Лидия Сычёва
* * *
Новенькая скоростная электричка плавно «пришвартовалась» к перрону. Мой вагон был третий, и место у окна – тоже третье. Хорошее место, впереди никого, просторно, можно ноги вытянуть, ехать с комфортом. И рядом – только одно кресло – четвёртое.
Но у окошка, на моём месте, сидел загорелый до бурости кудрявый мужик в очках и громко разговаривал по телефону. Он так частил, что слов невозможно было разобрать. У стены стояли два чёрных набитых пакета, стянутых между собой узлом, – его «багаж».
– Извините, – сказала я мужику, – вы на своём месте сидите? А то моё – третье.
– Садитесь, садитесь, – он поспешно, даже как-то испуганно подвинулся.
Пристанционный пейзаж поплыл за окном – «Ласточка» набирала ход. Я прижалась лбом к стеклу, на мгновение закрыла глаза. «Ваня!» Я навещала в больнице тяжелобольного друга. Сердце моё ныло – не ясно, что с ним будет вечером, завтра, через неделю…
– Мужчина, вы бы потише говорили, – сварливо прокричала женщина в синем берете, сидевшая за нашими спинами. – Прям голова болит от вашего бубнёжа.
– Ладно, ладно, – отмахнулся сосед, продолжая разговор в прежнем духе.
Ко мне подошла молоденькая нарядная проводница. Видно было, что ей нравится и красивый вагон, и новенькая форма, и её неотразимый, усиленный макияжем взгляд, и мерно-плавный ход поезда, и лёгкость её походки, и всё-всё.
– Ваш паспорт?
Она была любезна и строга одновременно, сверяя документ с данными на планшете и ловко бегая тонкими, будто светящимися пальчиками по экрану.
– Счастливой дороги! Только ваше место не у окна, а у прохода.
Я вскочила, взглянула на указатель. Точно!
– Прошу прощения, – смущённо сказала я кудрявому мужику. – Придётся вас ещё раз потревожить. Оказывается, я всё перепутала.
– Ничего, ничего, – мужик с готовностью передвинулся. – Какая вы деликатная женщина!.. – восхитился он. – Извиняетесь… Не то что некоторые, – он покосился назад. – Подумаешь, помешал я ей – по телефону громко разговаривал. Ну и что? Я сегодня у сына на могиле был. 29 лет только и прожил!
Он сказал это с таким чувством, с такой глубокой горечью, что я даже на мгновение забыла о своей беде.
– Вот он, сынок мой, Виталик!
На экране смартфона мелькнул могильный памятник из чёрного мрамора, портрет улыбающегося парня – с короткой стрижкой, с чёлкой на лоб – гравировка белыми штрихами; скорбный ангел за его спиной, воронёно-чёрная, блестящая на солнце оградка, светлая плитка вокруг гробницы, другие захоронения – лес крестов и оград – фоном.
– Красивая могила, правда?
– Капитально всё сделано и с душой, – похвалила я.
– Вот! Вы – понимаете! 29 лет! Что такое 29 лет? Ничего! И уже 9 лет его нет на свете. И вот я решил: из Москвы в такую даль не наездишься – он в Тахтуново N-ской области похоронен, значит, надо оформить могилу достойно.
– А зачем вы его так далеко похоронили?
– Получилось так… Разбился он на машине под Тахтуново. Знаете, мне только-только сообщили о его смерти, а через десять минут уже стали звонить из похоронных агентств. Одно место 100 тысяч, другое – 150, копщики, гробы, услуги… «Подождите, – говорю, – у меня сын погиб. Сын! 29 лет. Виталик. А вы ко мне с кладбищами, с деньгами лезете». И не повёз я его в Москву. Сил у меня не было.
Говорил он горячо, откровенно – боль до сих пор не ушла из его души, мучила его, терзала, и он всё маялся, изнемогая от страшного жизненного удара.
– А кто виноват в его смерти?
– Менты. Они гнались за ним. Но у меня было такое горе, что я не стал в это дело влезать, разбираться, я даже машину разбитую не забрал, я смотреть на неё не мог!.. Всё вспоминал Виталика. Вот он, сын мой, красавец, умница, сколько трудов было положено, чтобы родить его, вырастить, на ноги поставить!.. Эх-х… Посмотрите, – и он стал мне показывать на телефоне фотографии сына. – Вот Виталик в белой рубашке, за компьютером. А здесь он с футбольным мячом, с котёнком, в кафе задувает торт со свечами (день рождения), на пляже, на Красной площади, с другом в обнимку, на шашлыках, а здесь поёт под гитару…
– А он женатый?
