружок вырос в настоящего смелого пса…
Мальчик со щенком были счастливы…
Резкий визг, который щенок издавал, когда скатывался по склону, всё ещё отзывался в моей груди… Нет, в моей груди закипали рыдания, надрывные рыдания Чарава.
Так звали моего пса. Крохотным щенком его подарила мне моя тетушка из соседнего села. Сколько я возился с моим Чаравом на Зелёном току! Вот как этот мальчик. Как я его пестовал! Делил с ним пищу! И ел же Чарав! Бывало, требует ещё, уставившись на меня доверчиво чёрными глазами, виляя хвостом… Он почти весь был чёрный, не считая белых лапок, будто одетых в носочки, что вязала моя бабушка, в белые шерстяные носочки. Да над глазами были две светлые точечки. Был он с молочного ягнёнка.
В углу двора я устроил для Чарава удобную конуру, застелив её внутри овчинами. Ночи и пасмурные дни он проводил в конуре. А в ясные дни, когда я был в школе и не мог уделить ему внимания, Чарав любил проводить время с дедушкой, имевшим привычку греть свои старые кости под солнцем на террасе, сидя на низенькой лавке и укутавшись в свой кавал[4] .
Наша улочка была людной. По ней постоянно шли на поля или в огороды, а окончив работы, возвращались домой, спешили к роднику за водой женщины, проезжали на лошадях и осликах. Нет-нет да и проезжали машины. Чарав обычно никого не замечал. Вы откуда и куда? – он не имел привычку интересоваться этим. Он злобно лаял лишь в двух случаях: если появлялись объездчик дядя Эмирчубан, по своему обыкновению восседая на коне, или сельский почтальон дядя Гюльбала. Ни на кого другого Чарав не лаял.
Терраса нашего двухэтажного дома не имела ограды. Потому Чарав, лишь приподымаясь возле дедушки, мог заметить всякое движение, происходящее внизу на улочке. Как-то Чарав спустил с седла дядю Эмирчубана, проезжающего на сером коне. На нашей улице дядя Эмирчубан всегда бывал настороже, зная, что на террасе может находиться собака. Но его конь в тот раз, наверное, про это забыл. Когда с террасы, царапая передними лапами замазанный глиной край, громко залаяла собака, у вставшего от неожиданности на задние ноги коня его лошадиная душа, должно быть, ушла в задние копыта. Если бы дядя Эмирчубан, растерявшись, не упустил поводья, конь грохнулся бы оземь. Хорошо, что на земле оказался только дядя Эмирчубан, и животное не придавило его своим телом. Хорошо ещё, что у дяди Эмирчубана все члены остались целы и невредимы и он себя даже не оцарапал. Вскочив на ноги и вытащив из-за голенища хромового сапога кнут, он прорычал что-то под нос и ринулся в наш двор. Ясно, что горел желанием мести. Но кем был бы Чарав, если бы позволил испытать на себе кнут! Его и след простыл.
– Попадёшься ты мне! – заскрежетал зубами дядя Эмирчубан.
Наблюдавший за происходящим дедушка не смог скрыть улыбку в усах.
– Не кипятись, Эмирчубан! Успокойся. Взрослому мужчине не пристало связываться с маленькой собачкой. Чтобы ты знал, парень: каждому мужчине определён день, когда он упадёт с коня.
– Думаешь, собака с котёнка вынудила меня оставить седло?! Да я сам спрыгнул! – продолжал что-то говорить, показывая, что далёк ещё тот день, когда ему суждено упасть с коня, он вдел ногу в стремя и молодцевато взлетел в седло. Конь, почувствовав на боках удары каблуков хромовых сапог и обжигающий кнут разгневанного хозяина, пустился по улице галопом…
С дядей Гюльбалой у Чарава тоже не сложились отношения. Почтальон не понравился ему с первого же раза, когда он появился у нас во дворе с газетами, которые выписывал дедушка. Чарав его третировал по-всякому. А однажды Чарав напал на дядю Гюльбалу с самыми серьёзными намерениями. Отступая задом, бедный почтальон упал на кучу ещё жидких коровьих лепёшек, собранных бабушкой в углу двора на кизяк. Испачкавшись с ног до головы навозом, дядя Гюльбала обернул руку ремнём своей сумки и накинулся на Чарава, но безуспешно. Чарав подпрыгнул, уцепился белыми клыками за сумку и стал её вырывать; всё содержимое сумки вывалилось на землю. Пришлось вмешаться мне: я загнал Чарава в хлев и накинул на дверь щеколду. На шум вышла бабушка. Она попыталась урезонить лающего в хлеву Чарава:
– Чтобы не жить тебе! Как не стыдно! Не признаёшь близких, соседей! Ей-богу, ты вынудишь посадить тебя на цепь…
Почтальон, которому что-то не понравилось в бабушкиных порицаниях, разозлился ещё больше:
– Его надо убить! Надо повесить за цепь на дереве! – Он был жалок; стал подбирать рассыпавшиеся газеты и письма.
