Любшин всегда-всегда был каким-то нескладным.
Нескладный бузотёр («Ксения, любимая жена Фёдора», доцент со смешной фамилией Котиков в «Монологе»). Нескладный отшельник (Славка в «Заставе Ильича», Егор в «Не стреляйте в белых лебедей», Ильин в «Пяти вечерах»). Долговязая фигура и блуждающая улыбка что-то своё, донное знающего человека делали его особо подходящим на роли православных священников: иди, сын мой, веди себя хорошо и не веди себя плохо.
Вот в новом веке он знай архимандритов с епископами и играет – но первым попом в его фильмографии был отец Михаил из «Конца света», фрагмента последнего в нашей истории хрущёвского бума антирелигиозной борьбы («Грешница», «Исповедь», «Чудотворная», «Тучи над Борском»). Молодой отче приезжал в сельский приход с модной женой и ночами плясал твист у костра знаком абсолютного пастырского разложения. Но на своём стоял и в антинаучной православной ереси упорствовал.
И попом, и комиссаром, и работягой – всегда нёс какую-то свою насупленную правду, оттого всем и казался пришельцем с Луны. Правдолюбцы – они все у нас слегка инопланетяне. Комиссар Амелин, явившийся в дезертирский полк ваять из него боевую единицу Рабоче-крестьянской Красной армии («Красная площадь»). Шофёр Иоганн Вайс, засланный в самое вражье логово первый Саша Белов нашего экрана («Щит и меч»). Прораб дядя Вова на планете Плюк, полностью именуемый Владимиром Машковым («Кин-дза-дза»).
И как у всех инопланетян, была в его биографии непременная деталь-атрибут, без которой его невозможно представить, ещё труднее – понять, и чем безумнее, тем лучше. У Любшина это была дрезина. На самоходной дрезине эвакуировали подбитого комиссара в тыл с передового плацдарма. Под сорванную со стопора дрезину, идущую на скопление заключённых, бросался его Белов в финале «Щита и меча». Сиротскую песню «Мама, мама, что я буду делать» горланила с дрезины его шайка в «Кин-дза-дза». В гущи и чащи опять на дрезине вёз туристов Егор.
С ней, впрочем, тоже понятно и даже рационально объяснимо. Дрезина – атрибут обычной для Любшина глухомани, связанной с Большой землёй ниткой рельсов, по которой составы не ходят, ибо глухомань, а просека с узкоколейкой для каких-то нужд остались. То ли для обороны (у нас всё для обороны), то ли по бесхозяйственности (у нас всё по бесхозяйственности, что не для обороны).
Очень это было по-любшински: поросшая лопухом полоска путей в какое-то дальнее никуда за неведомой надобностью. Дорога, по которой всегда идут в одиночку за своими делами, прочим неинтересными.
Какие только чудо-барышни не заглядывались на этого просветлённого журавля, пилящего своим курсом к заветной цели. В «Если ты прав» – Болотова. В «Красной площади» – Малявина. В «Моей жизни» – Терехова. В «Ожиданиях» – Польских. В «Забавах молодых» – Зудина. В «Чёрном монахе» – Друбич.
В «Пяти вечерах» – сама Гурченко Людмила Марковна, взбалмошная, но отходчивая.
Чуяли в этой развинченной фигуре стержень. И мужики чуяли: со Жжёновым, Урбанским, Шукшиным на равных играл, принимали они его, а принимали ох не всякого.
Выбор его на главную и любимую роль в «Пяти вечерах» был идеальным попаданием. Человек, загадочно пропадавший на северах 17 лет (что делал – шоферил), был понятен всей стране без объяснений. Многие тогда отчего-то на Север подались, а между 1937‑м – 1938-м и освободительными 1954–1955 годами как раз 17 лет и прошло. В момент выхода пьесы говорить предметно о северных миграциях уже было не принято, но кому надо, тот понимал с полнамёка: по фиксе во рту, по вечно поднятому вороту, рейсу Москва – Воркута и еврею-офицеру, как-то особенно отозвавшемуся в кабаке на романс «Не для меня придёт весна», давно переделанный в костровую песенку сидельцев. Пропал человек куда-то, а через годы вернулся с умудрённой улыбкой, а куда пропал – никто и не спрашивал, потому что и так ясно (там, конечно, были фоточки Любшина в военной форме, но то так, для отмазки, в 70-е вспоминать севера особо не давали).
Улыбался. Слов не говорил – хотя мог. У Любшина у одного высокие речи о главном выходили нефальшиво. Будь ему в 80-м поменьше лет – отличный вышел бы из него Шарапов. Неловкий в объяснениях с Груздевым и Варей и совершенно чумной, белоглазый в закусилове с Жегловым. Вот от него услышать бы: «Что такое офицерская честь – я не хуже твоего знаю, на фронте этому быстро учили!» – полный был бы нокаут жегловским блатяцким выходкам. И прыгающим в чужую траншею с ножом его представить сложно, но можно. Но тогда уже фильм был бы его, а не Высоцкого. Говорухин, сторонник жёстких мер, тут явно подыграл любимцу и его кривой, но народной правде.
Вот главное. Любшин – он и против народной воли мог идти. Такое только Божьим людям удаётся.
В «Красной площади» влюблённая Малявина сказала, что он похож на Алёшу Карамазова.
В «Если ты прав», осерчав, постоянно шёл на открытый стадион – к мощному свету с прожекторных мачт.
Как подоспела благородная седина – стал играть батюшек.
Даже родился и то в селе Владыкино.