– Жил с одной хохлушкой четыре года, у неё своя дочка была. Продурила Виталику голову: рожу я тебе дитё, рожу, а сама так никого и не родила… И вот у меня мечта была: поставить сыну достойный памятник, такой, чтобы мне самому нравился. И чтобы, даже глядя на фотографию могилы, я радовался: вот какого сына я сумел вырастить!..
Мы помолчали. Признаться, я никогда не понимала трат на богатые памятники, видя в них тщеславие или похвальбу. Но в рассуждении моего соседа было столько выстраданной убеждённости, что её невозможно было оспаривать.
– А он у вас один? Других детей не было?
Мужик ответил не сразу. Он потёр ладони друг о друга, будто замёрз, потом сомкнул пальцы в замок, разомкнул. Руки у него – большие, с надутыми венами, коричневые от загара.
– Ну как… Я пришёл в деревню из армии, дембель, парень я был хоть куда, молодой, крепкий, погулять охота. И тут мне встречается возле клуба замужняя одноклассница. Вид у неё – невзрачный, замурзанный, видно, что она забита хозяйством, работой. Привет-привет, стали вспоминать школу, кто куда уехал, кто женился, кто поступил, кто провалился, обычный, в общем, разговор. А я на неё смотрю с желанием, взглядом испепеляю – не потому, что она мне нравилась, совсем нет, а просто в армии я так натерпелся, что готов был на кого угодно налезть. Я почти на всех женщин тогда так смотрел. Ну, кроме бабушек, естественно. Чую, а от меня прямо токи к ней идут, сила мужская, власть. Она встрепенулась, в лице переменилась. Говорит: «Знаешь что? Приходи вечером в вербы». И побежала прочь, не оглядываясь.
Ух, как в том году сады дружно цвели! Весь май мы с ней прокуролесили. Черёмуха лепестками тропинку стелет, соловьи – один другого звонче, луна – то сверкнёт, то в облако упадёт, а мы… Своим делом заняты. За месяц из замухрышки превратилась Маня в цветущую женщину, в королеву. Раздобрела, поправилась. Даже походка у неё изменилась. Счастье не спрячешь.
Ну и ладно. Пообнимались – и баста. Уехал я в Москву, на работу устроился. Три месяца прошло, она мне написала: я беременна, к тебе никаких претензий не имею, с мужем прожила три года, ничего не получалось, а с тобой – сразу понесла.
Кто тут кого использовал, спрашивается? Ей же дитё нужно было, а не мои страсти в черёмухах. Всё рассчитала правильно. Хваткая бабёнка, понимала: как замужем без дитя удержишься?..
По деревне, конечно, слухи поползли. Вы ж знаете наших баб, они, как куры, найдут какую-нибудь поклёвку и раскудахчутся на весь мир. «Мань, а Илюша твой так с Виталиком Мещаниновым похож, прямо как братья они. Гы-гы». Разница в три года между нашими сыновьями. Они ещё успели в одной куче песка поиграть. Сходство есть – кудрявые, синеглазые. Как ангелы. С другой стороны, что можно в таком возрасте понять?! Все дети друг на друга похожи.
Деревня наша – неперспективная, как тогда говорили, работы ноль, Маня с семьёй потом уехала, не знаю куда. У меня, кроме родителей, тётка в этой деревне жила, а сейчас там никого не осталось, все поумирали. Один за другим ушли, и все на 62 м году жизни, как будто заговорённые. Очень я этой даты боюсь, прям со страхом о ней думаю. Отец, мать (они с разных годов были), тётка, брат мой старший – все померли. Никого у меня из родни кровной не осталось. Один я на свете.
И деревня сошла на нет. Я хотел Илюшку найти – моя жизнь тоже к финишу движется, а у меня квартира в Москве. Приватизирую, он – наследник, чем плохо? Квартира миллионы стоит. У Мани, с кем я гулял, есть сестра Люба. Она-то как раз в деревне осталась. Я ей позвонил, говорю, так и так, хочу Илюшку найти. Люба слушать меня не стала, погнала матом, мол, иди ты… Ничего я не узнал: где Маня, живёт ли она с мужем, где Илья, кем он стал, сын он мне или нет – сейчас же с этим легко, сдал ДНК – и все дела.