 |
| Роман Алкаев photocentra.ru |
Я ему помогал.
– Пойду принесу воду, хоть как-то смоем всё с твоей спины, – предложила бабушка дяде Гюльбале.
Однако почтальон едва ли понимал, что ему говорит бабушка. Сумка, которую он в сердцах закинул за плечо, на мгновение прилипла к спине.
– Ваши газеты с сегодняшнего дня пусть забирает ваш внук, – сказал дядя Гюльбала бабушке.
– За то, что их разносят, государство платит не моему внуку, а тебе! – ответствовала бабушка. – Тоже мне нашёл мальчишку на побегушках!
Почтальон ушёл, не вымолвив ни слова. При каждом шаге с него стекали капли навозной жижи.
Дядя Гюльбала к нам больше не приходил. Газеты он передавал мне, вызывая издалека или через соседских детей…
Потом как-то ночью Чарав исчез. Через три дня он вернулся без хвоста. С обрубком в палец длиной вместо хвоста Чарав походил на козлёнка. Мы с бабушкой забинтовали ему рану, однако Чарав не принял нашей лекарской помощи: клыками содрал повязку и сам, зализывая, вылечил рану.
Теперь Чарав упорствовал ещё больше: дяде Эмирчубану и дяде Гюльбале он вообще не позволял проходить перед нашим домом. Издалека услышав голос кого-нибудь из них, он оказывался на улице и своим лаем вынуждал их свернуть в сторону. Им ничего не оставалось, кроме как удирать от него, потому что нелюбовь маленькой собачки к этим двоим из всех сельских мужчин вызывали у людей шутки и смех. Дальше – больше. Через некоторое время живущие на нашей улице стали проявлять недовольство тем, что дядя Гюльбала не доставляет им почту. В конце концов почтальону пришлось поменять свою работу, а так как другой работы в селе не нашлось, он пошёл на ферму дояром, что тоже давало повод шутникам насмехаться над дядей Гюльбалой, избравшим, по мнению сельчан, женскую работу.
А у дяди Эмирчубана взбесился конь. Однажды он даже укусил своего хозяина за ногу. Дядя Эмирчубан попал в больницу, а затем ушёл на пенсию. Дедушке, навестившему дядю Эмирчубана, бывший объездчик вроде бы сказал: «Вот теперь наступил день, когда мне определено упасть с коня!..»
И Чарава ожидало отнюдь не светлое будущее. Удары судьбы сыпались на него обильно, один за другим.
В один из дней я катался с Чаравом по склону у Зелёного тока. Чарав давно привык кататься со мной на самокате. Положив передние лапы на руль, задними, поставленными одну за другой, лапами упираясь в доску, он уверенно держался на самокате, на поворотах его лапы на руле я придерживал пальцами…
Кто мог знать, что в этот день находящийся на киме Назир-муаллим[5] наблюдал за мной и Чаравом. Что среди всех ребят, игравших на Зелёном току, он видит только меня! С другой стороны, чьё внимание не привлечёт собака на самокате? Такое встречается редко! Но удивительное заключалось в другом: Назир-муаллим принял Чарава не за собаку.