Мужик снял очки, достал из футляра голубую тряпичную салфетку, бережно протёр стёкла.
– А жена ваша? Она что?
– Вот! Ты сама видишь, – он перешёл на ты, но как-то естественно, необидно для меня, – какой я памятник сыну отгрохал, сколько трудов положил! Сколько денег отдал!.. 80 тысяч у меня своих было и 100 тысяч взял кредит. Но тут тёща – а она у меня золотая – говорит: я тебе помогу, деньги на памятник внесу, и даёт мне как раз 100 тысяч. Так я хоть из кредита выскочил, никому не должен!
А жена за 9 лет на могилке сына ни разу не была. Только на похоронах! Как это, объясни мне?! Я говорю ей: поехали, Радуница, я памятник поставил, проведаешь Виталика. А она: «Нет, я к Богу пойду». О как!
Мужик вздохнул и замолчал.
Я тоже притихла: что тут скажешь? Чужая жизнь, наполненная страстями, грехами, радостями, открывалась передо мной, а я снова мысленно твердила: «Ваня!» Друг мой был на грани жизни и смерти, но всё-таки он жив, всё-таки есть надежда. Оттого, что сама я была в беде, горести собеседника ложились мне на сердце. А он, почуяв моё сострадание, всё говорил и говорил.
– Знаешь, тяжёлую жизнь я прожил… Сына потерять – самое страшное для родителя. И жена у меня – полусумасшедшая. Однажды съездила она в лавру, наслушалась там чего-то, и как будто что сломалось в ней. Вышла из электрички на Ярославском вокзале, упала на колени посреди зала и стала читать молитвы. Да так громко, с кликушеством, с плачами: «Христос грядёт!» Ну, народ вызвал наряд, менты посмотрели-посмотрели на этот митинг, стали её вразумлять – «гражданочка, пройдёмте», но бесполезно, это её разжигало на ещё бульшие крики, и тогда они вызвали скорую. Фельдшер позвонил мне на автобазу: «Мы жену вашу везём в психбольницу на Каширку». Я пока отпросился, пока выехал-доехал – как назло, пробки, аварии на дороге, – они её уже оформили. Примчался, чуть-чуть не успел вырвать из их лап. Врачиха мне говорит: «Всё, мы её уже лечим, это наш пациент, приходите завтра».
На следующий день я заехал туда с утра и такой скандалище закатил: «Я муж, она жена моя, какое право вы имеете её здесь удерживать!..» Они долго со мной собачились, но я-то не сумасшедший!.. Говорят: «Пишите расписку, забирайте своё сокровище, но мы за последствия не отвечаем. Она сожжёт вам что-нибудь или повесится».
Ладно, написал. И выводят мне жену… Батюшки-светы! Зомби! Она как рыба оглушённая, дрючком ударенная, рот полуоткрыт, глаза стеклянные, руки-ноги плетьми висят. Вот такое у них лечение, поняла? Они ж долго не живут, психбольные. Какой организм у человека должен быть, чтоб такие лекарства выдерживать?!
В общем, забрал я её домой. А у неё полностью крышу снесло на почве веры. Уехала она на три месяца в лавру молиться. А я на работе, на большегрузах, сына надо в школу водить – в обычную и в музыкальную, уроки с ним учить, стирать-готовить, о-ё-ёй!.. Бился я, бился, чувствую: скоро сам с ума сойду. Ну нету у меня сил всё тянуть, я не высыпаюсь, а работа моя тяжёлая, опасная. Зрение стало падать, пришлось очки срочно выписывать. За Виталика сердце болит – как он там, один? Сынок мой похудел, замкнулся, переживает: ради кого его мать бросила?!
Поехал я в лавру, говорю её начальнику: что вы делаете?! Что за вера у вас такая – людей мучить? Это в каком писании обозначено?
И вернули они мне тогда жену в семью, стали мы жить дальше. Кое-как. Вижу, что нудно ей со мной, пресно. А сын – радость моя, счастье, огонёк мой светлый. Всё для него – и лучший кусок, и слово доброе, и, если день свободный выдался, мы с ним в гаражах, или на речку, или на лыжах… Хорошо мы с ним ладили.