На следующий день в школе, на уроке геометрии, Назир-муаллим вызвал меня к доске. Получив «4» на прошлом уроке, я не ожидал, что меня вызовут опять. Это было не похоже на Назир-муаллима. Учился я неплохо, числился среди лучших учеников. Однако с возрастом уроки для меня разделились на любимые и нелюбимые. Любимые уроки я учил, а к остальным готовился нехотя, чувствуя и вычисляя, когда меня вызовут отвечать. Геометрия относилась к нелюбимым… Назир-муаллим, разглядывая меня поверх очков, требовал доказательства какой-то теоремы. Я в ответ что-то мямлил.
– Дво-о-ойка! – протяжно сообщил он, наслаждаясь своим произношением. – Это тебе не с козлёнком на самокате кататься, это геометрия! Ге-о-метрия!.. Дай сюда дневник!
Класс покатился от хохота.
Общее веселье было долгим и бурным. Не ожидавший этого, учитель пребывал в недоумении. Кроме того, он понял, что дети смеются не надо мной, а над ним, но не мог понять причины.
– Это не козлёнок, а собака, – сказал сидящий в последнем ряду Абас.
Назир-муаллим поверх очков смотрел то на меня, то на Абаса. Его взгляд как будто говорил: «Не так я глуп, чтобы не отличить собак от козлят, как вы думаете».
– Бесхвостая собака! – добавил Абас, чтобы вовремя отвлечь от себя внимание учителя.
– Тем более! – заявил учитель, наконец поняв, в чём дело, и уставившись на меня. – Имея в виду, что это была собака, снижаю оценку на один балл. Дай дневник!
Теперь класс смеялся надо мной. И никому из учеников не пришло в голову спросить учителя, чем это собака хуже козлёнка. А учителю своя победа была до того приятна, что с нажимом выводя в дневнике «1» и подписываясь долгим округлым почерком, он порвал аж две страницы. Если даже вырвать и выбросить два листа, то и на следующих двух страницах остались бы следы, свидетельствующие об оценке и подписи.
Эта «1» вонзилась в моё сердце кинжалом: впервые в жизни я получил плохую оценку.
Домой я вернулся донельзя опечаленным. Сердце кипело от гнева, который неизвестно на кого должен был излиться. Злился я то на учителя, то на самого себя. Мне казалось, что я совершил какую-то непоправимую ошибку. Для меня мир стал тесен. В это время ко мне на террасу поднялся Чарав. Он заигрывал со мной, тёрся о мои ноги, покачивал обрубком хвоста. Он чувствовал моё горе, разделял его, успокаивал меня. Но я растоптал его преданность, нашу дружбу! Всю свою злость я излил на Чарава. От пинка в бок, который я дал ему изо всех сил, он слетел с террасы и упал на середину двора. Взвизгнув, потом завыл, побежал и спрятался в своей конуре. Тут же осознав свой грех, я испугался и поспешил к Чараву.
Скажу, но вряд ли кто поверит! Чему я был свидетелем, не желаю никому другому!
Ещё повизгивающий Чарав, увидев меня, положил маленькую голову меж двух лап и заплакал, надрываясь сердцем! Детским голосом! Голосом человека, обиженного своим самым близким! Мало назвать это плачем. Это были рыдания!
Я готов был провалиться сквозь землю. Стыд жёг меня, совесть испепеляла!
– Прости, Чарав-джан! Мой милый! Друг мой! – Я не находил слов, слёзы душили меня.
Впервые я обратился к Господу:
– О Аллах, Отец всем, прости моё прегрешение!
Аллах разве услышит меня?! Мой грех разве можно было простить?!
Я взял Чарава на руки и, лаская его, понёс на террасу, но его рыдания не прекращались. На террасе, выскользнув из рук, он убежал. Дедушки уже не было, он пребывал в царстве небесном. Иначе Чарав, наверное, пошёл бы к нему. Бабушка оказалась вдали от села, в огороде. Неизвестно, как Чарав узнал, где она находится, но он побежал к ней на огород.
Когда одинокий Чарав появился в огороде, бабушка поняла, что со мной стряслось что-то недоброе. Разве она могла догадаться, что Чарав прибежал жаловаться на меня?
Бабушка обо всём узнала уже дома, когда я всё изложил по порядку.
– Сынок, разве можно обидеть бессловесное существо? И каков он? С ягнёнка…
Моё себялюбие бабушке ужасно не понравилось.