А потом я стал жене изменять. У неё то пост, то праздник, то нездоровье, то «не хочу», то «грех это»… Тьфу ты! Ну и махнул я на неё рукой. Вообще я человек семейный, не развратный, но любому терпению есть предел, особенно если ты здоровый мужик… Ну, прости, что я тебе это говорю, – спохватился он.
– Да что уж теперь… Ничего не вернёшь, не поправишь.
Электричка шла мягко, тихо, а окна все были закрыты серой пеленой дождя. Хмурая, слезливая погода. Многие, наверное, в вагоне дремали или спали, только мы с моим соседом маялись, каждый в своей беде.
– Да… Пытался я её врачевать по-религиозному. Посоветовал мне один товарищ на автобазе. Говорит: «Подобное лечится подобным. Отвези её в лавру к отцу Герману, на отчитку. Это такая длинная молитва».
Узнал я, что да как, поговорил с ней, повёз. Ох, и натерпелся я там страху! Полный зал народу набилось, вышел священник, чернявый, с бородой смоляной. Стал громко проповедовать, я ничего не понимал, естественно, это ж старыми словами всё говорится. И вдруг будто волна какая по залу прошла, шум, движение. В одном углу люди хрюкают, в другом – кукарекают, в третьем – блеют, кто кричит, кто рыдает, кто на колени падает. Жуть! С час, наверное, процедура длилась, я прямо очумел от этого рёва. Думаю: Господи, когда ж этот ужас кончится?!
– И что же, подействовало?
– Знаешь, да. Жена как-то сжалась вся, видно, напугалась сильно. И после поездки стала тише. Меньше куролесила. Но потом всё позабылось, и чудачества вернулись на круги своя. Вдруг она перестала есть. Говорит: «Всё здесь не моё, я на еду себе не заработала, недостойна». Ссохлась вся в доску, одни глаза остались.
Когда мы познакомились, она работала кассиром в магазине, а как сын родился, я ей сказал: сиди дома, занимайся воспитанием ребёнка, а я буду семью обеспечивать. Старался я, чтобы достаток был, работал много, сверхурочные брал. И вот теперь она всё перевернула, стала голодом себя морить.
Пошёл я в храм, устроил скандал: «Что вы тут ей преподаёте? Какое воздержание? У меня жена умрёт от истощения». Священник, правда, толковый оказался мужик, вызвал её, сделал внушение. Начала она питаться нормально. Ну, слава тебе, Господи!.. А нынче ест в своё удовольствие, всё подряд. Поправилась, похорошела даже. Я говорю: «А как же пост? Среда и пятница?» А она: «Мне – можно! У меня вся жизнь – пост».
– А вы сами – в Бога верите?
– Я не знаю!.. – он запнулся на мгновение. – Даже думать про это боюсь. Или не хочу. Чтобы самому с ума не сойти. По гороскопу я Весы. И непонятно, чего у меня в жизни было больше – хорошего или плохого. Получается, что поровну? Вырос я в СССР, мы же по-другому совсем жили. Дружно. И всё ясно было – учись, трудись, старайся, тогда и профессия будет, и деньги, и уважение. Конечно, не всё гладко и тогда было. В армии я служил в Карпатах, помню случай, ребята пошли в самоволку, накрали где-то винограда – поесть. А ночью к воротам части нам подбросили их тела со вспоротыми животами, и туда виноград напихан. Во что творилось! Но меня в армии особо не щемили. Служил каптёрщиком, дружил с чеченцами. Нормальные ребята. Помню, когда в учебной роте меня сильно отмудохали – я отказался драить унитазы, – так друг-чеченец поднял полказармы земляков и привёл к моим мучителям. Асланбеком главного у них звали. Он говорит: «Вы обидели друга моего земляка». И они как начали метелить обидчиков! Закрыли вопрос. Хотя он меня даже не видел никогда.
Я к чему это вспоминаю? За жизнь хочу зацепиться, не впасть в тоску, держаться, вроде как за Виталика доживать. Стал я с одной женщиной встречаться, она меня на 16 лет моложе, всё обещала ребёнка родить. Теперь-то понял, голову она мне дурила, деньги ей мои нужны были, а я уши и развесил.