Больше Чарав ко мне не подходил. Для него я перестал существовать. Пищу, которую я давал, он не трогал, просто не замечал, как и меня самого. Он ел лишь то, что давала бабушка. Когда Чарав куда-то уходил, я клал ему в миску еду. Он возвращался, обнюхивал пищу, но не притрагивался к ней. Он не выносил даже моего запаха.
Что мне оставалось делать?
Первым делом я разбил свой самокат. Потом начал изучать геометрию. Со зла. В наказание себе. Я шёл в школу, наизусть выучив теоремы, но ни в сердце, ни в голове им не находилось места. Ни похвалы Назир-мауллима в мой адрес перед всем классом, ни «четвёрки» и «пятёрки» в дневнике меня не радовали. Дороже их мне была первая и последняя в моей жизни, поразившая меня «единица», ибо я уже не считал себя достойным другой оценки…
В один из дней к нам в гости приехала тётя… Каждому её приезду Чарав безмерно радовался. Когда тётя уезжала, собака провожала её до нижней окраины села. Хотя тётя привезла Чарава крохотным щенком с ещё не прорезавшимися глазами, он её не забывал, что меня и удивляло, и восхищало одновременно. Да разве можно было не удивляться его любви к так редко появлявшейся у нас тёте?
На этот раз Чарав особенно обрадовался тёте. Как будто всё, что он до сих пор испытывал ко мне, перешло на тётю. Как он кружился вокруг неё, как ласкался к ней! Как он улыбался, свесив язык и выставив клыки!
Это меня обнадёживало, мне казалось, что радость от встречи с тётей вылечит рану, которую я ему нанёс. Но счастье мне не улыбнулось, Чарав не желал видеть меня.
Мы с бабушкой пошли провожать тётю. Чарав тоже пошёл с нами до нижней окраины села. В автобус, стоявший там, уже садились люди. Автобус тронулся, Чарав долго бежал за ним. Когда он обратно возвращался к бабушке, из двора дома, стоящего у дороги, вышел громадный волкодав и уверенно, тяжело ступая, направился навстречу Чараву. Увидев пса-верзилу, Чарав остановился. Почувствовав опасность, я закричал:
– Беги, Чарав, беги!
– На, на, Чарав! – звала бабушка, делая вид, будто у неё в руке что-то есть. – Иди сюда!
Но Чарав стоял. Наверное, горделивое спокойствие волкодава успокаивало его. Чарав всё стоял, раскрыв пасть, как будто улыбаясь, и доверчиво смотрел на волкодава. Бабушка опять закричала:
– Беги, глупый! Он разорвёт тебя!
Чарав не послушался.
Разве не знал Чарав, что беда приходит неожиданно? Знал же… Но забыл про уроки своей жизни. Как бы он себя повёл, если бы к нему подошёл чужой человек? Кто знает. Чарав был доверчив. «Как не доверять подобному себе?» – может быть, думал он в эти минуты…
Пёс-верзила, не теряя спокойствия, не проявлял никакой агрессивности, обошёл Чарава кругом, а затем его обнюхал.
Беда случилась мгновенно. Обнюхав Чарава, волкодав вдруг ухватил своей громадной пастью его за середину туловища; показалось, что клыки соединились под животом бедняги. Наверное, визг Чарава услышали во всём селе. Мы с бабушкой закидали волкодава камнями, били палками. Но проклятый пёс не упустил Чарава.
– Карахан! Эй, Карахан! – позвала бабушка хозяина волкодава.
Карахан вышел на террасу и заорал на своего пса. Услышав голос хозяина, волкодав отпустил Чарава и с ещё большей горделивостью, медленно ступая, ушёл к себе во двор.
Спина и живот Чарава были в глубоких ранах от громадных клыков. Он истекал кровью. Я снял с себя пиджак, укутал в него Чарава и взял его на руки. Но он громко завыл. Это означало, что он не желает моего сочувствия. Боль, которую я нанёс лишь один раз в жизни, была для него тяжелее боли от клыков.
– Дай, сынок, я поддержу. Глупое создание! Его обуревают совсем иные горечи! – Бабушка забрала у меня Чарава. Моя голова упала на грудь. В моём сердце погас тлеющий огонёк надежды, что когда-нибудь Чарав меня простит.
На террасе бабушка завернула дрожащего Чарава в овчины, чтобы успокоить боль, залила раны подсолнечным маслом, полагая, что это поможет унять боль. Однако пёс был безнадёжен. Он открывал и закрывал глаза, которые казались выцветшими. Он сразу чувствовал, когда я приближался к нему, и стонал, показывая, что при мне его боль усиливается.
Через день Чарав умер. Его беды кончились, а в моём сердце боль лишь увеличилась. Она продолжается до сих пор…
…Голос женщины, зовущей повыше от Зелёного тока, прервал мои мысли.
– Кудрат! Эй, парень, ты не слышишь, что ли? С кем я говорю?!
Незнакомая женщина с кувшином, идущая за водой, звала меня. Обескураженный, потом только я понял, что она обращается не ко мне.
– Смотри, сынок, не забудь пригнать телёнка! – продолжала женщина.
– Я не забыл. Солнце же ещё не село. Пойду, как вернётся стадо, – ответил маленький Кудрат с Зелёного тока.
Когда он говорил с мамой, щенок, остановившись, слушал, будто понимал.
Женщина ушла. Мальчик со щенком опять завозились друг с другом, носясь по Зелёному току. Встав с камня, я подошёл к ним.
– Салам алейкум, Кудрат, тёзка! – сказал я, подал руку мальчику. – Меня тоже зовут Кудратом.
– Алейкум салам, – удивлённо ответил мальчик. Наверное, он дивился тому, что я знаю его имя.
– Разве мама не звала тебя по имени? Вот я и услышал…
На лице мальчика появилась улыбка.
– А-а-а, – произнёс он.
– Хороший у тебя друг. В какого пса он вырастет? Наверное, в большого?
– Да. Это из породы сторожевых, чабанских.
– Как зовут его? – Я не успел спросить, щенок побежал вниз по склону лужайки, а мальчик пустился вслед за ним. Вдруг я увидел: положив левую руку на сгорбленную спину, а правой рукой затеняя слабые глаза, к Зелёному току приближалась моя бабушка.
– Это я, бабушка, это я! – подал я свой голос, чтобы рассеять её сомнения.
– Ой-ой, сынок мой! Приехал и сидишь здесь на холодном камне! Как не стыдно! – Она подошла и обняла меня за шею. – Невестушка Фатима мне сказала, что у Зелёного тока на камне сидит молодой мужчина. Сердце подсказало, что это ты. Знала я, что ты приедешь сегодня. Петух кукарекал без конца… Приедет сегодня мой внук, мой сын, сказала я себе… А ну-ка, подними свой чемодан на мою спину! – Она взялась за мой «дипломат».
– Подожди, бабушка! Скажешь тоже! Разве ты в состоянии нести чемодан? – В одну руку я взял дипломат, а другую положил на иссохшее плечо бабушки. Мы пошли домой.
В это самое время щенок Кудрата вцепился в подол бабушкиного чёрного платья и потянул его.
– Ой-ой, чтоб тебе не жить! Ты откуда появился? – сказала бабушка.
– Это собака моего тёзки, сына невестушки Фатимы, – объяснил я, указывая на подбегающего к нам Кудрата.
Бабушка покачала головой:
– Вот теперь поняла, почему ты сидел на холодном камне… Никак не забудешь, сынок? Достаточно же, сын мой. Забудь. Давным-давно всё прошло…
Я пожал плечами:
– Он меня не простил…
– Из-за твоих переживаний сам Аллах тебя простил, сын мой, – успокоила меня бабушка. Чтобы переменить разговор, она обратилась к моему тёзке: – Кудрат, сыночек, вместе с твоим пригони и моего телёнка. Как приведёшь, бабушка даст тебе конфет…
– Хорошо, бабушка.
Щенок подошёл и потянул меня за штанину. Теперь и этот мне доверяет. Опустив «дипломат», я погладил щенка. Он сразу отбежал от меня, потом опять подошёл, опять отбежал, предлагая мне бежать наперегонки.
– Тёзка, что-то ты не сказал, как зовут твоего щенка, – спросил я у мальчика.
– Чарав…
Мальчик устремился вслед за щенком.
Перевод с лезгинского автора