– Дети – это, наверное, дар, – вздохнула я. – Надо было вам в храм пойти. Помолиться, Бога попросить…
– Ага! – и мой сосед впервые за всю дорогу засмеялся. – Пойти в храм, чтоб там свою жену встретить… Ой, сколько я этих молитв за свою жизнь от неё переслушал! Сколько нравоучений, наставлений, заповедей. А лучше б она блинов лишний раз напекла. Или уют навела, пыль протёрла! Много ли мужику надо? – и он горько махнул рукой. – Вот вы. Одно-единственное мне доброе словечко сказали – «извините», а видите, как меня развезло?! Всю жизнь вам выложил как на блюдечке, – он снова перешёл на вы, и тоже это было как-то естественно, объяснимо.
Я подумала, что мы с этим мужиком похожи на раненых людей. У него одна нога больная, а у меня – другая, и вот мы держимся друг за друга, скачем до «медсанбата». Божечки ты мой, какая же это тяжёлая штука – жизнь!.. «Ваня, – твердила я мысленно. – Держись, миленький, пожалуйста, не умирай».
– Годы идут, решил я квартиру приватизировать (мне её от работы когда-то давали, от автобазы), разделить жильё пополам с женой и уехать в Александров. Во-первых, буду поближе к сыну. Во-вторых, там подешевле можно прокормиться. А много ли мне одному надо?.. Жене я сказал: «Решай, со мной останешься или сама будешь… Не неволю». Тащу её на себе, как гирю. Чувств давно нету, всё сгорело. Но и оттолкнуть не могу – из-за Виталика. Она мать его!.. Пусть и некулёмая, но мать.
И знаешь, что удивительно: я ей полную свободу дал, а она не уходит. Вот тебе и сумасшедшая! Ни в монастырь не собирается, ни к матери (тёща про закидоны знает, но она глубокая старушка, что она ей сделает?!). Прилепилась ко мне, дураку непутёвому, и живёт.
Последнее время наладилась шарить по карманам, деньги потихоньку тягать. Я сначала подумал: всё, старческий маразм начинается, я ж точно помню, что была тысяча в кармане, а теперь – нету. И так – несколько раз. Не, что-то тут не то! Притворился пьяным, а в кармане 5 тысячную купюру оставил. Украла! Вот тебе и вера, и заповеди. Мне не жалко, я понимаю, ей деньги нужны на что-то, может, на своё женское дело нужны, но ты скажи по-человечески, я тебя никогда не унижу отказом. Но – нет. Гордая. Просить не буду, лучше украду. Вот так мы и живём.
…Электричка, подъезжая к вокзалу, замедлила ход, самые нетерпеливые пассажиры уже стояли в тамбуре с сумками, рюкзаками.
– Говорят, что Радуница – от слова «радость». Побывал у сына на могиле – вот и радость моя на целый год. Кому скажи, пальцем у виска покрутят. А я с тобой поговорил – и мне тоже радость. Мы сейчас разойдёмся кто куда и никогда больше не увидимся. Я с тобой говорил и даже посмотреть на тебя боялся, дышать боялся в твою сторону. Немножко выпил на могилке, граммулечку, помянул сына по-русски, как без этого? Не думай, не пьяный я и не болтун. Измучился от обид жизни. Тебе рассказываю, а вроде и не тебе. А кому же? Что же это?
– Я не знаю, – сказала я. – Ничего я не знаю, сама во всём запуталась. Но всё равно: надо жить дальше, тянуть лямку, никого зря не обижать. Есть такие люди, у которых все «расходы и приходы» сходятся, всё у них определённо, они всех судят, всё понимают, что и когда надо делать, к чему стремиться. Чужую беду руками разведу. А я – нет… У меня не получается.
Деловитый поток пассажиров захватил меня на перроне и понёс к подземному переходу в метро. Я всё переживала эту встречу, картину жизни, открывшуюся мне. И снова, как пароль, твердила: «Ваня!»
А на окраине сознания мелькнуло: может быть, и Ване моему в эту минуту кто-то помогает – состраданием, словом, действием. Не только по врачебному долгу, по обязанности, но и просто так, по душевной щедрости, по вниманию и любви к человеку – к ближнему своему.